У Асадова есть стихотворение «Яшка», о ли2се, на которого притравливают собак. Вот этим самым лисом я себя и чувствовал.
Я вообще неплохо бегаю для своего возраста, но всё-таки недостаточно хорошо, чтобы убежать от любого взрослого. Это было именно то, что надо.
– Так как же ты попал на тумбу? – спросила Ветка.
– Я жил словно в полусне. Воровал, убегал, воровал, убегал… Иногда меня били, иногда нет. Иногда били тяжело, до беспамятства, иногда дело ограничивалось подзатыльниками. Мне покупали хорошую одежду, кормили и, в общем, неплохо относились.
Но однажды я бежал, слушал приближающийся топот за спиной и вдруг понял, что из этой погони нет выхода. Я жив, пока ворую и бегу, и этому не будет конца. Точнее, будет, но, скорее всего, очень печальный. И когда я это понял, на меня такая тяжесть обрушилась, такая депрессия навалилась, что я, вместо того чтобы вернуться к моим кавказцам, пошёл на берег Яузы, встал на тумбу и приготовился прыгнуть в воду.
Дальше ты знаешь. Пришёл Альберт стал рассказывать про театр… Я долго не мог понять, о чём он говорит, но потом стал вслушиваться, и что-то во мне сдвинулось. От его увлечённости, эмоций, от слов «зал», «гримёрка», «репетиция», «роль», «образ», «декорации» я вдруг ощутил, как что-то во мне шевельнулось ему навстречу. Вот тогда я повернулся и спрыгнул с тумбы.
– Ещё ты сказал: «Хорошо, я согласен играть в вашем театре», – добавила Ветка.
– Всё-то ты знаешь…
– Не всё, – указала на него пальцем девочка. – Но кое-что теперь знаю.
Звонок маме
Мыш и Ветка по полкам забрались в окно, что находилось под потолком часовой комнаты, и пускали оттуда мыльные пузыри. Большие, как кокосовые орехи, и мелкие, будто ягоды смородины, они планировали по комнате не спеша, словно в замедленной съёмке. Оседали на корешках книг, занавесе, часах, руках Диониса. Переливались прозрачно и радужно, будто подсвеченные изнутри, взрывались, разлетаясь мельчайшей разноцветной пылью.
– Интересно, – сказал Мыш, – есть существа, которые могут слышать, как взрываются мыльные пузыри?
– Наверняка, – ответила Ветка, выдувая целую вереницу. – Больше того, я уверена, что есть существа, для которых это является нестерпимым грохотом, как для нас, допустим, рёв взлетающего самолёта.
Небольшой, с перепелиное яйцо размером, пузырь опустился на край Дионисовой чаши и замер.
– Слушай, а ты никогда маме не звонила? Ну, с тех пор, как из дома сбежала, – поинтересовался Мыш.
– Нет, – сухо ответила Ветка и словно бы отодвинулась.
– Почему? – снова спросил тот, глядя в кольцо, из которого выдувал очередной пузырь. – Она же переживает за тебя. Боится, вдруг тебя убили…
– Вот и прекрасно. Пусть и дальше так думает.
– Это… Это очень жестоко, Ветка, – медленно подбирая слова, произнёс мальчик.
– Это прежде всего правильно! – резко ответила та. – Я мешала им, матери и отчиму, и я знаю это совершенно точно. Им было не до меня. Я мешала им нянькаться с обожаемой новой девочкой. Я чувствовала, что мне лучше исчезнуть, раствориться. Была и нет! Раз, и всё! Как мыльный пузырь. Бам! День поволновались и забыли. Ничего страшного. Всем легче. И мне, и им.
– Вряд ли им легче. Да и тебе тоже. Я бы никогда не смог так поступить с мамой.
– Она ведь бросила тебя, если я ничего не путаю?
– Да. Ну и что? Всё равно не смог бы.
– А я смогла. И не жалею. И не буду жалеть никогда. И ещё, давай-ка ты не будешь учить меня жизни.
Ветка стукнула о подоконник баночкой с мыльным раствором, так что тот плеснул за края, и полезла вниз.
Она уже добралась до пола, когда Мыш, не двинувшийся с места, спросил:
– Ты хотя бы номер её телефона помнишь?
Ветка пересекла часовую и бросила через плечо:
– Да!
А потом грохнула дверью, и маятник сбился с ритма.
Мыш закрыл баночки с раствором и долго смотрел в окно на крыши и огни Москвы.
«Странно, в Питере есть целая индустрия прогулок по крышам. Почему в Москве нет ничего подобного? – думал он. – У нас отличные крыши».
Он дохнул, стекло затуманилось.
«Хотя, – подумал он, – сейчас только мы с Веткой можем ходить тут. А то будут шляться толпы бездельников, шуметь, кривляться, делать селфи, бросать фантики, плевать с высоты. Нет, это даже хорошо, что здесь можем бывать только мы».
Девочка не разговаривала с ним несколько дней. Читала, играла на пианино, занималась гимнастикой и декламацией, но Мышу не сказала ни слова. А тот и не пытался вызвать её на диалог, чувствуя, что в своё время всё произойдёт само собой.
Когда Ветка импровизировала на пианино или декламировала лермонтовского «Демона», отчётливо проговаривая каждый звук, когда растягивала мышцы и сухожилия, он видел, что в ней идёт кропотливая и нелёгкая внутренняя работа, и терпеливо ждал её окончания.
И вот однажды, когда дети вышли кланяться после очередного путешествия в Засценье, раскидав по залу горсти тополиного пуха, который в одной стране заменяет людям слова, Ветка, адресуясь к Мышу, негромко произнесла:
– Я звонила маме. Доволен?
– Да, – ответил Мыш, сгибаясь в поклоне. – Как поговорили?
– После расскажу.
Потом, когда они в часовой пили чай с тульскими пряниками, Ветка начала рассказывать:
– Так вот, я позвонила ей, маме.
Она произнесла эти слова и замолчала.
Альберт, по-своему истолковав эту паузу, произнёс:
– Если ты смущаешься, я могу уйти. Тем более меня своя мама ждёт. Ей уколы делать надо, да и рассказать, как спектакль прошёл. Она всегда с удовольствием слушает.
– Не надо, останься.
Ветка собралась и продолжила:
– Да, я позвонила и поговорила с ней. Не с мобильника, из таксофона в метро, чтобы она номер моего телефона не узнала.
– Она, наверное, чуть с ума не сошла от радости.
– Не то слово. У неё, по-моему, истерика была.
Ветка отвернулась.
– Рыдала в трубку…
– Не подумала, что это чей-то идиотский розыгрыш?
– Нет. Узнала. По голосу, по интонации, наверное.
– Ругала?
– Наоборот. Я таких ласковых слов от неё в жизни не слышала. Сама разревелась, рассопливилась…
– Ты всё правильно сделала, – сказал Мыш.
– Мыш, ты дурак?
Ветка спрятала лицо в руках и зарыдала.
– Какое тут может быть «правильно» или «неправильно»? – сквозь всхлипы почти выкрикнула она. – Я дура, я дрянь, каких нет.
Она уткнулась в коленки.
Альберт бесшумно поставил чашку, поднялся, коротко кивнул Мышу и вышел из часовой.
Мыш замер с чашкой в руке, не решаясь поставить её на стол.
Ветка наплакалась, вытерла слёзы. Достала пачку одноразовых платков, высморкалась, скомкала, кинула в мусорку, попала.
– Всё? Ты рад? – гнусавым зарёванным голосом спросила она, отворачивая от него лицо с красными глазами.
– Да, – успокаивающе произнёс тот. – Я рад. Всё хорошо, Вета. Всё просто замечательно.
Девочка посмотрела на него и против силы улыбнулась, отчего черты её приобрели странное, пышущее жаром и жизнью выражение.
– Доволен он…
Успокоившись, Ветка спросила:
– А ты не пытался найти свою маму?
– Конечно, пытался. И не только я. После того как погиб отец, её и полиция искала, и служба опеки, всё бесполезно. Она вышла замуж, сменила фамилию и, похоже, уехала куда-то. Скорее всего, на Украину. А может, и ещё дальше. Я не знаю, где она, и, наверно, никогда уже не узнаю.
– Но ведь это ужасно печально, нет?
Мыш отвернулся, поморщился.
– Знаешь, я привык жить без неё. И когда говорят слово «мама», уже давно ничего не чувствую.
Ветка смешалась и, не зная, как утешить мальчика, сказала:
– Ладно, Мышатина. Не расстраивайся. По крайней мере, у тебя есть я.
– Да. С тобой здорово пускать мыльные пузыри, – согласился Мыш.
– Это, имей в виду, тоже что-нибудь да значит! – назидательно заявила Ветка, ткнув его кулаком в колено.
Свадьба сверчков
– Как так получилось, что ты тогда среди ночи пришла к театру? Или ты постоянно гуляла ночами? – спросил Мыш.
– Нет, не постоянно. Иногда бывало, конечно. Мы с подругой после удачного «дела» могли покутить – накупить сладостей, энергетиков, бургеров и шататься ночь напролёт по Москве. Но попала я сюда по другой причине. Почти по недоразумению. Странная история…
Однажды в притон, где мы пережидали ночь, пришла шикарная дама в норковой шубе до пят. Кого-то искала, как она пояснила нам потом. Хотя я теперь думаю, что искала она именно таких, как мы. Маленьких, свеженьких. Она увела нас, не произнеся ни слова. Просто поманила пальцем, и мы пошли за ней. Мы с подругой вдвоём лежали на старом засаленном матрасе, пытались уснуть. Войдя в комнату и увидев нас, она издала негромкий, но очень мелодичный звук. Ты слышал, как поют летом прудовые лягушки? Не квакают, а именно поют. Это очень короткая песня, буквально две ноты.
Ветка открыла пианино и, едва коснувшись, тронула пару клавиш в правой части клавиатуры.
– Что-то подобное, но только гораздо мелодичнее и нежнее. Мы посмотрели на неё. Она стояла, подсвеченная сзади жёлтым светом от лампы в коридоре, и казалась инопланетным существом. Мы поднялись. Из кухни вышел хозяин квартиры, мужик лет сорока. Довольно добрый дядька, хоть и наркоман со стажем. Весь в татушках, на голове дреды. Никогда не отказывал нам в ночлеге и не давал в обиду, если кто из клиентов начинал бычить или приставать. Фанат Боба Марли. Музыка в притоне играла в режиме 24/7.
– Чо за движ? Не знаю вас, очаровательная леди. Вы кто? – спросил он, подходя к даме. – Чего вам надо?
Гостья подняла руку, легонько стукнула его костяшкой указательного пальца по лбу, и тот упал. Ровно, плашмя, будто доска.
Она махнула нам головой, и мы пошли за ней, будто крысы за крысоловом из Гаммельна. Потом она повезла нас на своём Chevrolet Suburban, это такая широкая мощная зверюга, в Скатертный переулок. Самый центр Москвы, недалеко от Нового Арбата. Собственноручно отмыла нас в огромной ванной с джакузи. Как пруд размером, реально. Хотя, мне показалось, целью было не отмыть нас, а, скорее, осмотреть и ощупать.