– Ничего, уже скоро, потерпи…
…Гном долго отпаивал их холодной водой, ещё дольше отмывал от копоти и сажи. Потом, чертыхаясь, выдал им новую одежду.
– На вас костюмов не напасёшься! Они ж горят на вас! В прямом и переносном смысле. Что и говорить, огонь-детки.
Пепел сожжённых книг долго кружил по залу. И даже когда закрылась дверь и щёлкнул в замке ключ, чёрные хлопья ещё долго плавали в темноте вместе с налетевшими из-за сцены светляками.
Золотые рыбки
Коммунальщики, как это иногда с ними бывает, сошли с ума. Несмотря на оттепель, топили, как в самые свирепые морозы. От батарей волнами шло сухое, ватное тепло. Форточки в окнах часовой не были предусмотрены, и спать там стало почти невозможно.
Мыш и Ветка лежали на подоконнике. Фонари снаружи лили яркий, и сегодня, наверное, из-за жары, особенно невыносимый свет.
Из коридоров временами доносились отдалённые тяжёлые шаги, пение и глухие удары. После смерти матери Альберт стал периодически напиваться прямо в театре и целыми ночами бродил с фляжкой в руке по местным лабиринтам. Говорил, что его мучает ностальгия по детским годам, а кроме того, он всё же не потерял надежды отыскать комнату, в которой собраны старые газеты.
Потом он обнаружил, что они открывали дверь в «революционный театр», и пришёл в ярость.
– Если дверь заперта, значит, кто-то очень не хотел, чтобы её открывали! Это вам ясно? – орал он почти как в прежние времена, до того как дети первый раз ушли за сцену. Только теперь в этих криках не было и следа прежней теплоты и сочувствия, а одна лишь чёрствая зависть и запах алкоголя.
– Кто дал вам право заниматься самоуправством в моём театре? Это мой театр, понятно! Только мой и ничей больше! Ни одна дверь не откроется здесь без моего ведома. Ни одна!..
Слушать его было тяжело.
– В какого-то Карабаса-Барабаса превратился, – с сожалением говорила Ветка, когда они с Мышом оставались наедине.
– Его можно понять, – пожимал плечами мальчик. – Ежедневно видеть перед собой счастливчиков, которые бывают в Засценье.
– Ага. Учитывая, что когда-то ты и сам был на это способен…
– Пытка.
– Только всё равно это не повод напиваться и вести себя как скотина.
Альберт натаскал толстых досок и теперь избирательно заколачивал двери в глубинах здания, следуя при этом своей не вполне понятной и весьма нетрезвой логике. Глухие удары, доносящиеся иногда из недр театра, означали, что режиссёр нашёл очередную дверь, за которую, по его мнению, не должны были проникнуть дети.
На заре ты её не буди,
На заре она сладко так спит.
Солнце дремлет у ней на груди,
Ярко дышит на ямках ланит… —
донеслось его рычащее пение.
Ветка, взбрыкнув несколько раз тонкими, как и положено девочке с таким прозвищем, ногами, скинула с себя одеяло.
– Чу-до-вищ-но, – произнесла она по слогам.
Мыш по-рыбьи вдохнул ртом горячий воздух, повернулся к лежащей на спине Ветке. В свете фонарей её незагорелое тело выглядело прозрачным, белым и оттого похожим на тела менад.
Зрачки девочки двигались под веками, словно котята, играющие под одеялом.
– Тоже не спишь? – спросил Мыш.
– Уснёшь тут… Жара, как в тропиках. Да ещё и Альберт старается. Хотя это как раз наименьшая из проблем. Я и не в таком содоме засыпать умудрялась… Как думаешь, – спросила Ветка, – что будет, если Альберт с пьяных глаз дверь в зрительный зал откроет? Не сожрут его леопарды?
– Да не должны. Он же за сцену ходить больше не может. Так что он их наверняка и не увидит вообще, леопардов-то, – предположил Мыш. – И они его, скорее всего, тоже. Думаю, он в безопасности.
– Он-то да. Но что будет, если он откроет дверь и котятки вырвутся сюда? А? Мы проснёмся утром, пойдём зубы чистить, а тут – раз! Сюрприз!
– Да уж… Не дай бог.
– Какой бог?
– Дионис, конечно, – со вздохом сказал Мыш.
– Знаешь, давай я после каждого спектакля буду эту дверь на волосок запечатывать.
– Это как?
– Наклею на дверь и на косяк маленькие кусочки пластилина и протяну между ними волос. Каждый раз после таких Альбертовых загулов будем проверять, не открывал ли он ночью дверь.
– Ну да. Чтобы уж без сюрпризов.
Они помолчали. Мыш продолжал, не стесняясь, разглядывать лежащую с закрытыми глазами Ветку.
– Я тут Маркеса читал.
– О… – протянула Ветка. – Маркес…
– Да, он, как калейдоскоп. Не надоедает.
– Афоризм? Твой?
– Угу.
– О чём рассказ?
– О золотых рыбках, которых запускают в вены людей…
Мыш затих, глядя на освещённую уличным светом девочку. Кожа её была столь тонка, что жилки и вены проступали из-под неё, похожие на очертания водорослей или кораллов.
– Помнишь этот рассказ?
– Конечно.
– Я бы… – горло Мыша вдруг пересохло. – Я бы очень хотел стать золотой рыбкой и путешествовать внутри тебя.
Ветка молчала, и даже глаза её остановились под кожей век.
– Я бы… – неуверенно начал Мыш. – Я бы начал путешествие здесь.
Он тронул венку на её виске. Повторил пальцем её контуры. Тонкая, цвета речного льда, жилка вздрогнула.
– Я бы очень хотел побывать во всех изгибах и уголках твоего мозга. Может, что-то понял бы о тебе.
Венка нырнула в волосы. Палец Мыша остановился.
– Хотя, наверное, никто и никогда не сможет сказать, что понял другого человека. Думаю, это вообще невозможно.
Он провёл по синеватой линии в обратном направлении, миновал висок, скользнул по щеке, тронул шею и остановился.
– У тебя очень красивые вены. По крайней мере, снаружи. Мне жаль, что я не золотая рыбка и не знаю, какие они изнутри. Но здесь они широкие, и это наверняка понравилось бы мне, будь я рыбой… Нырял бы в струях, боролся с течением. Мне нравится бороться с течением. Рыба сильна настолько, насколько сильному течению она может противостоять.
– Ты решил сегодня сыпать афоризмами, – с неловким смешком сказала Ветка.
– Да, пытаюсь блеснуть умом, – улыбнулся Мыш, продолжая водить пальцем по вене на шее девочки.
– Продолжай. У тебя получается.
Мыш постучал подушечкой пальца по выступающей ключице.
– Ты её ломала? Она искривлена.
– Да, было. Неудачно упала.
– Здесь венка теряется, и я могу только предполагать, куда она идёт дальше.
Он тронул точку под ключицей.
– Наверное, сюда.
Он сместил палец вправо, влево.
– Или, может, сюда. Или сюда. Дальше я отправился бы к твоему сердцу. У тебя должно быть очень красивое сердце. И я, золотая рыбка, настолько маленькая, что десяток таких уместится на кончике иглы шприца, поплыл бы туда. В твои сокровенные кровавые водопады. «Сокровенные», «кровавые», однокоренные слова…
Мыш замолчал, глядя на кончик пальца, трогающего Веткину кожу.
– Кстати, я могу остановить работу своего сердца. Хорошо, не остановить, но сделать так, чтобы оно пропустило удар, могу.
Веткины веки дрогнули.
– Верю.
Снова послышалось уханье молотка, заколачивающего двери. Альберт опять что-то запел, но никто не обратил на это внимания.
Голос Мыша упал до шёпота.
– Если б я мог, я бы остался жить там, в твоём сердце… В твоих горячих солёных водопадах.
Он провёл линию дальше, к солнечному сплетению.
Сплетение вздрагивало часто, в такт пульсу.
Мышь прошёл вдоль одного ребра, потом другого.
– А больше всего я хотел бы, чтобы мы плавали вместе с тобой. Как рыбы. Ты рыба, я рыба… Представляешь, мы могли бы вместе нырять в водопадах, плескаться на отмелях, прыгать на перекатах…
Он тронул сгиб локтя девочки. Прошёл вверх, вниз по руке…
Из глубин театрального лабиринта, очень глухо, почти на самом пороге слышимости, донёсся звериный рёв.
Мыш вздрогнул.
– Слышала?
Ветка кивнула.
– Это уже не Альберт.
– Леопарды?
– А кто ещё?
– Надеюсь, Альберт не выпустит их.
Режиссёр как ни в чём не бывало продолжал бухать молотком и орать песню. Он ничего не слышал.
Дети долго и чутко прислушивались, но хищники больше не напоминали о себе. Часы пробили два часа ночи, потом три.
Альберт угомонился, видимо, утомился и уснул где-то.
– Давай и мы спать, Мышик, – сказала Ветка, устало закрывая глаза. – Завтра спектакль.
Я попал в сеть,
И мне не отвертеться.
Я золотая рыбка
На отмелях твоего сердца.
Жизнь – это просто
Неподчинение боли.
Хотел бы я знать,
Каково это, идти против течения
Твоей крови.
Хорошее, плохое,
Всё будет спасено любовью.
Хотел бы я знать,
Каково это, идти по течению
Твоей крови.
Когда всё уйдёт,
И не согреться,
Я хочу умереть
На отмелях твоего сердца.
За сценой. «На севере диком»
…Снега казались бескрайними. Мыш и Ветка брели через равнину, залитую холодным светом большой, как кремлёвский циферблат, луны, и равнине, казалось, не будет конца.
Мягкие перины снегов охватывали ноги, засасывали не хуже любого болота. Снега и луна играли в какую-то очень яркую игру. Светилось всё – земля, небо, луна. Казалось, и сам воздух выделял свет, как некую материю.
– Как же красиво! И как неимоверно трудно идти через эту красоту, – отдуваясь, сказала Ветка.
Она зачерпнула горсть снежной пыли и подбросила её в воздух. Снежинки взорвались салютом, заиграли, прыснули светом в лучах луны.
Мыш остановился.
– Послушай, какая тишина…
Они замерли, прислушались. Тишина была огромной, вещественной, как собственная рука или снег. Нависала и одновременно то ли давила, то ли возносила. Она была живой, некое большое животное, вроде кита, если бы только мог существовать кит размером с небо. Тишина звучала, пела. Её было много, очень много, столько, что едва-едва можно было выдержать…