Альберт бесшумно подошёл к девочке.
– Не надо, Ветка, – негромко сказал он. – Не кричи и не мучайся. Мыш оставил в Засценье столько крови, что больше уже не принадлежит нашему миру. Он просто не сможет тут жить.
– Тогда я останусь с ним! – крикнула Ветка.
– Но ты не сможешь жить здесь, на сцене.
– Я смогу! Смогу! – ответила Ветка.
Она решила остаться в зале на ночь, но вскоре ей стало настолько плохо, что она едва могла говорить. Ей казалось, будто пространство сжимает её, словно она находится глубоко-глубоко под водой. В ушах шумело, голова готова была взорваться, ребра сдавило, и казалось, что сейчас они не выдержат и сломаются, давя трахеи, лёгкие, сердце. Ветка выла и царапалась дикой кошкой, когда Альберт пытался унести её со сцены…
Альберт нашёл нового мальчика на роль Ганца. Мегаполис не испытывает недостатка в детях на грани самоубийства, и рано или поздно режиссёр должен был найти подходящего актёра.
Жизнь продолжается
Жизнь пошла своим чередом.
Встречаясь на сцене во время спектаклей, Мыш и Ветка так радовались друг другу, что глупели от счастья, забывали текст и не были похожи на самих себя.
Альберт ругался на чём свет стоит, но дети ничего не могли с собой поделать, смотрели друг на друга и не могли наглядеться. А когда уходили в Засценье, подолгу сидели рядом у костра, прижавшись плечами, и говорили, говорили, говорили…
Ветка рассказывала, что происходит сейчас в Москве, как меняются её дома и улицы, выпал ли снег или же, наоборот, наступила жара, какие сосульки наросли на карнизах крыш, как шёл ледоход по Москве-реке, как плыли жёлтые листья или пух тополей, как скользко теперь на тротуарной плитке возле входа в театр…
Девочка рассказала, что подобрала на улице котёнка – пушистый трёхцветный комок, их ещё называют черепаховыми. Тот любит бродить по театральному лабиринту и ночами часто сидит возле запертой двери, ведущей в зал, которую когда-то пытались открыть Мыш и Ветка. Он то тревожно принюхивается к запахам, доносящимся из-под двери, то мурлычет, словно сосёт мать, то выгибается и шипит, а то опрокидывается на спинку и играет с пылью.
Потом котёнок пропал. Ветка боялась, что он смог пролезть в щель, тем более что его размеры позволяли это сделать. Ветка попросила Мыша поискать «скотика» (так звал своих домашних питомцев Маяковский, и детям это обращение очень понравилось) на сцене и в зале после окончания спектакля, но мальчик сказал, что это невозможно.
– Почему?
– Дело в том, что когда бы я ни открыл дверь в своём дереве, я всегда попаду на спектакль.
– Как это? Что за научная фантастика?
– Сколько бы я ни выжидал, сколько бы ни занимался своими делами, ни спал, ни читал, если я открываю дверь, я оказываюсь на спектакле. Я – персонаж, – развёл он руками. – У меня нет выбора, играть или не играть. Если я открыл дверь, я играю. Понимаешь? – Он посмотрел на Ветку.
Девочка долго молчала, пытаясь осмыслить услышанное.
– Я думала, ты ночами ходишь тут. Сидишь в зрительских креслах, поддерживаешь костёр.
– Этот костёр никто не поддерживает. Он горит всегда. Иногда превращается в горку тлеющих углей, но никогда не гаснет совсем. Наверное, само Засценье поддерживает его.
– Расскажи мне про твой дом, – просила Ветка.
Мыш задумался.
– Он уютный. Обшит дубовыми панелями, низковатый, но это даже хорошо. Потолок не давит, а словно бы обнимает. Я будто бы зажат в чьей-то тёплой ладони.
– А что ты ешь? – спросила Ветка, которая, как ни крути, была женщиной, хозяйкой, и такие моменты не могли её не интересовать.
– Там есть небольшая кухня с печкой. На этой печи я готовлю себе еду. Отец научил меня в своё время, у меня неплохо получается.
– А продукты? Дрова? Откуда ты их берёшь?
– Из кладовки. Она под стать кухне, тоже очень небольшая, но доверху забита дровами и всеми мыслимыми съестными припасами: крупами, макаронами, сушёными грибами, колбасами, сыром, мукой, сухарями, солью, специями всех видов и сортов…
– Но… – начала Ветка.
– Они не убывают, – ответил Мыш раньше, чем она задала вопрос. – Сколько бы я ни жёг дров, сколько бы ни брал круп, соли, макарон, их не становится меньше. Какой-то неведомый ручеёк из бесконечности…
– Кстати, помнишь, Гном всякий раз давал нам новую одежду после того, как наша сгорала или рвалась в Засценье? – продолжал он.
Мыш кивнул в сторону ящика, спрятанного в розовом кусте.
– Она там тоже не заканчивается, сколько ни бери.
– А окна в твоём доме имеются?
– Есть. Оно одно, зато большое, почти во всю стену. И выходит на океан. Точнее, на песчаный пляж, не очень широкий, метров двадцать-тридцать, а дальше океан.
– Почему ты уверен, что это именно океан. Может, море.
– Нет. Он огромный, я чувствую. Дышит целыми днями. Бывает тихим, неподвижным, как лёд или зеркало, бывает, его штормит так, что волны бьются в окно. Иногда мечет на берег лёгкие волны, иногда ревёт так, что дрожит крыша. В лунные ночи на него ложится жёлто-голубая дробящаяся дорожка. В штиль она похожа на литое золото, при волнах – на россыпи искр. Часто я провожу без сна целые ночи и гляжу на неё. По утрам нахожу на песке следы. Иногда кошачьи, может быть, Дионисовых леопардов, иногда птичьи – журавлей, пеликанов или аистов…
– А ты не хотел бы выйти туда, к океану?
– Окно не открывается, – Мыш виновато улыбнулся. – Я пробовал. Задвижка будто вросла в пазы.
– А если разбить? Стулом бахнуть хорошенько и…
– Я пробовал, – улыбнулся чуть смущённо Мыш. – Не бьётся.
Однажды он с радостью сообщил ей:
– Знаешь, я проснулся сегодня ночью, смотрел на океан, звёзды, песок… Слушал плеск волн. И тут на берегу появились два леопарда. Да, те самые. Знаешь, на их шкурах было столько шрамов. На головах, спинах, лапах. Но как же гордо они шли! Как цари или императоры! И ещё…
Мыш сделал паузу, вспоминая детали ночного происшествия.
– За ними бежал котёнок. Черепаховый. Но уже похожий на леопарда.
– Это он! – хлопнула в ладоши Ветка. – Наверняка он! Скотик.
– Я тоже так сразу и подумал.
Новый «Ганц» сидел от них по другую сторону костра, шевелил угли прутиком. Темнота делала его почти невидимым для Мыша и Ветки, и лишь отблески огня в глазах говорили, что он ещё здесь.
Новый мальчик был худ, хорошо сложён, и сам походил на прутик, которым трогал раскалённое нутро костра. Он больше молчал, но слушал охотно, жадно. По всему было видно, что он стремительно влюбляется в театр, в Засценье, в эту странную и сумасшедшую жизнь и, наверное, в Ветку…
– Скажи, у тебя есть книги? – спросила девочка.
– Есть! Много. Одна стена моей комнаты сплошь закрыта книжными полками. Как в часовой. Очень много, на всю вечность хватит.
– Ты собрался пробыть там вечность? – удивилась Ветка, не задававшаяся до сих пор вопросом, сколько Мышу придётся провести времени в этой комнате.
– Я думаю, да, – засмеялся Мыш. – Но дело не в этом. Самое интересное, что какую бы книгу я ни захотел найти там, рано или поздно я обязательно её нахожу.
– Да ладно! – недоверчиво сказала Ветка. – Не может быть! Вообще любую?
– Любую.
– Тоже какой-то ручеёк из бесконечности?
– Типа того.
– Хорошо, давай проверим. В следующий раз расскажи мне, как выглядит… – она задумалась, – …обложка пятитомника Сервантеса тысяча девятьсот шестьдесят первого года издания?
– Почему именно его?
– Потому что я хорошо помню эти книги и ты не сможешь меня надуть.
– Ладно, – согласился Мыш. – Только на это может уйти какое-то время.
Через несколько спектаклей Мыш в подробностях описал ей, как выглядит пятитомник.
– Поверь, я действительно могу найти там любую книгу из когда-либо написанных.
– А ненаписанные? Их можешь найти?
– Не знаю, но я иногда натыкаюсь на тексты, которые выглядят так, словно бы написаны людьми из будущего. Хотя, возможно, их просто писали какие-нибудь шизофреники. И вообще, всё это чем-то похоже на ту библиотеку в Засценье, которую мы сожгли.
Новый мальчик слушал их разговор, широко открыв глаза и не пропуская ни слова.
– А если я попрошу тебя отыскать книгу, считающуюся утраченной, скажем, сожжённый том «Мёртвых душ» или пьесу Эсхила «Взвешивание душ»? Найдёшь?
– Думаю, да.
– Ловлю на слове.
Как-то раз Ветка призналась:
– Помнишь «каплю»? Ну, тот фиал, в котором держат смерть? Так вот, твоя «капля», красная, треснула и разбилась.
– А твоя?
– Моя цела.
– Ну и прекрасно. Значит, будешь жить долго и счастливо, – успокоил её Мыш. – А мне уже всё равно. Разбилась и разбилась. Только не порежься об осколки.
– Это ещё не все плохие новости. Я достала деревянную птичку, которую подарил ныряльщик…
– Ту, что влетает в грудь?
– Да, её.
– И что?
– Она больше не летает. Не знаю почему. Может, потому, что я запускала её одна, без тебя. В общем, я отдала её Альберту вместе с осколками «капли», чтобы не мозолили глаза. Он отнёс их в одну из закрытых комнат. Помнишь, в лабиринтах театра есть множество каморок, заваленных бог знает чем?
– Конечно.
– Альберт сказал, что все эти предметы принесены актёрами из Засценья.
– Да ладно!.. – изумился мальчик.
– И ещё он рассказал кое-что про революционный зал.
– Из которого мы стащили пистолеты?
– Да. Так вот этот зал тоже целиком принесён из Засценья.
– Как это вообще возможно? – ошарашенно посмотрел на неё Мыш.
– Да Альберт и сам толком не понимает. Но говорит, что всё то время целиком пришло из Засценья. Революция, Серебряный век, коммунизм, утопии, всё… Это была попытка приживить Засценье в нашем мире. И в какой-то мере она даже удалась. Но только до тех пор, пока кто-то был готов питать его своей кровью.
– Там и чужой крови достаточно пролилось.
– Дело не в этом. Альберт сказал, что пока были те, кто готов именно своей кровью поддерживать существование Засценья в нашем мире, оно существовало. А когда добровольцы исчезли, исчезло и всё остальное. Он сказал, любой новый мир всегда строится на крови добровольцев. А если её нет, он исчезает…