Из всех телевизоров нашей Родины лился его голос с далеко не идеальной дикцией, но завораживающей интонацией мудрого театрального сказочника. Это был голос прошлого, настигавшего нас какими-то давно забытыми обертонами и утраченными свидетельствами. Голос романтика, безответно влюбленного и безнадежно страдающего от холода жизни, который в полной мере пришлось испытать его героиням. Это был голос миссионера, благородного рыцаря культуры, последнего защитника высоких традиций, каким он себя ощущал, проходя через турникеты Телецентра в Останкине.
Интеллектуалы, как им и полагается, высокомерно морщились («Ну что там Виталик опять заливает»), но народ его любил. И рейтинги у «Серебряного шара» были высокие. У Вульфа было то, чем не владели его более молодые и, может быть, даже более просвещенные коллеги, — прирожденный дар телегении. В век клипового сознания и мгновенно меняющейся картинки статичная мизансцена с единственным рассказчиком в кадре выглядела старомодной до архаичности, но в этой наивной повествовательности было что-то магическое. Язык не поворачивался назвать Вульфа «дедушкой». Он был именно что пожилым господином из бывших, за которым смутно угадывался почти уже исчезнувший контекст другой жизни с фамильными библиотеками, подмосковными дачами, абонементом в Консерваторию, ежегодными поездками «на воды» куда-нибудь в Карлсбад, еще не ставший Карловыми Варами. И даже не очень важно, про кого он рассказывал (хотя он всегда старался быть максимально увлекательным) — куда интереснее было наблюдать за ним, следить, как он выстраивает рассказ, придумывает свою драматургию для очередной судьбы, на чем делает акценты.
Позиции Вульфа заметно укрепились после того, как на одном из приемов для прессы В. В. Путин сам подошел к нему и во всеуслышание заявил: «Наконец-то я познакомился с человеком, из-за которого все время опаздываю на работу». Видя всеобщее смятение, президент благодушно добавил: «Когда утром показывают „Серебряный шар“, я просто не могу не досмотреть его до конца».
Телевизионные боссы тогда не очень поняли путинский месседж: то ли больше не давать «Шар» в утренние часы, то ли, наоборот, ставить его только на вечер, а может, тогда заодно и на ночь? Вдруг Путину приспичит послушать Вульфа во внеурочное время. На всякий случай под «Серебряный шар» выделили прайм-тайм.
Вульф ликовал, предполагая, что сейчас-то он и развернется, что ему дадут наконец выйти за привычные рамки на просторы Большой Истории. Первые же его программы про Черчилля и де Голля стали превосходными образцами телевизионной эссеистики, рассчитанными на гораздо более подкованную и молодую аудиторию. Но когда он попытался обратиться к таким фигурам, как Гитлер и Сталин, незамедлительно последовали жесткий выговор и запрет. Любые попытки да-же самого осторожного сравнительного анализа, сделанные в духе классической ленты «Обыкновенный фашизм», были пресечены сразу и безоговорочно. Не помогли ни прошлые заслуги, ни комплименты президента, ни рейтинг, ни даже дружеские отношения до поры до времени с К. Эрнстом.
Помню его подавленным, растерянным, грустным. Страх, пережитый в далекой юности, во времена антисемитских компаний конца 1940-х годов, вдруг зловещим эхом отозвался в новейшем времени, не оставляя ни малейших иллюзий по поводу случившихся перемен. С одной стороны, Вульф был слишком опытным человеком, чтобы игнорировать такие сигналы сверху. С другой, он слишком дорожил своей всероссийской славой и впервые появившимися в его жизни стабильными деньгами, чтобы отказаться от них ради гордых принципов.
По своему мироощущению он совсем не был диссидентом, хотя основной круг его друзей и привязанностей тяготел к гражданскому обществу и демократическим ценностям. Мне кажется, ему даже больше импонировала абсолютистская власть или какая-нибудь просвещенная деспотия. Неслучайно его подсознательно тянуло к сильным, авторитарным театральным вождям. Вначале это был О. Ефремов, а позднее — Ю. Н. Григорович, с которым он сблизился, когда тот уже покинул Большой театр. В неверном, коварном и призрачном театральном мире Вульф больше всего ценил преданность и верность. Он сам был очень верным человеком в своей дружбе. Но, когда его предавали, рвал решительно и бесповоротно. Так было, когда он расстался с «Современником» из-за спектакля «Сладкоголосая птица юности» в его переводе, который не принял категорически. Более того, он усмотрел в нем грубый наезд на Театр, которому всегда поклонялся, который был смыслом и содержанием его жизни. Все, кому спектакль Кирилла Серебренникова понравился, были отлучены от дома. Исключение было сделано только для меня и моей жены Нины Агишевой, первой написавшей хвалебную рецензию в «Московских новостях». Причины этой странной избирательности нам самим были не очень понятны. Наверное, Вульфу не хотелось оказаться в полной изоляции. «Сладкоголосая» и так ему слишком дорого обошлась.
Увы, жизнь постоянно ставит в мучительные ситуации выбора, не предполагающего компромисса или отступления на заранее заготовленные позиции. Особенно в театре, где все на виду, где некуда скрыться от любопытных и всевидящих глаз. Разрыв с «Современником» был для Вульфа большой личной драмой, так же как и его уход с Первого канала, где родился «Серебряный шар», откуда началась его слава.
Больше он никогда не будет касаться опасных исторических фигур, а сосредоточится только на любимых и прекрасных во всех отношениях персонажах. В 2003 году он переберется на ВГТРК, где у него будет полный карт-бланш. Хотя за некоторых героев придется побороться.
Помню одну нашу встречу как-то под Новый год. Накануне у Вульфа должно было состояться обсуждение планов «Серебряного шара» с начальством, и он опаздывал. Я ждал его, как мы условились, чтобы вместе пойти в ресторан «Bon», в котором он никогда не был. Час был поздний. Тверская улица после ледяного дождя напоминала пустынный каток, по которому полагалось передвигаться только с чрезвычайной осторожностью. Наконец появился Вульф. Не обращая внимания ни на лед под ногами, ни на снег, слепивший глаза, он буквально прокричал мне вместо приветствия:
— Вы представляете, они не знают, кто такая Грета Гарбо!
— Ну и что? — вяло отреагировал я.
— Как — ну и что! Но я уже придумал программу! Галя (Галина Борисова, бессменный редактор программы «Серебряный шар». — С. Н.) собрала видеоматериалы. А тут Антон (А. Златопольский, генеральный директор канала «Россия-1». — С. Н.) меня вдруг спрашивает: а кто это? И тогда я встал и сказал: «До тех пор, пока вы не посмотрите „Королеву Христину“ или „Даму с камелиями“, мне не о чем с вами разговаривать».
— После таких слов я бы вас уволил без выходного пособия.
— Это вас бы он уволил. А благодаря мне он впервые увидел фильмы Гарбо.
— И как ему?
— Рыдал.
В этот самый момент Вульф поскальзывается и с диким грохотом падает на ледяной тротуар. Шапка отлетает в одну сторону, шарф — в другую, тело опрокинуто навзничь. Снег крупными хлопьями медленно оседает на асфальт. Такой вот кадр, от которого у меня темнеет в глазах. Про себя я понимаю: это всё. Надо немедленно вызывать скорую, полицию, звать кого-то на помощь. Я уже представляю, как первыми сюда примчатся стервятники из «Life News», главные эксперты по моргам, похоронам и несчастным случаям. И мне придется, как свидетелю, давать бесконечные показания. Мое воспаленное воображение уже судорожно диктует эти заголовки: «Вульф умер на руках у Николаевича», «Не усмотрел» и т. д.
— Виталий Яковлевич, как вы? Потерпите. Я сейчас вызову скорую и отвезу вас в Склиф, — причитал я, склонившись над ним.
— Не надо, лучше помогите подняться.
Кое-как с моей помощью встает на ноги. Слава богу, кажется, в состоянии сам передвигаться.
— Тогда я сейчас вызову машину, и мы поедем домой.
— Зачем домой? Мы же собирались в ресторан.
— Но ведь надо выяснить, нет ли перелома?
— И что с того? Это не повод, чтобы отменять наш ужин.
Я подставляю ему плечо, и мы медленно бредем в сторону «Bon», как два бойца, покидающих поле брани.
«Что мы делаем? — думал я про себя. — Его надо везти в больницу».
И тут же у себя над ухом слышу его сдавленный шепот.
— Представляете, он плакал, глядя на нее.
— Кто-о?
— Антон!
— На кого?
— На Грету Гарбо.
…Мы долго сидели в полутемном ресторане, ели какую-то подозрительную еду. Раз пять с разными вариациями я должен был выслушать историю прозрения генерального директора канала, впервые увидевшего великую шведку, и при этом с ужасом наблюдать, как правая рука Вульфа постепенно раздувается до размеров боксерской перчатки.
— Виталий Яковлевич, что у вас с рукой? Болит?
— Болит.
— Но ведь надо что-то делать!
— Надо. Но вначале мы посмотрим, что у них тут с десертами.
На следующий день выяснилось, что, конечно, у него был перелом. Причем не первый. Рентген показал, что Вульф уже падал полтора года назад на ту же самую правую руку, только когда и где, он не мог никак вспомнить.
— Кажется, это было прошлым летом в Биаррице.
— И вы не обратились тогда к врачу?
— Мой дорогой, как вы не понимаете, в моем возрасте ходить по врачам уже просто неприлично. К тому же мне было чем заняться в Биаррице.
Увы, уже очень скоро настал момент, когда больничные палаты стали для него привычными декорациями, а врачи — едва ли не главными собеседниками. О своей тяжелой болезни он сообщил нам с женой мимоходом, как о чем-то малозначащем и не заслуживающем долгих обсуждений. Только под моим напором он нехотя назвал диагноз. И тут же насмешливо отверг мои пылкие уверения, что врачи могли ошибиться, быстро свернув разговор на совершенно другую тему.
Сейчас, когда я вспоминаю Вульфа, то думаю, откуда у этого изнеженного сибарита, совсем не мужественного на вид человека была такая невероятная сила воли, такая внутренняя готовность к любому пусть даже неравному бою, такая решимость идти во всем до конца. Что за этим скрывалось, кроме генов и мощной еврейской крови? И не нахожу другого ответа — это жажда жизни. В нем жила энергия многих великих и совсем безвестных артистов, которых он любил, кому поклонялс