Сама она не любит пересматривать свои старые фильмы. Мешает знание, как это должно было быть, как было задумано и что в итоге вышло. Искореженные, искромсанные по требованию Госкино «Дневные звезды», где была ее первая большая роль. Пошедшая под нож лучшая сцена в фильме «6 июля». Потом Демидовой по секрету объяснили: ее эсерка Мария Спиридонова слишком доминировала над главными героями фильма, большевистскими вождями. Не досталась ей Надежда фон Мекк в «Чайковском», пришлось довольствоваться ролью ее дочери. Не дадут ей сыграть ни герцогиню Альба в «Гойе», ни цыганку Машу в «Живом трупе», хотя фотопробы в цыганском черном парике получились очень впечатляющими. И сколько было в ее жизни прекрасных, мучительных и абсолютно бесполезных проб, осевших где-то на дне архивов или давно превратившихся в пыль!
А бывало, что в кадр приходилось вбегать, как в последнюю электричку. Буквально на ходу влезать в чужую роль, в чужой, сшитый на другую актрису костюм. Так было в фильме «Ты и я», где Демидова по дружбе согласилась подменить Беллу Ахмадулину, чью кандидатуру в последний момент зарубили в Госкино, и надо было выручать режиссера Ларису Шепитько, потому что «уходила натура» и фильм могли закрыть. Хотя что-то и «на бегу» у нее получилось: какое-то тотальное несовпадение со всеми, непопадание в общий ритм, странная и загадочная ее отдельность. И эта сдвинутая чуть набок беретка, будто взятая напрокат из старых фильмов с Гарбо или Дитрих, и клеенчатый плащ, как у Мишель Морган в «Набережной туманов», и ее крупные планы, снятые сквозь запотевшее стекло, как в фильмах нуар 1940-х годов. Желая того или нет, Шепитько моделировала образ своей современницы по старинным лекалам и рецептам романтического кино. Лицо Демидовой для этого идеально подходило. В «Ты и я» видно, какой звездой она могла бы стать, живи она в другую эпоху или повстречай своего режиссера. Но, несмотря на первоклассную фильмографию, которой можно только позавидовать, такая встреча в ее жизни не состоялась. Почему? Сегодня уже поздно задаваться этим вопросом.
В дневниках у Андрея Тарковского находим примечательную запись: «Хочу попробовать на роль Демидову, но боюсь ее. Слишком она привыкла чувствовать себя хозяйкой на съемочной площадке». Может быть, здесь стоить искать причину? Тогда, после долгих переговоров и проб ей достанется у него в «Зеркале» крохотная роль подруги главной героини, которую сыграла Маргарита Терехова. У Демидовой там фактически одна сцена и проход спиной к камере по длинному коридору. Она долго-долго идет, а потом не выдерживает и подпрыгивает, сделав смешное антраша.
— Я понимала, как скучно будет смотреть зрителям на мою удаляющуюся спину, — рассказывала Алла Сергеевна. — И все ждала, когда же кто-нибудь мне скомандует «стоп». Вот и подпрыгнула, чтобы оператор Георгий Рерберг перестал тратить пленку. Но Тарковскому это так понравилось, что он включил этот кадр при монтаже в окончательный вариант фильма.
С театром у нее тоже все складывалось непросто. Начать с того, что в свое время ее выгнали из университетского Театра-студии «Наш дом». Вердикт общего собрания гласил: «За профнепригодность». Это рана, которую она носит в душе до сих пор. Что там произошло на самом деле, никто не знает. «Мы все дети из одного детдома», — однажды мрачно пошутил Василий Аксенов. Свирепый советский коллективизм категорически отвергал любые проявления индивидуализма, любые попытки отстоять свою суверенность. Короче, там она не прижилась.
У Любимова она тоже никогда не числилась ни среди любимых учениц, ни среди любимых актрис. И хотя после Щукинского училища он взял ее к себе сразу, главных ролей не давал долго, держал на голодном пайке. Должны были выйти ее главные фильмы, включая всесоюзный блокбастер «Щит и меч», а самой ей надо было появиться на обложке «Советского экрана», чтобы ситуация в театре стала выправляться в ее пользу. Не слишком быстро и не слишком радикально, но все же. Собственно, именно тогда она сыграет королеву Гертруду — свою лучшую роль в лучшем любимовском спектакле.
…Я видел «Гамлета» на излете 1970-х. Наверняка он был другим по сравнению с премьерой 1971 года. В нем уже отчетливо чувствовалась неподъемная тяжесть давно идущего спектакля, и у актеров не было ни сил, ни желания это скрывать. Помню огромный вязаный занавес — гениальную находку Давида Боровского, вошедшую во все театральные учебники XX века. При малейшем колебании из него неслись клубы пыли, как из старого ковра, который хотелось скорее пропылесосить. И вязаные свитера и платья из шерсти, глядя на которые, первым делом ты думал: как же бедные актеры во всем этом играют? Почему-то было много звуков лязгающего железа, какой-то суеты на сцене.
Но там был Высоцкий. И его присутствие оправдывало все. Трагический, безумный, уже не слишком молодой, с этими черными от усталости подглазьями и слипшимися на лбу волосами. Он так невыносимо громко кричал, так неистово бился с занавесом и въевшейся в него театральной пылью, так рвался навстречу смерти, буквально кидаясь голым торсом в сцене поединка на острый клинок Лаэрта, что, казалось, он сейчас умрет прямо у нас на глазах. Он и умирал. Но не от яда, как предписывал Шекспир принцу Датскому, а от дикого, нечеловеческого напряжения, которое не смогло бы выдержать ни одно сердце.
А рядом царила, парила Алла Демидова — Гертруда. Вся в белом. Белый — цвет королевского траура. Длинные волосы, рассыпанные по плечам. Сияющая улыбка, застывшая на лице-маске. И только ее руки жили своей отдельной жизнью. Она будто пыталась дирижировать. То взмывала ими ввысь, то бессильно простирала их к залу, то пыталась заслониться от ударов судьбы, спасти свой брак, удержать от гибели безумного сына. Но ничего у нее не получалось: все летело мимо пальцев, мимо рук, мимо цели. Под конец она уже совсем изнемогала, запутавшись в занавесе, как ночная птица, попавшая в западню. И ее тихая, по-детски беспомощная просьба («Я пить хочу») означала, что спасения ждать неоткуда. Умирала она не эффектно, как полагается трагической героине, а как-то нарочито просто, отвернувшись от всех обиженной спиной, чтобы поскорее заснуть и ничего больше не видеть. «Когда бы знать, какие сны в том страшном сне приснятся?»
В «Гамлете» Театра на Таганке мощно сошлось все: Шекспир в гениальном переводе Бориса Пастернака, режиссура Юрия Любимова, сценография Давида Боровского и два выдающихся исполнителя, существовавшие на равных, — Высоцкий и Демидова. Непонятно только, что им было после этого «Гамлета» делать? Ведь ничего даже близко сравнимого в планах Театра на Таганке на ближайшие сезоны не предполагалось. Значит, снова ему стоять на входе в матросском бушлате или, паясничая, изображать Керенского в «10 днях, которые потрясли мир»? Или ей раскачиваться на театральном маятнике в «Часе пик»? Или читать монолог Мэрилин Монро в «Антимирах» («Я героиня самоубийства и героина»)?
Репертуарный театр — это, кроме всего, крепостная повинность, которую ни сбросить, ни отменить. Высоцкий много раз порывался это сделать. Уезжал за границу, уходил в запои и бега, спасался концертами или писательством, но в конце концов не выдерживал и все равно возвращался на Таганку. У Демидовой были другие способы спасения от театральной рутины: книги, занятия живописью, ее кошки и собаки, которые всегда водились дома. А еще Икша — маленькая квартирка в ближнем Подмосковье с окнами на канал, где она до сих пор проводит каждое лето. Когда они с мужем, известным сценаристом Владимиром Валуцким, переехали в большую квартиру на Тверской (тогда ул. Горького), она стала особенно вдохновенно собирать картины. Что-то покупала, что-то дарили сами художники. Так в ее коллекции появились полотна Шухаева, Биргера, Слепышева. Помню, что в какой-то момент стены гостиной — от пола до потолка — покрылись пестрым ковром из самых разных картин. Думаю, что ей бы очень подошла роль владелицы арт-галереи где-нибудь на Монмартре. Она бы там сидела в своих шелках и чалмах, позвякивала серебряными браслетами, попивала кофе со знакомыми художниками, искусно обольщала простодушных американских туристов, подмахивая им какие-нибудь сомнительные подмалевки. Почему-то Демидову всегда представляют трагической сивиллой, отвечающей разом за всю русскую культуру. А она может быть ироничной, острой, беспощадно-насмешливой. У нее мгновенные реакции на все смешное, нелепое и странное. Как никто, она умеет это подмечать в самых неожиданных ситуациях и обстоятельствах.
И Париж. Ей так шел Париж, куда она стала регулярно наезжать с конца семидесятых годов. Париж с его левым берегом, где еще можно было встретить в «Дё Маго» Жан-Поля Сартра или зайти напротив в бутик к Соне Рикель. Где можно было побывать на премьерах Антуана Витеза в Одеоне и Питера Брука в Буфф дю Нор, пошопинговать на Блошином рынке, назначить встречу на втором этаже в кафе «Флор» или в «Палитре» на Сен-Жермен. Париж интеллектуалов, художников, артистов, литераторов. Демидова не чувствовала себя там иностранкой, туристкой из Советского Союза. Легко могла сойти (и сходила!) за свою — парижанку в английских мужских ботинках от John Lobb, мешковатом пальто и круглых очках в роговой оправе, вроде тех, что носили студентки Сорбонны. Примеряла ли она западную жизнь на себя? Хотела ли в какой-то момент остаться? Ведь точно могла, особенно когда стала жить там подолгу, так что даже сама ходила покупать себе спички и соль.
— Нет, передо мной не стояло такого выбора, — говорит Алла Сергеевна, — ту парижскую жизнь с нашей тогдашней невозможно даже сравнивать. Какой смысл? Ну, это как море и суша. И в воде хорошо, да и на земле неплохо. В России меня всегда держал какой-то столп энергии, идущий сверху, включенность в культуру, в русский язык, в наше прошлое. Ничего этого во Франции я не чувствовала. Зато там была очень интересная, интенсивная жизнь, много красивых лиц вокруг. Потом все это куда-то делось, рассеялось, как дым. Многие, кого я знала, уже умерли, или съехали оттуда, или как-то совсем неинтересно состарились. Ничего не осталось от Парижа, который я любила. Теперь для меня это город мертвых. Мне незачем туда больше ехать. Да если честно, и не хочется совсем.