В эту минуту раздался междугородний звонок. И размышления Ахмадулиной о конце века застыли в воздухе вместе с дымом ее сигареты, а сама она, отставив локоть с телефонной трубкой, вся обратилась в напряженный слух. Да, машина на завтра заказана, она готова… Как? Спонсоры отказали? Концерта не будет? Боря, мы никуда не едем! Призрак Уфы, так долго висевший над нами, в один миг рассеялся в вечерних сумерках, оставив лишь смутное ощущение общей неловкости: «Вы только не подумайте, что я корыстолюбива, я всего лишь бедна, благородно бедна, — печально зазвенела Белла, — я очень много выступаю совершенно бескорыстно, по разным возвышенным поводам, и уже привыкла, что никто не платит ни за книги, ни за выступления. Но сами приехать мы не сможем. Простите, простите…»
Она церемонно попрощалась с уфимскими стихолюбами и, повесив трубку, метнула в мою сторону лукавый и острый взгляд, от которого раньше останавливались правительственные лимузины и заводились тысячные толпы на стадионах. Нет, время Ахмадулиной не кончилось, ее время, может быть, только начинается. Время — ночь.
У водыДанила Козловский
Повторяю: вода равна времени и снабжает красоту ее двойником.
С тех пор как был написан этот очерк, в жизни Данилы Козловского много чего произошло важного. Он сыграл Лопахина в «Вишневом саде». Сыграл Гамлета. Дал сольный концерт в Большом театре. Снял фильм «Тренер», где впервые дебютировал как режиссер. Учредил собственную продюсерскую компанию DK. Купил пентхаус в Москве. При этом он не порывает с МДТ и исправно приезжает в Петербург раз в месяц, чтобы сыграть три-четыре спектакля. За пятнадцать лет, что мы знакомы, он стал самым востребованным актером отечественного кино. За ним охотятся, его домогаются, с ним невозможно пройти по улице. Он умело и хладнокровно рулит своей профессиональной судьбой, стараясь избежать ошибок именитых конкурентов и предшественников, оставаясь при этом славным и щедрым парнем, готовым, если надо, всегда прийти на помощь. И еще он никогда не отказывает, если с ним просят сделать selfy.
— Давай я туда прыгну прямо в одежде. А потом вынырну. И вы меня снимете с бокалом или чашкой кофе в руках. А?
Мы стоим у бортика бассейна парижского отеля Le Bristol. Фотограф Рене смотрит в объектив, вычисляя ракурс и свет. Все остальные томятся от безделья. Модная фотосъемка: снимают пять минут, а свет ставят час или ждут, когда солнце само выглянет. Много народу, которому делать абсолютно нечего, как, например, гримерше Камилле, которая уже съела все фрукты, предназначенные съемочной группе, и истерзала свой мобильный телефон, не зная, кому еще позвонить.
Даниле Козловскому, восходящей звезде из России (под этим кодовым названием он проходил в моей переписке с агентством и отелем — «Rising star from Russia»), в пиджаке Versace, не терпится уже что-то сделать. Время от времени его посещают разные идеи по поводу съемок: давай прыгну здесь, или залезу сюда, или возьму розу в рот и сяду с ногами прямо на этот комод (XVIII век, Буль, оценочная стоимость 100 000 евро. — С. Н.). Вот увидишь, будет дико круто!
Теперь он хочет нырнуть в бассейн в костюме Versace, взятом из парижского шоурума.
Данила еще не научился правильно распределять энергию, экономить силы. Ему нестерпимо скучно сидеть в углу с книжкой или кроссвордом, как это делает большинство его более взрослых и опытных коллег на фотосъемках. Но это только на первый взгляд кажется, что он разбрасывается и не знает, чего хочет. На самом деле все его желания и предложения неизменно бьют в одну точку: выжать из ситуации максимум возможного и выложиться самому тоже по максимуму.
Мы уже отсняли какое-то количество кадров, где он лежал, сидел, снова лежал, но еще не прыгал. Но в Le Bristol не попрыгаешь. Тут всюду секьюрити и какие-то важные господа, несмотря на июльскую жару, в тройках и галстуках. И дамы с неподвижными фараонскими лицами непонятного возраста, в баснословных тутанхамоновских украшениях, которые они, похоже, не снимают даже на ночь. Конечно, можно было выйти на улицу, в двух шагах Елисейский дворец, но далеко не уйдешь: вещи, свет, грим — все надо тащить с собой. А на дворе июльская жара и толпы зевак. Нет, лучше остаться в отеле.
В отличие от большинства других, утопленных в глубоких подземельях, бассейн Бристоля располагается на самом последнем этаже и похож на старинную яхту. Под ногой приятно, как на палубе, поскрипывает дощатый пол, а на потолке изображен натянутый белый тент. Все очень правдоподобно. Если плавать на спине, обязательно упрешься взглядом в бабочку-шоколадницу или птичку с красной грудкой, похожую на снегиря. Впрочем, какой может быть снегирь на средиземноморской яхте?
Бассейн проектировал архитектор, который строил яхту «Кристина» Аристотелю Онассису — главный символ роскоши и богатства послевоенного мира. В Le Bristol, конечно, все скромнее, но тоже из отмирающей эры лимузинов, вечерних платьев в пол, колониальной алчности и многометровых гор багажа с именными монограммами на фамильных чемоданах Louis Vuitton. Последний корабль люкса среди свинцовых парижских крыш.
Мы выходим на террасу. Вдали белеют купола Сакре-Кер, совсем рядом церковь Сен-Северин, чуть дальше Пантеон и Эйфелева башня. И крыши, крыши, крыши… Идеальное место для съемок ремейка бальзаковских «Утраченных иллюзий». А чем сам Данила не Люсьен Шардон? С этим его храбрым, молодым напором, с веселой готовностью рисковать, с пластикой боксера, одержавшего победу. И все-таки нет. Не Шардон, не Растиньяк, не Жюльен Сорель из «Красного и черного»! Данила мягче, тоньше, лиричнее. В его темно-карих глазах нет того ледяного отсвета бурь, невзгод, одиночества, без которого не сыграть «roman de reussite» («роман удачи»). На самом деле он — романтик чистой воды, предназначенный природой и судьбой играть Мюссе, Шиллера, Клейста.
Недаром в его репертуаре уже есть Лоренцаччо и шиллеровский Фердинанд.
Недавно лицо Козловского с насупленными бровями красовалось на фасаде кинотеатра «Октябрь», где шел новый блокбастер «Шпион», в котором его партнером был Федор Бондарчук. Есть фильмы «Духless» и «Легенда № 17», и там у него тоже главные роли. Таких же молодых, горячих и готовых ко всему парней, которых принято называть «героями нашего времени». Впрочем, в «Легенде» — это скорее время прошедшее. 1970-е, брежневский застой, эпоха наших главных хоккейных битв и побед. Данила играет легендарного Валерия Харламова. В общем, неспроста мы вытащили его на террасу Le Bristol. Медиа должны уметь вычислять звезд заранее. Если все сложится правильно, быть Даниле Козловскому главным героем российского экрана в этом десятилетии.
Это было в 1989-м. Умученный долгим перелетом, я приехал в ту гостиницу в Сан-Диего. Там меня поселили в номере с окнами во внутренний дворик с бассейном. Я еще подумал: наверное, будет шумно. В таких городах, как Сан-Диего, деваться особенно некуда, если нет машины. Или сиди в номере, переключай каналы, или плавай, загорай и блаженствуй, пока не наступило время коллективного отъезда на вечерний спектакль. Но в ту ночь бассейн был подозрительно тих. Только кто-то один почти бесшумно рассекал зеленую гладь. Стиль брасс, отметил я. Наверное, американец. Не будет наш человек на ночь глядя накручивать километры. Движения пловца отличались каким-то балетным изяществом с налетом чуть демонстративной, наигранной расслабленности. Видно, что ему было просто хорошо оттого, что не надо никуда спешить, что есть эта ночь, вода, звезды, и он. Так бесцельно и красиво, наверное, плавают только дельфины. Потом он вынырнул из воды. Я увидел черные мокрые волосы, загорелую спину, пуговицы позвоночника. Кто-то окликнул его по-русски: «Володя, ты идешь?» Значит, наш, подумал я и пошел разбирать чемодан.
Мы познакомились через два дня. Его звали Володя Осипчук. Он был актером Малого драматического театра. В одной гостинице нас поселили организаторы турне, которым зачем-то понадобилось, чтобы я написал, как идут «Братья и сестры» в США. Как нетрудно догадаться, я не очень сопротивлялся. Эпохальный спектакль Льва Додина я видел раньше и в его успехе у американцев не сомневался. Смущало, конечно, обилие всяких подробностей и деталей послевоенного советского быта, практически недоступных западному сознанию. Но в конце концов, думал я, это национальный эпос, семейная сага на фоне войны и мира. Именно так воспринимали спектакль американцы. Семь часов подряд с перерывом на ланч. Это была Россия, которой они не знали. Дикая, странная, нищая страна, с водкой, которую хлестали прямо из горла, с баней, где парились до угара, с какими-то непонятными «трудоднями» и «колхозами», со всей этой непереводимой абрамовской прозой и поэзией, которые были не по зубам ни одному синхронисту. Но между тем зал был полон, и кто-то из вечера в вечер шуршал что-то по-английски в наушниках, и додинские артисты, несмотря на свой загорелый, отдохнувший вид, убедительно изображали бедных голодных колхозников, ведущих бесконечные сражения за «bread».
— Почему русские едят столько хлеба? — поинтересовалась у меня знакомая американка. Судя по ее прозрачному, худосочному облику, сама она всю жизнь питалась в лучшем случае одними листиками салата. — Это же одни углеводы, это так неполезно!
Ее хмурый муж не интересовался ничем. Он проспал весь первый акт и был, похоже, очень недоволен меню ланча, предложенного ему в антракте для подкрепления сил. Впрочем, его робкая попытка слинять со второго отделения была тут же пресечена одним движением жениной правой брови. Россия была на пике моды. Слова perestroika и Gorbachev не сходили с восхищенных уст. И спектакль додинского театра воспринимался как некий духовный опыт, к котор