На самом деле пропасть было гораздо больше шансов в Камергерском переулке, на сцене МХТ им. Чехова, куда Ренату с подачи режиссера Адольфа Шапиро позвал Олег Табаков на роль Раневской в «Вишневом саде». Театрального опыта никакого. Голос у нее не поставлен и не в состоянии «взять» зал на тысячу мест. Я сидел в пятом ряду и слышал лишь отдельные слова, которые она произносила. Но странное дело, зал оживлялся только при появлении Ренаты. Почти каждая фраза ее Раневской сопровождалась смехом и аплодисментами. Поначалу было непонятно: чему так все радуются? То ли знакомому и совсем «не театральному» лицу, то ли тому, что чеховский текст зазвучал совсем в другой, непривычной тональности. Входило ли это в замысел режиссера или нет, но в исполнении Ренаты «Вишневый сад» впервые на моей памяти был сыгран как комедия. Нет, она не комиковала, ничего не утрировала. Но глядя на нее, ты верил, что ее Раневская приехала из Парижа, что ее обокрал любовник, что ничего, кроме неприятностей, от встречи с родиной она не ждет, и очень бы ей хотелось поскорее отсюда уехать. Но брат, дочь, воспоминания и, конечно, этот мифический сад, едва угадываемый за знаменитым оливковым занавесом с чайкой, держат, не отпускают, не дают бежать со всех ног. А главное — деньги, точнее, их отсутствие. Вот что ее по-настоящему мучает, вот что является движущей силой всей этой истории. Поэтому она звучит сегодня так современно.
В том, как существовала Рената в предлагаемых обстоятельствах, было что-то непередаваемо самодеятельное. Так играют любители на клубных сценах. Но в этой наивной любительщине была своя несомненная трогательность, на которую мгновенно откликался зрительный зал, уставший от бывалых профессионалов. А просвещенным театралам в ее Раневской виделось даже продолжение некоей большой театральной Игры. В конце концов, МХТ начинался и впервые заявил о себе именно как театр любительский. И вообще, корень этого слова — любить. Слово из лексикона Ренаты.
К слову сказать, спектакль, которому все предсказывали неминуемый провал, держится в репертуаре уже больше десяти лет. Что есть, конечно, абсолютный рекорд. И теперь, когда идешь по Камергерскому переулку, все время натыкаешься на Ренатины портреты — тут и Раневская в «Вишневом саде», и миссис Ройман в «Свидетеле обвинения», а сейчас еще появились фотографии из спектакля «Северный ветер», где она и драматург, и исполнительница сразу нескольких ролей, и впервые театральный режиссер.
…Спектакль уже шел больше года, когда я собрался его посмотреть. Зал был полон. По темному занавесу косо летел то ли дождь, то ли снег. Северный ветер… С первых же реплик я понял, что этот текст надо читать как стихи. Это и были стихи, написанные в только ей ведомом размере и ритме. И только о том, что всегда ее интересовало. О любви «до гроба и после гроба», о смерти и о том, что «глаза плачут». В какой-то момент мне показалось, что все киноистории, снятые Ренатой и не снятые, она запрятала сюда, в изящную мхатовскую шкатулку малой сцены. И властную старуху Вечную Алису в инвалидном кресле, сверстницу и соперницу ее героинь из фильма «Нет смерти для меня». И нежную стюардессу Фанни — двойника ее Лары из фильма «Небо. Самолет. Девушка», и ее сестру-близнеца Фаину, словно сбежавшую из «Богини», где тоже звучала тема двойников. И даже чучело хорька на новогоднем столе выглядело репликой из «Последней сказки Риты», где хорек был живой. Все эти темы, мотивы, сюжетные линии, как всегда, причудливо переплетены, так что и концов не сыскать. Да, может, и не надо?
Рано или поздно все равно появится одинокая почтальонша, вооруженная зонтом-оружием для защиты от навязчивых ухажеров. Обычно она приносит с собой известие о чьей-то смерти, или обвиняет кого-то в шпионаже, или расстреливает новогоднюю елку с криком «Мало безумия!».
А в конце каждой сцены непременно уводит кого-то из героев с собой за кулисы. И никто не пытается ей сопротивляться. Зачем? Если эта почтальонша и есть сама Смерть. Если ее играет сама Рената Литвинова.
Странное дело, но все эти ее разговоры и игры со Смертью не производят тягостного, гнетущего впечатления. Может быть, потому что в ее текстах всегда много самоиронии, а в спектакле много актерского блеска, уверенного мхатовского мастерства, прекрасной музыки Земфиры…
А может, все дело в ветре? В этом северном ветре, сбивающем с ног, продувающем насквозь, не оставляющем после себя ничего, даже горстки пепла. «Северный ветер и холод воспитали нас. Сжимаешь руку в кулак…»; «Вы такая красивая, такая красивая, что я готов…» Обрывки этих реплик и монологов долго будут звучать в моей голове после спектакля, сливаясь с другими, слышанными или прочитанными в разные времена. И почему-то вспомнится крашеная немолодая блондинка из «Богини», кричащая прямо в камеру: «Я звезда вашего периода, я звезда вашего периода». И ведь правда звезда! Кто бы сомневался.
Звездные войныАндрей Могучий
По контрасту с «уходящей натурой», преобладающей в моей книге, нынешний главный режиссер БДТ — человек сегодняшнего времени. Дело даже не в его бейсболке, просто это совсем другой театр, возникший где-то на пересечении цирка, массовых шествий, перформансов на железнодорожных вокзалах и таинственных действ в домах, заколоченных на ремонт. За свою жизнь Андрей Могучий много чего поставил. Для него Театр — это какой-то беспрерывный процесс, где не бывает антрактов на «другую жизнь» или «просто жизнь». Театр — это самый неподатливый, мучительный материал, который только и знает, что сопротивляется. А Могучий пришел себе его подчинить — волей, талантом, властью, коварством, обманом, деньгами спонсоров… Чем угодно! Но тот должен быть таким, каким он его видит. Со стороны кажется, что в этом его неистовом упорстве есть даже что-то маниакальное. Тем более что режиссирует он сегодня не где-нибудь, а в некогда лучшем театре Советского Союза — в БДТ.
Мы провели в его кабинете в общей сложности несколько часов. В разговоре обнаружилось много странных совпадений: у обоих отцы — врачи. Общие воспоминания о Кубе и Монголии, где прошло детство. Поклонение Алисе Фрейндлих в юности… Мне было с ним легко и интересно, как с человеком, с которым связывает нечто большее, чем только профессиональная обязанность сделать интервью. Что-то из наших разговоров вошло в этот очерк.
Он всегда в черном. Это его униформа и одновременно камуфляж: бейсболка, куртка, джинсы — все черное. А борода белая, седая. Свою бейсболку не снимает никогда, ни при каких обстоятельствах. Так обычно делают, когда не очень хорошо с волосами. Но однажды я заглянул к нему в кабинет во внеурочное время, когда бейсболка валялась рядом на столе. Нет, с волосами все нормально. Густые, с проседью. Перец с солью. Правда, завидев меня, он сразу зачем-то ее надел.
«Кабинет» — это, конечно, сильно сказано. Вот у Г. А. Товстоногова был кабинет, это да. Сразу видно, что театральный деятель всесоюзного масштаба. А у Андрея Могучего — комната для разговоров-переговоров, где нет ничего, кроме случайной мебели и театральных афиш на стенах.
Когда я спросил, не хотел бы он перебраться этажом ниже в апартаменты бывшего шефа БДТ, он испуганно замахал на меня руками, как будто я предложил ему осквернить могилу.
— Вы что, вы что… Это невозможно, потому что невозможно никогда.
Для пущей убедительности Могучий даже закрывает уши ладонями. Почти как Ахматова («Чтоб этой речью недостойной / Не осквернился скорбный дух»). Но колючие глаза из-под черного козырька смотрят насмешливо и хитро. Скрытый подтекст: «Не дождетесь! Так просто на дешевые провокации не поведусь».
В БДТ все сложно, чинно и очень запутанно. Тут бесконечные коридоры, переходы и лестницы. Все утопает в бесшумных коврах с сине-голубым отливом. Народный художник Эдуард Степанович Кочергин собственноручно колдовал над их колером.
— Прежний синий кобальтовый мне казался слишком холодным, — раздумчиво признался он.
Ковры заказывали по его эскизам в Австрии. Нынешний цвет получился чуть мягче и как-то нежнее. Но есть в нем что-то нестерпимо имперское. Будто Версаль решил породниться с администрацией Президента РФ на Старой площади, а точнее, на Фонтанке. Так безукоризненно чисто в современных театрах не бывает. Так безукоризненно вежливы были, наверное, капельдинеры во МХАТе при К. С. Станиславском и В. И. Немировиче-Данченко. И даже самые незаметные служители театра, те, кто ежедневно пылесосит голубые ковры и натирает паркет в фойе, кажется, готовы добровольно раствориться или сами замуроваться в стену, если вдруг ты проходишь мимо.
По сравнению с БДТ другие театры, где за кулисами мне довелось бывать, — постоялые дворы рядом с фамильным замком английского баронета. С той же затейливой иерархией положений, с теми же церемониями. При мне на подносе помощник режиссера нес фарфоровую чашку с водой «для Олега Валерьяновича». Это было величественно. На моих глазах обслуживающий персонал спектакля «Лето одного года» вытягивался по струнке и замирал, стоило кому-то произнести «Алиса Бруновна».
В БДТ знают, как производить впечатление на московских провинциалов. Потому что даже если ты приехал на «Сапсане» в бизнес-классе, переступив порог этого театра, ты невольно почувствуешь себя бедным родственником из Крыжополя. Это Петербург, малыш! Отключи айфон и старайся, когда говоришь, не очень размахивать руками. Здесь это не принято. Здесь принято говорить всем «вы» и с гордым видом прогуливаться по фойе или залам театрального музея, где стены завешены шедеврами А. Бенуа, К. Петрова-Водкина, Б. Кустодиева, Н. Акимова, А. Тышлера и других выдающихся художников, в разное время сотрудничавших с БДТ.
Можно заглянуть и в мемориальный кабинет Г. А. Товстоногова, если, конечно, заранее записаться к его бывшему помощнику и секретарю Ирине Николаевне Шимбаревич, величественной даме с прекрасно поставленным актерским голосом, главной хранительнице товстоноговских сокровищ.