Это ведь на первый взгляд кажется, что звезды где-то там, в космосе, на вершине мироздания. А они тут, рядом, стоят в очереди в актерском буфете, считают рубли, чтобы расплатиться за кофе, изучают расписание репетиций на неделю, вывешенное на служебном входе, а вечером после спектакля, усталые, едва смыв грим, рулят домой или вызывают Uber — так проще. Их просто надо увидеть, узнать, придумать им новую роль, выставить правильный свет, не грузить никакими сверхзадачами, а только попросить, как умеет только Кирилл: «Сыграйте, пожалуйста, сегодня трогательно». И они всё сами сыграют, придумают, зажгут. Так было с той же Нееловой в «Сладкоголосой», а потом с Чулпан Хаматовой в «Голой пионерке». Так было с Евгением Мироновым в «Господах Головлевых» (лучший Иудушка в истории русского театра!), и с грандиозной Натальей Теняковой в «Лесе», и с безвременно ушедшим Алексеем Девотченко в «Зойкиной квартире», и с неукротимой Светланой Брагарник в «Мученике», и с великой Аллой Демидовой в «Ахматовой». Перечисляю тех, кто сейчас первым пришел на ум. На самом деле этот список гораздо длиннее. Список тех, у кого с Серебренниковым получилось стать звездой.
В конце концов, звезда сама по себе мало кому интересна. Ее необходимо каждый раз заново открывать, придумывать современное обличье, одаривать влюбленными глазами партера. И то, что Кирилл согласился взяться за балетный байопик в Большом о Рудольфе Нурееве, тоже не случайно. Кто, если не Руди, был настоящей, планетарной звездой?
Опытные театральные люди утверждают, что Кирилл — небольшой мастак по части подробного разбора роли. У него никогда не хватает на это времени и терпения. Он, дескать, не мастер старой школы, чтобы подолгу копаться в пружинках затейливого театрального механизма. У него совсем другая технология: компьютерный расчет, безошибочное чувство целого, мгновенные и точные реакции. Он видит цель и прямиком идет к ней, отбрасывая частности, не утруждаясь поисками более сложных, обходных путей. Зачем? Когда и так все ясно.
Он легко переключается с одного проекта на другой. Не любит тратить время на говорильню, успевая за сутки сделать столько всего, что не под силу целому штату высокооплачиваемых профессионалов с их ассистентами и секретарями. А у него на все про все одна Аня Шалашова, верный оруженосец и соратник многих лет. Его постановочный опыт во время домашнего ареста — это особая тема будущих театроведческих диссертаций. Может быть, это и есть новая бесконтактная режиссура XXI века, когда постановщик придумывает спектакль, не репетируя с актерами, не видя сцены, не вступая в долгие и мучительные переговоры с постановочной частью? Есть продуманный до миллиметра чертеж, есть выверенный хронометраж каждого действия, есть идеально натренированные помощники, способные понимать своего Мастера с полуслова. Все их коммуникации, происходящие через адвоката, — это еще один отдельный сюжет, который войдет в историю мирового театра. Можно только догадываться, чего это стоило. Тем не менее оперные спектакли «Гензель и Гретель» в Штутгарте и «Так поступают все женщины» в Цюрихе вышли точно в срок, как и премьера «Маленьких трагедий» в «Гоголь-центре».
В русском театре Кирилла всегда раздражал обязательный пафос обличений и нудного морализаторства. У него все заведомо снижено и как бы не всерьез. Во всех, даже самых трагических обстоятельствах, он старался отыскать скрытый комизм или иронию. Ревнителей большого стиля это выводит из себя. Но во всех ситуациях Кирилл продолжает хранить буддийское спокойствие, он равнодушен к любой хуле и похвалам. Это всего лишь привычный режим его существования. Все надо делать быстро, не задерживаясь на малозначащих частностях. Вперед, быстрее, еще быстрее. Спектакли должны следовать один за другим в режиме нон-стоп, причем на разных сценах с разными актерами.
Точно так он снимает кино. Рука не поднимается написать в прошедшем времени. Особенно после «Лета», его лучшего фильма, доснятого и смонтированного тоже под домашним арестом. Что это за кино, никто не смог толком определить и объяснить. Черно-белая нежнейшая лирика без всякого тошнотворного привкуса социума и политики. Хотя социум есть, и политика тоже имеется. Но они гаснут и тушуются под натиском музыки, любви и какой-то необъяснимой печали, пронизывающей город с его вечными дождями и туманами. И юные лица, давно сгинувшие и растворившиеся в ленинградских сумерках. И песни с их страстным заклинанием перемен, обернувшихся, как мы знаем, лишь новыми потерями. Но Смерти нет. А есть лишь серая линия Финского залива, куда бежит по белому песку, сбросив с себя всю рокерскую амуницию, сумасшедший музыкант. И есть ночь, где заблудилась маленькая стриженая женщина, пытающаяся дозвониться до кого-то в телефоне-автомате, сожравшем все ее «двушки». Есть молодые люди на сцене и в зале, которые еще не знают, как их сметет, разбросает, состарит или убьет Время. Они юные. Они любят, ревнуют, поют, плещутся в ледяной воде. У них еще Лето. И об этом прекрасном и единственном сезоне в предчувствии вечного холода и стужи снял свой фильм Кирилл Серебренников.
Несколько раз я останавливался в той питерской гостинице, где он жил во время съемок. Она называется DOM и находится в двух шагах от Летнего Сада. С претензией на английский стиль, тихая, уютная, с хорошими завтраками. Туда за ним и пришли ночью 19 августа 2017 года. В интернете выложены кадры, где какие-то люди в камуфляже ведут его к лифту. Он в куртке, в бейсболке. Быстро заходит в лифт. The End. Такое вот кино.
Как и все, я не перестаю задавать себе вопрос: почему это произошло с ним? Почему именно Кирилл был выбран в искупительные жертвы? Неужели все дело в сожженной документации «Седьмой студии» и показаниях бухгалтерши Нины Масляевой? Или тут что-то другое, что нам не дано знать? Какая-то тайна, обрастающая все новыми слухами, сплетнями, версиями? Копаться в них сейчас неохота. Но есть тут определенная логика, и если ее проследить, что-то станет понятно.
Знаю, что уже к концу нулевых Кириллу смертельно надоело быть супермодным столичным ньюсмейкером, от которого все время ждут экстравагантных провокаций. Столько лет прожившему в Москве на съемной квартире, ему захотелось наконец своего угла, собственного дома. И еще он никогда не скрывал, что изрядно устал от академических театров с их гарантированным зрительским контингентом, состоящим на девяносто процентов из немолодых дам, исправных потребительниц прекрасного. Захотелось другой, молодой, отзывчивой публики, способной разделить его желания и поиски. Кирилл был уверен, что она есть, просто пока не подозревает о своем существовании. Именно тогда в его планах нарисовалась роковая цифра «7», которая теперь мелькает в прокурорских бумагах и судебных отчетах вместе со словом «Платформа».
«Седьмая студия» — первый актерский курс, который Серебренников набрал в Школе-студии МХАТа. По его замыслу, он был предназначен красиво закольцевать один из магистральных сюжетов в истории русской сцены. Как известно, не все мхатовские студии обязательно становились театрами, но все они были поставщиками таланта и энергии для отечественной сцены и кинематографа. Его ребята должны были продолжить эту традицию. С самого начала он знал, что должен построить с ними свой Театр. А на это нужны были средства.
Как любили говорить в старину, время и обстоятельства складывались в пользу Кирилла. В тот момент начальство разглядело в нем перспективную фигуру, которая могла бы пригодиться в большой политической игре. Спектакль Серебренникова «Околоноля» на сцене «Табакерки» по повести кремлевского кардинала Владислава Суркова, вызвавший столько пересудов в театральных кругах, со стороны воспринимался как довольно рискованный и сомнительный жест. «Бойтесь данайцев, дары приносящих».
Во все времена художников влекла близость к власти, действующая на них как афродизиак. Совсем другая реальность открылась перед взором Серебренникова за километровыми заборами Рублевки с круглосуточной охраной. И, наверное, глупо было отказываться от такого шанса. И было заседание в Кремле у тогдашнего президента Дмитрия Медведева, где собрали всех театральных первачей, и четкая концепция, которую Кирилл доказательно презентовал. А дальше завертелась большая государственная машина со всеми резолюциями и печатями, в рекордно короткие сроки выдавшая необходимую сумму для старта нового театрального дела под названием «Седьмая студия».
Увы, весь ход дальнейших событий подтвердил худшие предположения: художник беззащитен перед лицом государственной машины. Любой сбой, любое малейшее нарушение, и он оказывается в заложниках финансистов и разных проверяющих институций. И все, что в этой ситуации дано — это писать покаянные письма, демонстрировать солидарность театрального цеха, чтобы в какой-то момент в ответ на осторожные сетования по поводу чрезмерной жестокости правоохранительных органов услышать сановное: «Да дураки!»
Нет, они не были дураками, когда спонсировали «Платформу» и «Седьмую студию», а потом отдали Серебренникову Театр им. Гоголя.
Я хорошо помню, как это было. Какое-то время редакция журнала «Сноб», где я работаю, и Театр им. Гоголя обретались по соседству. Закопченный кирпич позапрошлого века, толпы приезжих, очередь из бомжей, приходивших сюда по четвергам в центр социальной помощи, где доктор Лиза Глинка раздавала им бесплатную еду. Ну и, конечно, Курский вокзал — главный энергетический центр, заряжающий своей предотъездной, предстартовой лихорадкой.
«Поезд до Симферополя отправляется с восьмого пути». Сколько раз моя душа тоскливо обмирала, слыша этот механический голос. Бросить все, купить билет, через сутки увидеть море… «Давно, усталый раб, замыслил я побег». Но нет, тащишься дальше по бесконечному тоннелю, где торгуют черешней, колготками и черствыми пряниками, где до сих пор висят указатели: «К Театру им. Гоголя».
Уже шесть лет, как нет такого театра, но почему-то никому в голову не придет поменять таблички. Может, потому что там, в темных подземельях и катакомбах, где скребутся мыши и решаются наши судьб