висит объявление: «У пельменной продаётся чёрная икра зернистая 40 рублей килограмм». И мы представляем, как Вы бы посмеялись над этим объявлением. Икра, действительно, продаётся, но не у пельменной, а на другой стороне улицы. А чуть дальше, на Кузнецком шумит «базар», чёрный рынок книг. Что продают? Школьные учебники, а вечером их место займут книги посолиднее и подороже. Мы толкаемся среди вихрастых мальчишек, приценяемся к «Физике» и «Алгебре», которые не купим, занимаем очередь в кафе, в которое не пойдём. И идём дальше, шурша опавшими листьями, на ходу срывая ягоды горькой рябины. Ведь мы ищем Вас. Нам очень хочется, чтобы Вы вместе с нами бродили сейчас по улицам Москвы и полюбили её. Может быть, нелепую, может быть, шумную, но открытую и очень добрую. И мы дарим Вам этот московский день. Он светлый и ласковый.
1983 г., сентябрь
Друзьям
Опять Арбат.
А нам уже не двадцать…
Мы вновь втроём. На улице сентябрь.
Мы стали старше…
И должна сознаться,
мудрее,
сдержанней,
печальнее…
Друзья!
По-прежнему в словах есть вдохновенье,
И будущее вновь сулит полёт,
и Славу, и Блаженство.
Предаёт
Нас грустный взгляд,
сомненья и прозренья
се-год-няш-ни-е,
Ибо им черёд.
К. Л.
13 сентября 2019 года
Моему единственному другу посвящаю…
Опять Арбат!
И вновь осенний лист
кружится в ускользающих бульварах…
И падает на плитки тротуаров,
а к к было 30–40 лет тому назад.
Мы стали старше?
Постарел наш взгляд?
Мудрей? —
не те слова! —
Мы постарели…
– поседела голова…
– Ничто не изменилось!!!
– Это ложь!
Мир стал другим!
И мы другие…
И в юность,
как бы ни хотели мы попасть,
– не попадёшь!
Как ни старайся!..
Время изменилось…
От Времени нам не уйти!
Попробуем пространством
прокрасться —
не все ещё прошли мы
торные пути!
Пространство тоже изменилось…
Но мы попробуем пройти…
Гагаринский московский переулок
стал веселей для дружеских прогулок…
Рылеевский – «Как славно мы умрём!»
Гагаринский —
Как славно нам вдвоём
идти по прошлому,
скользя,
хоть Время не вернуть,
но нам нельзя
отчаиваться и грустить,
– не много нам осталось
«листьями шуршать»,
и зиму ждать
и осень провожать,
и на Москве,
как гости из заморских стран, гостить.
Нам незачем грустить!..
Закрыты в Прошлое заветные пути…
Нам лучше Сивцем Вражеком уйти
в свой Мир,
в свой Рай,
и выпить пенистого пива
за Жизнь, которая,
как Осень,
бесконечно длится…
За тех,
кто в юности остался,
и нам снится
в цветных прощальных нервных снах…
– Пьём за Любовь!
– За Жизнь! —
она пока что не прошла!
К. Л.
1974 г., март
После премьеры спектакля «Кошки-мышки», это какие-то отрывки будущего письма или стихотворения – о судьбе, о любви, памяти и подкове, которая висела над входной дверью в квартире ЗэМэ.
Всё остаётся, как было.
Ветер, позёмка за автомобилями и фонари, тонущие в тумане памяти.
Жёлтые – жёлтые в серебряном дыме, промозглом и синем.
Двое бегут вниз к реке,
Белое платье её треплет ветер.
«Мы идё-о-ом»»! – дрожит вдалеке,
Утопая в ромашках…
Одна на планете
тропка, дорога, стезя, где
найти можно на счастье
кусочек металла.
и пронести его до конца.
Всё остаётся, как было.
Подкова висит над дверью на гвозде, она как символ того далёкого, ушедшего, ноющего.
…Жара плавает в воздухе, раскалённое солнце и раскалённая дорога – что по краям её? – лес, река, горы, а может быть, море – это уже нельзя вспомнить, восстановить в памяти, да это и не важно. Просто двое идут по дороге в НИКУДА, идут медленно, руки их сплетены – он обнимает её за плечи, она прижалась к его холодному на жаре загорелому телу…
Жарко… босые ноги утопают в песке, и пыль свивается за ними…
Жарко… её золотые, выгоревшие волосы треплет ветер…
Жарко… он несёт в свободной руке их башмаки…
Они идут по дороге. Куда? – В соседнюю деревню? В аул? В никуда? – это теперь не важно…
Они идут по дороге…
И вдруг, в этой знойной пыли, вьющейся за ними позёмкой, маленький, согнутый, серебряный и раскалённый кусок металла – подкова…
И снова двое уходят вдаль, унося своё счастье в свой первый год любви…
Она помахивает найденным счастьем, ещё крепче всем телом прижимаясь к нему…
– Мы идё-о-ом! – утопает возглас в ромашках…
Всё остаётся, как было…
То, что будет, то было, но, что было, того никогда не будет!
В Фонтанке дрожат фонари, ломая льдинки.
Весенний ветер играет в снег…
Пусто…
Бездомная кошка семенит через дорогу, ныряет во двор…
На циферблате пляшет стрелка…
По мосту идёт человек, он сутулится, он устал, он торопится домой, туда, где не висит над дверью залог счастья…
А над крышами и шпилями знобит звезду.
– Это Венера…
– А почему Венера? С таким же успехом можно сказать, что это Марс…
– Нет, это не Марс точно, но и не Венера, она утренняя звезда. Сатурн, Юпитер, может быть, Сириус или Антарес…
Всё остаётся, как было…
5 ноября 1974 года
Зэмэшенька, мы очень соскучились по Вам.
И нам очень хочется написать Вам длинное и интересное письмо. И с утра мы начинаем думать о чём?
О Москве, что сейчас она ядрёная, как антоновское яблоко. Да, но об «окружающей среде» мы уже писали, к тому же Москва совсем не похожа на яблоки. Может быть, о том, что каждый день мы встаём в семь утра, трясёмся в битком набитом транспорте и думаем: А Ленинградский вокзал начал строиться, сейчас он похож на свалку кирпича, но когда-нибудь красивые здания из стекла и бетона будут встречать и провожать ленинградские поезда, и в одном из них, может быть, будем мы…
Но как раз в этот момент кто-нибудь из пассажиров наступает на ногу, и очень кстати, а то мы могли бы проехать Москву. Мы меняем транспорт, протискиваемся сквозь толпу и опять думаем: о чём же написать Зэмэ? Как хорошо бы написать Зэмэ письмо о Цветаевой и Пастернаке! О том, что два человека, на разных концах земли в одно и то же время думали об одном и том же и были очень одиноки, и о нашей ещё школьной мечте сыграть их в театре или написать об этом хорошую книгу. Нет, об этом не напишешь в письме. Но тогда, может быть, написать о Шагале или о французских поэтах. Но ведь так просто об этом тоже не напишешь.
Ну, тогда думаем мы, давайте напишем о «трагической любви» Наташи и Нюши к своему бывшему научному руководителю[41], и о их боязни и муках предстоящего первого урока, и о том, как Турбин, всё тот же научный руководитель, «сватал» Леника в качестве завлита в театр «Современник»…
Но тут мы слышим требовательный голос железного диктора: «Университет! Осторожно, двери закрываются!» Мы пулей выскакиваем из вагона метро, потому что всегда опаздываем. Бежим по эскалатору, а потом по дорожке под яблоневыми деревьями мимо цирка, здесь главное не перепутать, к нашей Alma Mater. Рядом с нами бежит целая толпа таких же, как мы, опаздывающих растяп. Идёт дождь и над головами расцветают клумбочки зонтов.
А мы опять думаем, что письмо Вам мы так и не придумали, потому что слишком многое хочется сказать, а в письме ничего не скажется, и потому, что мы просто хотим Вас видеть, слушать Вас и знать, что Вы здоровы. Звенит звонок, и мы расстроенные, что опять так и не придумали, о чём Вам написать, входим в аудиторию.
Зэмэшенька, но ведь скоро праздник. И мы Вас с ним поздравляем!
Извините нас, пожалуйста, за то, что наше письмо запоздает, мы же откровенно признались в наших муках творчества.
1975 г., март
Родная Зэмэшенька!
…Вчера умер Копелян. Умер Бахтин.
Они умерли почти в один день, и хоронили их тоже в один день.
Происходит какая-то страшно нелогичная вещь – человек уходит из жизни, не доделав, не дописав, не доиграв. Обрыв на полуслове. И самое страшное, непоправимое для актёров – они уходят бесследно. Писатели оставляют книги, художники – картины, спектакли уходят вместе с актёром. Правда, остаётся память, но она также не вечна, как и человек, а потом, мы не знаем, и какое нам дело, как играли Мамонт Дальский, Яхонтов, Михаил Чехов. Мы принимаем это на веру, но не видим, а значит, не чувствуем.
9 марта мы тоже хоронили близкого человека: умер профессор, духовный отец и учитель нашего научного руководителя – М. М. Бахтин. Его хоронили на Немецком кладбище. Немецкое кладбище – очень странное и бахтинское явление: в центре города клочок земли – лес, деревья, «дерева жизни», а напротив входа на кладбище – дверь в дверь, ворота в ворота – Родильный дом. Вот уж поистине ВЕРХ – НИЗ, БЫТИЕ – НЕБЫТИЕ. Ощущение двухмерности – крик матери, рожающей; крик матери, погребающей сына. А над всем этим небо, бесстрастное. Над Москвой – туман.
Впереди, на тележке, обитой красным бархатом, везли гроб с мучеником и всемирным учёным, а теперь просто – с Человеком, стариком Бахтиным. Но за спинами и головами его не было видно. Люди парами и как-то очень осторожно в тишине месили снег, было только слышно хлюпанье, а потом стук молотка по шляпкам гвоздей, медленно вколачиваемых в гроб. среди берёз, лип, вязов, среди крестов, тающего снега, перезвонов трамваев. и всей литературной Москвы. Студенты с цветами, тихие и напряжённо думающие о Смерти и Бессмертии. Потом цветы из наших тёплых, живых рук попали в холод…