Битов разводит руками: «Бог – это Бог!» – двери закрылись и лифт уехал.
И вот мы мучительно вслушиваемся в то, что говорит Ваше поколение, а оно говорит и говорит, не обращая на нас никакого внимания…
А вот написать бы роман в письмах, переписка двух людей из разных времен, ОН и ОНА, ОН – из Вашего Времени, Она – из нашего Безвременья!..
1980 г.
Дорогая Зэмэшенька!
Вы говорите, что о Вас пишут курсовые в ЛГИТМиКе и даже собираются снимать фильм. А вот это наш вариант фильма о Вас.
Попытка сценария
Если проанализировать лексический состав статей о Вас, то можно увидеть, что чаще всего будут встречаться глаголы: опрокинула, взорвала, перевернула, разбила, проламывается, взрывается, врывается, – и так до бесконечности. Можно подумать, что речь идёт о торпедной ракете или ребёнке четырёх лет, не в меру расшалившемся. Авторов статей можно понять: они ищут определения Вашей эксцентрики, но говорят о ней словами неточными и необязательными. Мне кажется, что основу любой эксцентрики следует искать в мироощущении.
Вашим героиням (впрочем, как и Вам самой) свойственно жить ВОПРЕКИ данности, это – доминанта характера и творчества: любить вопреки возможности любить («Пять вечеров», «Не склонившие головы», «Сколько лет, сколько зим»), уйти вопреки любви («Визит старой дамы», «Сколько лет, сколько зим»), жить вопреки невозможности жить («Три сестры», «Кошки-мышки», «Последний срок»), об этом же поэтические программы (Марина Цветаева, Ольга Берггольц), быть некрасивой, там, где нужно быть красивой, умной, где надо быть глупой, и наоборот, и т. д.
Чтобы жить так, надо всё время показывать (подчёркивать) нелепость здешнего мира, ломать, взрывать, опрокидывать его схемы, надо раздвинуть чуть-чуть границы дозволенного, обнажив комичность и пустоту привычных установок, идеалов и фраз. Но жить лишь отрицанием – удел не Ваших героинь: все они отчаянно пытаются создать свой мир, и поразительно то, что, несмотря на отчаянность попытки, им всегда это удаётся. И вот возникает мир безграничных чувств, высоких идеалов и прекрасных мыслей, но мир этот плотью и кровью связан с миром, созданным до Вас. Мир фантазий и создаётся лишь для того, чтобы мир реальный изменить хоть как-то. Чисто отрешённые героини Вам чужды, все они земные, с земными страстями и трагедиями, с земной, плотской любовью, а свои воздушные замки они строят для того, чтобы жить в них на земле. Но от соприкосновения с землёй воздушные замки разбиваются вдребезги (испугавшись любви Тамары, уходит Ильин; обманута любовь Ольги Шеметовой; теряет друзей Эржебет; Ольга Прозорова не только не попадает в Москву, но теряет всё, что у неё осталось; умирает бабка Анна, так и не дождавшись своих детей) – в этом глубинная трагичность Ваших героинь, но в этом же их бесконечная утверждающая сила: вопреки видимым крушениям, они продолжают жить по законам созданной им жизни.
Мне кажется, что это доминанта Вашего творчества. Вам всегда удавалось то, что ВОПРЕКИ: в начале своей карьеры в театре им. Ленсовета у Николая Акимова Вы играли людей комического и лёгкого жанра, Товстоногов дал Вам роль Тамары в «Пяти вечерах», следующая удача – яркая эксцентрика Евы в «Божественной комедии» и Женщины в спектакле «Не склонившие головы», а потом – лирический Чехов. Несмотря на внутреннюю связь героинь этих пьес, Ваша манера их воплощения на сцене строится где-то на самоотрицании.
Исходя из логики всего того, что я написала, сделаю Вам парадоксальное предложение, – покажите в фильме о себе, вопреки сыгранному, то, что Вы ещё не играли. Если нельзя на несыгранных ролях построить весь фильм, сделайте хотя бы страницу. Каких героинь я посоветовала бы выбрать для воплощения, не знаю… Ну, например, Раневскую из «Вишневого сада», можно взять кусок из прозы, западной, словом, всё, что хотите.
Теперь несколько слов просто по сценарию фильма.
Фильм должен быть о Вас и о Ленинграде, обо всём том, что Вы любите в этом городе, и о чём Вы так прекрасно нам иногда пишете – о реках, домах, витражах в подъездах, о цветах, людях и окнах. Может, за основу сюжета взять дорогу в театр от Вашего дома, через реки к Фонтанке и до театра. Вы открываете дверь, входите, дверь захлопывается. Следующий кадр – вы уже в грим-уборной или на сцене, это не важно, важно, что дорога привела в Театр. Этот кадр можно повторить несколько раз, и всё время Вы идёте в Театр, ни разу из Театра.
И ещё мне видится несколько эпизодов:
Ночная улица, дом, погашены все окна, кроме одного – это одна судьба, судьба одной из Ваших героинь, потом зажигается другое окно, может, даже в другом доме, это – другая судьба. Пустынные, тихие улицы, холодные реки. Вы идёте по городу («Вот опять окно, где опять не спят…»).
Как-то Вы нам писали, помните:
«Быстро-быстро напишу вам, под каким впечатлением прошёл сегодня весь мой трудный день. Ковыляю я к такси у Ланской, – и вдруг вижу большую цементную лестницу, и на ней мелком написано таким первоклашкиным почерком: МАМА Я ПЕРЕОДЕЛСЯ.
Ну, с ума же можно сойти от этого малыша, так любящего свою маму.
Вот, она придёт с работы и сразу успокоится, – он снял свою школьную форму, напялил на себя что-то другое и полез в лужу.
За этим «мама я переоделся», – такой трогательный характер и такая семейная, наверняка не сложившаяся судьба и малыша, и мамы.
И целый день я репетирую, играю, – а эта мама и этот Сын не покидают меня. Думаю о них, и настроение у меня такое светлое. И роль, которую я репетирую сейчас во Дворце искусств, из-за этого «мама, я переоделся», – вдруг наполнилась таким неожиданным даже для меня смыслом, таким светом.».
Я вспомнила этот отрывок и подумала, что можно показать эту мостовую, лестницу, на ней слова – «МАМА Я ПЕРЕОДЕЛСЯ», – и вы идёте мимо. За кадром Ваши слова.
А следующим кадром, ну, например, отрывок из «Пяти вечеров».
Или ещё кадр – героиня идёт по набережной, ветер, сильный и холодный, сбивает с ног, текст за кадром из Ваших писем:
– Я люблю этот город, хочется обнять его, согреть. Я приехала в Ленинград. и дальше – ваш блестящий рассказ о том, как из Москвы Вы приехали в Ленинград.
Зэмэшенька, родная, мы любим Вас, берегите себя.
1980 г., февраль
…Серый метельный день. Москва устала от зимы – с трудом думается, с трудом чувствуется. Ходят слухи о цинковых гробах из Афганистана, которые привозят в Москву чуть ли ни десятками каждый день. Нас с Наташкой вызывали в военкомат, чтобы поставить бронь на первые 6 месяцев возможной войны. Потом будут решать, смотря по обстоятельствам.
Тревожная конкретность…
Родная Зэмэшенька! Помните Репино летом? Пляж вечером – перемешавшиеся следы людей, птиц, собак, корки апельсинов, окурки, осколки бутылок, длинные синие тени, глухой шум залива и крик чаек. Золотой рой мошкары, её много, она садится на одежду и облепляет её набивным узором палевых крестиков. А мы шутливо канючим: «ЗэМэ, расскажите о былом!»
Зэмэшенька, напишите о настоящем! Как вы? Здоровы ли? Что репетируете? О чём печалуетесь?..
18 октября, 1987 г.
Зэмэшенька, родная, как же давно мы Вам не писали!
А вот сегодня очень захотелось именно Вам написать, как в былые годы, о быстротекущем времени, о встречах, потерях, о том, что годы ученичества для нас – это не только студенческие друзья, научные руководители, лекции, семинары, но и – Театр, дружба с Вами. Поэтому всегда, когда мы попадаем в атмосферу наших прошлых лет, мы думаем о Вас.
В прошлое воскресенье у нас был «традиционный сбор» нашего семинара[49]. Осенний холод, последние листы, шуршащие под ногами, станция Клязьма, прозрачная дорога между дач и группа немолодых людей, бредущих по дороге, по трое, парочками и в одиночку. Немолодые люди – это семинар Турбина, то, что от него осталось и то, что сохранилось. Сегодня – день традиционного сбора. Дорога, усыпанная опавшими листьями, – дорога на дачу С. М. Александрова. День клеится из кадров, придуманных жизнью.
Старый деревянный дом, осенний сад, голые тёмные ветви кустов и деревьев, такого же цвета сарай, и яркая, влажная зелень травы. Мы стоим за сараем и курим. Говорим о семинаре, вспоминаем имена и судьбы, кто пришёл и кто не пришёл, и почему.
В. Н. Т.: Вот и Юра Лощиц откололся.
– Почему?
В.Н.Т.: Наверное, мы все для него недостаточно славяне.
С крыльца Александров сзывает гостей: – Пойдёмте смотреть «пепелище».
Дружно идём к «пепелищу». Глухо звучат слова прерванного разговора.
– Он был репрессирован в 1937 году, я хочу дать это в комментариях.
– Да, теперь об этом можно писать.
«Пепелище» совсем рядом, напротив, через дорогу. Когда-то это был большой деревянный дом в стиле модерн. Сейчас от дома почти ничего не осталось – обгоревшее крыльцо, оконные переплёты, остатки пола, стен и ничего не поддерживающие балки потолка. Величественная и жуткая красота.
Сфотографировались на фоне «пепелища».
– Что было здесь?
– Сначала барский дом, потом детский дом, потом вроде пионерский лагерь, потом – ничего… Пьяницы всякие собирались, дом и сгорел. Пойдёмте, я покажу вам храм[50].
Идём мимо пустых дач, шурша листьями.
– Вот, это здесь.
Церковь начала ХХ века, арочные закомары друг над другом, как волны, вздымаются вверх. На стенах – керамическая мозаика. Ангелы и архангелы с врубелевскими глазами и крыльями. То ли сам Врубель делал, то ли ученики его абрамцевской мастерской.
– Что здесь сейчас?
– Какой-то театральный склад.
Мозаика облупилась, по краям на куполе вытянулись четыре берёзы, как четыре Евангелиста. Вокруг храма – двор с ярко-изумрудной травой, на траве лежат останки ржавого автобуса и раздолбанного «Москвича», меж кустов бродят жирные белые куры. Девочка Верочка, дочка Турбина, подходит ко мне и шёпотом сообщает: «Я знаю, кто выклевал мозаику – куры, вот эти». – Только что одна из крикливых семинаристок-филологинь рассказывала о жирных чернобыльских курицах, клюющих огромных тараканов-мутантов. А здешние жирные курицы склёвывают мозаику и крылья ангелов.