Утром мы, наконец, приехали в Софию, причесались пятернёй, попрощались с проводницами и отправились на поиски университета. У кого-то узнали, какой нам нужен автобус. Сели и завели свою старую песню: «Мы студенты, едем в университет на летние курсы, отстали от поезда, у нас нет «ни копеечки», билеты купить не можем, да и ехать куда, не знаем». Словом, «мы люди не местные». И тут весь вагон, без преувеличения, стал передавать нам деньги, что-то советовать, объяснять, а одна женщина вызвалась довезти нас до университета. А ехала-то она на работу, но изменила маршрут и доехала с нами до университетского общежития, нашла иностранный отдел, нашла наш корпус и сдала на руки нашим руководителям. Мы были в восторге от Софии, от этой милой женщины и от самих себя!
Но тут-то и начались всякие неприятности, во-первых, нам влетело от наших руководителей за то, что мы отстали от поезда, во-вторых, через несколько дней в общежитии прямо из чемодана кто-то украл мои деньги, а это были как раз те копеечки, на которые мы собирались радоваться жизни. Совсем немного – 35 левов, но именно столько нам разрешали официально поменять, взять с собой и «ни в чём себе не отказывать». Это были деньги на сувениры, мороженое и сладкарницы. Руководители ничуть не удивились и заявили, что у них тоже пропажа, пропала мочалка из номера, и что деньги мы должны найти самостоятельно, иначе они заявят в полицию, а это не в наших интересах. Слава Богу, в Болгарии у меня оказались дальние родственники, они-то нам и помогли: дали в долг 100 левов.
Но самым страшным для нас в то время были не пропажа денег и выговор руководителей, а их абсурдное для нас требование уничтожить дневник. Оказывается, они успели прочитать наш театральный дневник, сопровождая наши чемоданы от Бухареста до Софии, пришли в ужас от прочитанной «крамолы», от громких имён, упоминаемых в дневнике. В их возбуждённом мозгу возникла картинка: публикация дневника на Западе в каком-нибудь из изданий Тамиздата, антисоветские выступления журналистов: «Скандалы в лучшем театре Советского Союза», «В СССР душат театральную свободу», «Алкоголь вместо вдохновения», ну что-нибудь в этом роде…
Дневник должен был быть уничтожен: сожжён в раковине нашей ванной комнаты, быстро, незаметно, как в шпионских фильмах, уничтожают документ.
– Никогда этого не будет! – гордо ответили мы с Наташей с вызовом и стойкостью советских партизан!
А Леночка неожиданно быстро согласилась: «Да-да, конечно, мы всё сейчас же сожжём, мы не будем подводить всю группу, сейчас я принесу дневник».
У наших руководителей отлегло от сердца, нашлась хотя бы одна сговорчивая студентка. Леночка достала из моего чемодана дневник и понесла сжигать. Мы с Наташкой бросали вслед ей взгляды презрения.
– Вот и всё! – показала Леночка горстку пепла. Мы смотрели с ненавистью, наши преподаватели с радостью: «Слава Богу, всё обошлось, теперь не нужно будет оправдываться перед факультетским начальством за крамолу». И они спокойно удалились в свой номер. А Леночка, улыбаясь улыбкой заговорщицы, достала спасённый дневник – она сожгла всего несколько полупустых страниц дневника, и ещё обложку и несколько совсем чистых листов бумаги. Дневник был спасён! Мы обнялись и примирились.
Теперь этот наш бесценный «Театральный дневник» мы хранили, как кольцо Нибелунгов, как иглу жизни Кощея-Бессмертного, как комсомольский значок в фашистском плену, как тайные шифры резидентов разведки. Во время поездки в Болгарию мы не расставались с дневником ни на минуту. Для конспирации мы положили дневник в какой-то легкомысленный подарочный пакет с сердечками и цветочками, пакет везде носили с собой: на занятия, на экскурсии, на прогулки, в магазины, на базары, в сладкарницы, даже на пляж, а купались по очереди, всегда кто-то из нас хранил этот наивный и такой простой, но для нас бесценный текст.
Сейчас, перечитывая свою запись, я никак не могу понять, что за крамолу разглядели в этих наивных листочках наши руководители. А может быть, они вовсе и не читали дневник, быстро пролистали, наткнулись на известные имена и решили: всё сжечь, пока текст не превратился в рукописи, которые, как известно, не горят. А может быть, в те годы Товстоногов и его театр были символом всего советского театра, и свободные записи девчонок вне партийных санкций уже сами по себе были крамолой.
Вот этот дневник.
20 июля 1974 г.
Аня С. (Анна Слёзова)
После поездки в Ленинград сидела несколько дней на даче и записывала, как всегда, «для потомства» встречу с Зэмэшкой.
12-18 июля мы с Наташей (Наталья Кожанова) в Ленинграде, сопровождаем болгарских студентов.
Четырнадцатого утром на Бассейной мы купили огромный букет ромашек для ЗэМэ. Он был солнечный, пах ветром и полем. Мы ехали в метро и окунались в него с головой. В проходной цветы долго брать не соглашались: видите ли, вахтёрша не может ни на минуту уйти со своего поста. Прорваться в БДТ труднее, чем в Кремль. Потом из дверей театра вышла добрая и белая старушка, с которой мы разговаривали прошлой зимой. Она увидела девочек с букетом цветов, ей стало любопытно: у кого же теперь больше всего поклонниц? Кого любят девочки?
– А это кому цветы? – с любопытством, растягивая слова и улыбаясь, спросила она.
– Передайте, пожалуйста, эти цветы перед спектаклем Зинаиде Максимовне Шарко.
Старушка поблёкла и потеряла к нам интерес: оказывается, цветы предназначены не их «мальчикам».
Наташа торопливо стала объяснять:
– Зинаида Максимовна Шарко, она играет в этом спектакле. Вы знаете такую?
Тут старушка совсем разозлилась:
– Ещё бы, я не знаю Шарко!
– Ну, так вот, пожалуйста, передайте ей цветы. – Мы умоляюще протянули наш белый букет. Старушка оказалась доброй:
– Сейчас, пожалуйста, перед спектаклем.
– Хорошо, хорошо, передам.
– Спасибо!
Мы выбежали из театра, побежали вдоль Фонтанки, в ней плескалось солнце и слепило глаза. Затем свернули на улицу Дзержинского, дошли до Исаакиевской площади, до «Интуриста», где должны были взять билеты на поезд для наших болгар, но контора была закрыта. До конца спектакля у нас оказалось часа три свободных. Мы сели в скверике перед Исаакием и сразу же разомлели. Под ногами у нас копошились ленивые голуби, без умолку чирикали бойкие воробьи. Мы стали кормить их печеньем, они в восторге наскакивали друг на друга, стараясь ухватить свой кусочек лакомства. Светило солнце, лениво дул ветер, по небу плыли пушистые облака и надо всем спокойный и нелепый царил Исаакий. Я закрывала глаза, мне мерещились страшные рожи, а Наташке, по-моему, снились солнечные зайчики.
К половине третьего пошли в БДТ к ЗэМэ. Спектакль уже кончился, навстречу нам шла толпа народу, потом народ растаял, вышли все актёры, а ЗэМэ – не было. Мы пеклись на солнце. Я страшно волновалась, а Наташка злилась. И вот, когда ей надоело болтать глупости, а мой страх превратился в постоянную тупую взвинченность, наконец-то вышла ЗэМэ. Мы расцеловались:
З.М.: «Как я рада вас видеть! Я всё время ждала, ну, когда же вы приедете? Я всё время спрашивала у моих девочек, когда же они приедут? Не может быть, чтобы они не приехали летом».
Мы что-то лепетали по поводу того, что, действительно, не могли в это лето не приехать к ней в Ленинград.
Мы пошли провожать Зэмэ на репетицию в театр Ленсовета. Зэмэ была вся в себе, хотя говорила много, когда замолкала, сразу становилась отчуждённой и сосредоточенной.
– На лето театр закрывается, администрация повесила объявление: «На время пассивного периода просим актёров убрать все вещи из грим-уборных». ЗэМэ смеётся, потом продолжает: «А у некоторых уже три года пассивный период, ничего не играют. Слава Богу, у меня есть роли».
Так болтая, доехали до театра.
– Значит, сегодня вечером вы у нас.
– Да-да, – подхватили мы, – конечно! Наши болгары, как узнали, что театр Товстоногова в городе, сразу потребовали – сегодня вечером только БДТ. Вот подавай им теперь Товстоногова и, по возможности, сейчас и сразу, – запричитали мы.
– Да нет, я имела в виду, что вы у меня дома.
Мы очень устали, сегодня театр давал последний спектакль, а главное, Наташка боялась, что ЗэМэ будет всю ночь пить. Мы отказались. Договорились, что придём завтра.
В декабре ЗэМэ очень болела. Мы об этом знали, но не знали, что всё так серьезно. 13 декабря она упала, у неё было сотрясение мозга, потом какое-то сложное кровоизлияние в мозг, так что «слиплись мозги», их продували кислородом, делали пункцию, что-то повредили, она совсем не могла ходить. Возили на репетицию, там она еле передвигала ногами, потом возвращалась в больницу. Один из врачей взялся делать китайское иглоукалывание, сделал несколько сеансов. Помогло. ЗэМэ стала ходить. Врачи не верили в такое чудо. В марте Зэмэшка выпустила премьеру («Кошки-мышки»). Сейчас летает сниматься в Одессу (фильм «Мама»), работает на телевидении (двенадцатого по ленинградской программе показывали спектакль с её участием «Мастерица варить кашу»), даёт концерты, шестнадцатого был творческий вечер в Политехническом, репетирует в «Трёх мешках сорной пшеницы» Тендрякова в БДТ, в Ленсовете, для телевидения – в «Глубокой разведке». Играет текущий репертуар. В мае переехала на новую квартиру. Разменялась с Ванькой. Квартира чудесная. Вся в цветах. Зимой собирается выращивать тюльпаны и ромашки.
А сейчас до трёх ночи болтает с нами, потом будит нас в половине восьмого, заботливо кормит и провожает. Вечером опять ждёт, и опять до трёх часов мы все не спим. Как и раньше, вокруг неё девчонки, поклонницы и приживалки. Все её любят, без устали ревнуют, все требуют постоянного внимания и заботы, потому что все «очень несчастные». ЗэМэ обо всех заботится, всем сострадает. Откуда только силы берутся?
Наташка, прощаясь: «ЗэМэ, берегите себя!»
Она: «Ничего, я и так красавЭц!»
Да, когда она говорит, в движении, в рассказах, вся в той жизни, она – прекрасна! Но ведь есть же пределы силам человеческим, ЗэМэ себя совсем не бережёт!