Мы любили её, верили, готовы были даже на «европейский уровень», но было нечто уходящее и тоскливое – «и последний поворот головы на прощанье в полураскрытой двери.»
Завтра «Мольер», а вечером «Кошки-мышки».
Наташа К.
Ждём ЗэМэ после спектакля «Валентин и Валентина», как договорились. Она выходит и заявляет, что звонила в проходную, и ей ответили, что нас нет. А мы мёрзли в парадной театра. Спросили её о Хемингуэе. Она взяла его у Пустохина. Тот так и не сделал инсценировки. Подзаработал денег на телевидении и бросил думать о концертах. «Их ведь не процесс интересует, а результат». Бася советует ЗэМэ устроить вечер просмотра своих картин, и сразу будут деньги. ЗэМэ: «У меня все хорошие фильмы запрещены, а в плохих смотреть не на что!» Бася: «Ничего. Крути плохие. Ты там с Папановым. Они на Папанова смотреть будут». Дошли до Ирины Андреевны – и адью. Мы рассердились: зачем ей надо было, чтобы мы её ждали?
Потом я отправилась на поиски ленинградских сумочек.
А вечером девчонки пошли на «Цену», а я подзалетела в ТЮЗ на «Хоровод». Думала, что будет «Наш Чуковский», но спектакль отменили, и я попала на хоровод сказок для дошкольного возраста. После спектакля решила зайти за девчонками в БДТ. Вышла на улицу – снег. Усмехнулась – совсем как после «Человека из Ламанчи». Так, да не так. Ещё собираясь в Ленинград, я чувствовала, что Т.В. (Доронина) на этот раз останется в Москве. Московская[74] она теперь. И для меня тоже.
Для ЗэМэ Москва – это показуха, красивость, дешёвка, гостиница. Ленинград строже, сдержаннее, серьёзнее. Ленинградская Т.В. была как-то пронзительно духовна. В Москве она была не от мира сего. Гордая, углублённая в себя, она, казалось, рвалась к чему-то высокому и прекрасному, не обращая внимания на насмешки, сплетни, клевету. И в ней была ленинградская строгость и глубина. ЗэМэ, к сожалению, права кое в чём. Теперь, по-моему, Т.В. сыта и успокоена. Играя в театре раз в неделю, а то и в две, она позволяет себе играть из рук вон плохо, попросту валяет дурака. «Мачеха» – это показуха, дешёвка. Черты Москвы, отмеченные Зэмэшей, действительно в городе есть. Правда, не всегда они – главное, не всегда они делают погоду. Но Т.В. их, кажется, переняла. Поэтому в этот наш приезд в Ленинград я впервые не нахожу в нём следов Т.В., не чувствую её. В театре сняли большинство её фотографий, и город, словно поняв, что она другая, что он её лишился навсегда, оделся в траур. Лежит почерневший, грязный и чужой. Грустно. Для меня Т.В. была душой Ленинграда. С её исчезновением умер город. Я чувствую, что расстанусь с ним надолго, быть может, навсегда. Странно, но ЗэМэ никогда не ассоциировалась у меня с Ленинградом. Она – сама по себе. Отдельно. Правда, всё-таки во мне живёт Зэмэшин БДТ, с которым я на «ты», но рядом с ним жил БДТ Т.В. -на «Вы». Бесспорно, что ЗэМэ – один из самых дорогих для меня человеков и, пожалуй, самый интересный, но Ленинград всё-таки подарен мне не ею.
Сегодня первый раз пошёл снег, и я решила наслаждаться. Бродить по Фонтанке, думать о Т.В., философствовать и слагать стихи. Времени у меня на это целый час. Купила в булочной на углу переулка Ильича булочку с изюмом. Иду по переулку и жую, иду и не пытаюсь угадать, в котором из домов жила Т.В. Просто наслаждаюсь белым светом. Из какого-то подъезда выскакивают один за другим красные люди, заглядываю с любопытством – баня. Смешно! Вот и Фонтанка. Пишу на парапете «Т.В.» и отправляюсь изучать мосты. Влево от переулка Т.В. (да! В нём жила вначале и Зэмэша; как раз напротив бани) горбатый, деревянный Горсткин мост. Прямой мост на Гороховой (Дзержинской) улице, по которому Т.В. шла в школу, оказался Семёновским. Напротив же БДТ маленький, сутулый деревянный мостик носил загадочное название Лештукова моста. Шагая вдоль Фонтанки, я пыталась сочинить что-нибудь на мотив евтушенковского: «Внутри меня осенняя пора, внутри меня прозрачно и прохладно…», но ничего не выходило. До своего любимого мостика Ломоносова с каменными беседками и крылатыми конями на фонарях я не дошла и истинного его названия не узнала. Время.
Девчонки подхватили в театре Ирку Ефимову и её подругу и зазвали к нам в гости на рыбу в томате и плавленый сыр. Пока они ели, я рассказывала, как живёт ЗэМэ, не так, как на самом деле, а так, как это представляется мне, как Сольвейг. Что деревья там выше девятиэтажного дома, что рассветы и зори там сказочные, что ЗэМэ волшебница, фея цветов, и что всё это правда.
1 февраля (суббота)
Лена Л.
Утром – спектакль Юрского «Мольер».
Этот спектакль для меня самый особенный. В нём всё слилось в одно: любовь к театру, Мольеру, Юрскому, Товстоногову – ВСЁ!..
Спектакль очень смелый. Высокая трагедия бунтаря и лакея одновременно.
Талантливый актёр-режиссёр – Юрский, и великий драматург – Булгаков, рассказали нам драму удивительно ранимого гениального человека, жившего в тоталитарную эпоху – Жана-Батиста Поклена де Мольера.
Тон спектакля – вытягивающая нервы, пронзительно тягучая, как скрип трамвая, струна. Музыка играет важную роль в спектакле, как всегда, у Гоги и у Юрского. Декорации гениального Кочергина.
Медленно гаснет свет в люстрах, тоскливо-тревожная мелодия, на голубом занавесе мелькают цвета – зелёный, красный, жёлтый. Выходит человек, это директор театра Пале-Рояль, господин де Мольер. Он одет в зеленоватый камзол, сшитый из мешковины, и в парике. Он подобострастно кланяется партеру, а потом обращается к королевской ложе. «Муза, муза моя, о, лукавая Талия! Всякий вечер, услышав твой крик, при свечах в Пале-Рояле я. Надеваю Сганареля парик.»
Стук посоха о пол сцены – три раза, и мы уже летим в мир фарса: пантомима, пощёчины, переодевания.
Сказать всё и не попасть в Бастилию.
Несколько слов о спектакле Сергея Юрского «Мольер»
В Пале-Рояле гасли люстры,
И вечер тихо догорел,
Виски, сжав сильными руками,
День провожал Жан де Мольер.
Шандалы в зале оплывали,
Ля Гранж день заносил в Регистр,
И пред Мольером замелькало – всё,
что прошло, – и бег был быстр…
…Мадлены профиль и Арманда,
Провалы, слава, цепь ролей.
И поднималась Тень громадна —
Он был бунтарь, он был лакей.
Всё было мелочно и глупо:
заботы, молодость, любовь.
Смеялись маски, скалясь тупо,
Ничто не волновало кровь.
И лишь Париж смотрел влюблённо,
Пытаясь овладеть игрой,
На профиль комика смущённый
Под голубой моей луной.
<…>
Спасибо, Юрский, Вам за смелость,
За Вашу искренность, за труд,
За вдохновенье и за дерзость,
За верность теме и за суд.
В театре снова гаснут люстры,
И в вечность снова день плывёт.
И над застывшею Фонтанкой
Мольер, ссутулившись, идёт.
К.Л., 1975 г.
После спектакля мы фотографировались на Фонтанке. Потом отобедали в шашлычной. А в голове всё звучала ноющая мелодия из спектакля…
Потом, уже в синих сумерках, мы снова фотографировались у БДТ – друзья увезут эти фотографии в Африку или, может быть, на Кубу, а я, в полном одиночестве, над ними буду проливать слёзы. АХ!
Пошли на Невский, рассуждаем и строим планы на завтрашний день. Вдруг Нюша: «Вон ЗэМэ идёт!»
Делаем вид, что её не видим. Наташка демонстративно отвернулась, я, как попугай, повторяю одну и ту же фразу, громко и с глупейшей интонацией.
ЗэМэ подошла к нам сама, мы искренне обрадовались:
– Зэмэша, волнуетесь?
– Да, сыграю «Кошек», и всё будет хорошо.
Мы её провожаем, желаем ей ни пуха ни пера и идём к чёрту.
Сворачиваем в какой-то переулок и фотографируем гирлянду фонарей, уходящих вдаль. Два чёрных силуэта и бусы фонарей.
Кожанчик уехала за сумочками в универмаг «Московский», а мы с Нюшей опять бродим по городу: Невский, Владимирский… И опять меряем шагами улицы этого удивительного города. Холодно. И мы греемся в магазинчике и всё говорим, говорим о театре. Я замерзаю совсем, в подъезд идти неохота, да и нет путёвого, и мы бредём к БДТ – он наш корабль, наше пристанище среди этого кипящего моря – Ленинграда. Островок в океане, где всегда тепло и спокойно. Это наш дом. А БДТ, и правда, похож на корабль – и чистота, и тишина, и иллюминаторы под крышей – тонуть будем, на рыб посмотрим.
Потом пришла Наташка, мы поднялись под крышу на малую сцену, прошлись по фойе, ругая Марка Розовского, и с трепетом и волнением ждали начала спектакля «Кошки-мышки». И вот свет погас, и на сцену вышла Зэмэша – родная, непутёвая, любимая. Наша Психея! Она была такая, как прежде, и это было больно и приятно.
Она очень большая Актриса. С очень широким диапазоном возможностей – от эксцентрики абсурда до тончайшего лиризма, от фарса до высокой трагедии, от смеха до слёз. Она играет талантливо и органично. Чувствуется незащищённость, искренность во всём и детская открытость – с горы бегут две девочки, две феи Сольнока, они бегут в белых платьях по траве и цветам, смеются и кричат:
– Мы идём, мы идём, мы и-дё-м, а– а-а.
Но куда они бегут и к кому – это уже вспомнить невозможно. – вот камертон спектакля.
Сразу вспомнилась фотография ЗэМэ, где она бежит вся в ромашках. Этот спектакль о ней, бегущей по полю с ромашками, счастливо улыбающейся, навстречу солнцу, жизни, любви – а что будет потом? Потом будут страшные и невосполнимые потери, отчаяние, страх, сумасшествие, но сейчас она этого ещё не знает, она бежит к морю. И именно это «бегство» поможет ей выжить, пересилить, перенести всё и снова выращивать тюльпаны.
– Мы идём, мы идём – а-а-а.
Мы вышли из театра вместе с ЗэМэ. Нам не хватает слов, эмоции переполняют, и мы пытаемся неистово что-то высказать ЗэМэ о спектакле. Мы провожали её до дома и говорили, говорили – о том, какая она гениальная актриса, какой необыкновенный спектакль, как нам хочется пожать руку Аксёнову.