Суть же первого анекдота Вампилова такова: хам директор гостиницы грубит посетителям, а потом спохватывается, ужасается, звонит и узнаёт, что он только что нахамил метранпажу! Значение этого слова никто не знает из работников гостиницы, но вспоминают, что метранпаж как-то связан с газетой. Воображение разыгралось. Директор инсценирует сумасшествие, притворяется и доводит себя этим притворством до фактического сердечного приступа. Великолепно роль этого хама играл Михаил Данилов. Вообще, этот приезд подарил нам много открытий – вот Данилов – одно из них. Видели на сцене и Максимова – жирный, сытый и омерзительный.
Второй анекдот – «Двадцать минут с ангелом». О человеческой недоверчивости, о неспособности понимать Другого, о безразличии, об унижении человеческого достоинства. Таковы и рабочие, мечтающие добыть 3 рубля на опохмелку, и скрипач в очках, очень интеллигентный, замечательно сыгранный Пустохиным (ещё одно наше открытие). Все эти люди не верят в то, что обычный человек может бескорыстно помочь другому не словами, а делом, да ещё и просто безвозмездно дать деньги, целых 100 рублей. Они не верят в альтруизм и пытаются «расколоть» ангела. Ангелу ничего не осталось, как только сочинить правдоподобную историю, чтобы объяснить этим людям низменные причины своей так называемой щедрости. Он рассказывает им о своей чёрствости по отношению к матери и запоздалом угрызении совести. Вот теперь все ему верят, все довольны – «он низок, как и мы все. Он – не Ангел». Он стал им понятен – «Да, не писал и не помогал матери, потом было поздно, вот он и решил искупить свой грех, отдав «ЕЁ» деньги тому, кто в них нуждается.»
И опять по-вампиловски непонятно, что было на самом деле. Какой-то элемент недосказанности, как в стихе – пропуск строфы – это тоже строфа.
Есть что-то в Вампилове от Достоевского.
Когда спектакль кончился, на улицах зажигали фонари. Был шестой час.
Наташка уехала прощаться с родственниками, а мы с Нюшей поехали к ЗэМэ.
Два счастливых билетика – счастье и встреча – предрекли наше будущее.
Она была дома.
Но не одна. У неё был маленький Максим[75] и парень, приехавший от Ваньки[76]. ЗэМэ возбуждённо рассказывала ему про Таню[77], что парню было совершенно неинтересно, он хотел сходить в БДТ, и только. Но не потому, что парень «театрал», просто «это сейчас модно, да и потом, Ванькина мама – актриса. Интересно, как Ванькина мама играет», – приблизительно это он хотел выразить. В воинской Ванькиной части этот парень служит поваром и Ваньку подкармливает, посему наша ЗэМэ старалась произвести впечатление на повара.
Мы с Нюшей курили на кухне. На столе лежали красные гвоздики, купленные нами у метро. Наконец парень ушёл. И Максим ушёл.
ЗэМэ пришла к нам.
– Зэмэше от нас! Примите-с, покорно-с.
– Ой, какие прекрасные цветы! Дурочки, зачем вы так потратились? Я матери недавно покупала цветы, знаю цены…
– ЗэМэ!
Она стояла – рыжая, взлохмаченная, в детском махровом комбинезончике, улыбалась и прижимала к себе наши гвоздики.
Мы вошли в комнату. Там на полу, на стульях – везде валялись фотографии, старые письма, вырезки из газет. Её всё-таки очень тянуло в прошлое, и она не уставала ворошить его.
Зэмэша – наша, смешная, «европейская» – была удивительно родная и ласковая. Она рассказывала нам о своих «викингах» и о Серёже, о том, как он любил её, а она его. Читала нам письма. Мы вместе смотрели фотографии: легендарный, запрещённый до премьеры спектакль «Римская комедия»[78], где каждый снимок – жест законченности и отшлифованности. Фотографии с концертов, где они с Юрским вместе читали рассказ Хемингуэя «Белые слоны». Фотографии гастролей:
– ЗэМэ, а где же Ваш чемодан, неужели Вы отправились на гастроли только с пакетом пластинок?
– А, чемоданы у Серёжи. – Понятно.
Потом почему-то ЗэМэ решила смотреть фигурное катание. Я сидела на стуле, под ногами валялся листок, он был чуть помят. Там были от руки написанные стихи, помеченные 1963 годом.
В тебе надежда дальних берегов
И колокольная восторженная звонкость,
И ландыша серебряная тонкость,
И широта, и чистота снегов…
Я сидела и учила эти стихи наизусть, твердила про себя – надо запомнить.
Потом пришла Наташка, и мы вместе с ней втихаря списали этот стих.
Да, потом пришла Наташка!
Начали готовить прощальный ужин, я сбегала в магазин и на последние Зэмэхины деньги (своих было уже в обрез) купила три бутылки белого сухого вина.
А потом мы пировали: пили за Ленинград, предварительно традиционно поспорив, какой город лучше – Москва или Ленинград.
ЗэМэ вредничала, а вообще мы были счастливы и опять не могли узнать её – столько нам было вновь оказано внимания. Она кормила нас, подкладывала лучшие кусочки уточки, да ещё и развлекала.
Цветаеву она наотрез отказалась читать, так что знакомство с «новой» ЗэМэ произошло без стихов, но зато в остальном её было не остановить – анекдоты о театре, разные байки, рассказы о спектаклях…
То она собиралась ехать с Наташкой в Москву, то снова начинала рассказывать нам о своей квартире.
Мы опять говорили о таланте и искренности, о Товстоногове и Лаврове.
Потом Наташа уезжала, мы ловили ей такси. Наташка покидала Ленинград возбуждённая и вдохновенная.
А мы с Нюшей снова вернулись к ЗэМэ, сидели за столом, курили, потягивали вино, а ЗэМэ смотрела в себя широко раскрытыми глазами, тихо шевеля губами, качая головой, как бы говоря:
– А я-то всё помню, не могу забыть. Чёртова память! Благословенная память!
И начинала говорить о «своём Серёже». – «Я теперь смотрю на него и не понимаю – нет, он талантлив, гениален – но за что я страдала, мучилась, любила?»
И тут же рассказывает о Париже: «Это же безнравственно»!
– У нас с ним была «психологическая несовместимость», как он сказал. Тут нашла его дневники: «Веймар. Утро. Слоны. Улицы – всё описывает. Потом – полускандал с Зиной. В обед – небольшой скандал с Зиной. Вечер – большой скандал с Зиной». Он меня всю жизнь ревновал. Тут стихи его нашла.
Мы грустно, с пониманием смотрим на неё, и она, наверное, это уже заметила.
– Опять одна? Где же твои «викинги»?
Подкова, Веймар, фарфоровая чашка, «мы с Серёжей», «в тебе непостижимость естества», «тюльпаны расцветали у меня в марте ко дню рождения Серёжи», вереск, «Белые слоны», много пустых птичьих гнёзд – а это плохая примета!
– Где же твои «викинги», опять одна?
Мы грустно смотрим на неё, и она это замечает.
Читаем Серёжино «Письмо Диона на 8 марта 1965 года». Мы тогда учились в школе – география, арифметика, история, русский.
«Женщина – венец творения. Бог создал её последней, после мужчины, земли, социального строя, народных театров. Истинное отношение к женщине в балете. Там мужчина поднимает женщину над собой и любуется ею. Драма? Стыдно писать, на 10 мужских ролей одна женщина, и та – дура. Наша задача создать её, если это не сделали до нас, и поклоняться ей.»
Уже поздно, уже давно наступило утро.
Наташа К.
Отвезла вещи на вокзал, побродила по Невскому, а дальше – «Провинциальные анекдоты» в Доме офицеров. Дом – дворец, весь в зеркалах, статуях, люстрах, коврах и мраморе. Мебель тоже прежняя, старая, хотя в белых чехлах, и странно было сидеть на ней. Как будто пришёл в музей и уселся на экспонате. Анекдотов – два: «Случай с метранпажем» и «20 минут с ангелом». Играли неплохо, на уровне БДТ. Пьеса Вампилова относится к ранним. И это чувствуется, особенно по финалам анекдотов.
После спектакля заехала к Любушке. Она меня накормила тушёным цыплёнком и чуть не уморила разговорами о семейной жизни. Навязала мне в подарок белую шапочку и синюю юбку от своего костюма. От юбки я отбрыкивалась изо всех сил, но тщетно.
Примчалась к ЗэМэ и забыла условный звонок. Они на меня накинулись за это и чуть не выгнали. Потом собрались ужинать и принялись все по очереди и вместе вытряхивать какое-то супермясо из продолговатой металлической коробки. Нюша оказалась всех ловчее. ЗэМэ была уже слегка навеселе и потому добрая, почти прежняя. Она ходила и распевала собственную импровизацию известной песенки: «Как хорошо быть одинокой… Как хорошо быть одинокой…» Говорила: «Уж теперь я такая одинокая, просто совсем, дальше некуда.» И: «Мне нельзя отдыхать, мне вредно отдыхать.»
Она была как летом, в красном, цветастом комбинезончике и с распущенными ромашкой волосами. То она церемонно кланялась на прощанье, то заявляла, что может быть похожей только на Пушкина.
В комнате ЗэМэ был разбросан архив, раскопками которого она занималась до нашего прихода. Фотографии, рукописи, письма, старые газеты и программки валялись на полу, на столе, на кушетке..
Потом мы ели, а ЗэМэ, как никогда, ухаживала за нами. Да, пока мы чистили картошку, она нам читала отрывок из сценария Габриловича, в котором ей Натансон предлагал роль женщины, борющейся за охрану окружающей среды. ЗэМэ считала, что фильм не пропустят. А тюльпаны на кухне у ЗэМэ начали вянуть. Она призналась: «Плохо я за ними на этот раз ухаживаю». По-моему, ни хорошо, ни плохо, просто сам человек другой.
Аня С.
В этот день мы купили ей гвоздики. Мы шли знакомиться с новым человеком, которого должны были покорить.
Но в этот день ЗэМэ была прежней, и на следующий день, и через день. Нет, я буду не совсем права, если скажу – той же. Но она не работала, а отдыхать она не может, и она стала перебирать свой архив (поступок, конечно, новой ЗэМэ), но прошлое опять взяло её в свои руки, и она спорила с ним, как с сейчас существующим противником.
Она читала нам дневник своей первой роли, читала письма Юрского, Гафта. На полу валялись ещё чьи-то письма, стихи, фотографии, какие-то старые вырезки из газет, она поднимала письмо за письмом, показывала нам и нескончаемо говорила сама: о викингах, о Серёже, о своём детстве, о сыне, о театре.