Пришла Наташка, мы её провожали в Москву. Мы сидели за столом, ели, пили сухое вино и хором расхваливали ЗэМэ Москву. А она всё не могла её принять за то, что все в ней – «показушники», да и сама Москва вся «показушная». В Москве – одиноко. Представьте себе человека, «который никому не позвонил». Мы не могли этого представить. В Москве нас согревают даже камни. Москва – нежная. А Ленинград – холодный. Эти огромные пространства, эти реки, ветра. В Ленинграде невозможно жить, когда тебе плохо – замёрзнешь.
– Когда плохо, идёшь по мостам через реки, а в них фонари, дома отражаются. И кажется, что там, в глубине – праздник, бал. Там праздник, а не здесь…
– Ну, ЗэМэ, вот до чего Вы договорились. Разве не о том же говорили мы. Бросьте эти мысли.
– Нет-нет, я же не о том, – говорит она тоном растерянного ребёнка, которого поймали на плутовстве.
– ЗэМэ, хватит об этом. Выпьем за Вас! Вино для королевы! (Всё застолье мы играли в Мольера).
ЗэМэ постепенно пьянела, засобиралась в Москву, но они с Наташкой никак не могли решить, в чём же ей лучше ехать, в шубе, которая сейчас в ломбарде, или в концертных платьях, которые пеной кружев лежали на стульях рядом со шпагой, которую она тоже хотела прихватить с собой.
В 12 ночи Наташка уехала, ей на прощанье подарили ташкентскую травку «на счастье». Мы посадили Наташку в такси. Вернулись к ЗэМэ.
Впервые за десять дней она вновь оставила нас у себя ночевать. И опять, как прежде, она говорила всю ночь. Но раньше она вся была, как окровавленный комочек, пульсирующий в ритме сердца. Вздрагивала от любого прикосновения к прошлому, тянулась к любой ласке и участию, принимала в своё сердце всех, кто был рядом с ней в это время. Жизнь – нескончаемая исповедь. Сейчас ЗэМэ говорила совсем по-другому, казалось, она хотела сама себе объяснить всю свою жизнь.
– Родилась в Ростове-на-Дону, мать – донская казачка, отец – украинец, дед – цыган и циркач с огромными усами, работал в цирке снабженцем, он надевал на усы какой-то странный чехол, чтобы они закручивались… Он был красавец цыган. У него была куча любовниц. Его расстреляли во время войны за то, что у него сын – гэбэшник. Донесли соседи.
А бабка? Жива до сих пор, ей уже больше девяноста лет, но каждый день перед обедом она выпивает по рюмке самогона, на праздники они собираются вместе с зятем, каждый приносит свою бутыль, пьют вместе: как-никак – праздник[79].
А потом ЗэМэ рассказывала о своих эксцентричных выходках у Стрижей[80], о викингах, о первых годах в театре, о детстве, вспоминала, как в Ростове ела смолу с вишнёвых деревьев, как мать купала её в ромашках, как в шесть лет вместе с соседской девчонкой мечтали стать Любовью Орловой, а во время войны отец этой девчонки стал власовцем-предателем и донёс на деда ЗэМэ, вспоминала море, Геленджик. Отстранённо, с глазами ушедшими в себя, говорила о Серёже, опять о викингах, о сыне, о театре.
Заработало радио, проиграли гимн. С добрым утром, Ленинград! Значит, шесть часов. Радио выключили и опять слушали рассказы ЗэМэ.
На столе стояли четыре пустые бутылки «Рислинга», а в зеркале отражались чёрно-розовые кружева концертных платьев и шпага. Уже восемь часов. Мы все устали. Лица осунулись, три пары огромных чёрных глаз. Пора спать. Спокойной ночи. Вернее – дня. Проснулись в четыре, уже темнело. ЗэМэ ещё спала. Начали, не вставая, читать сценарий Киры Муратовой, скоро проснулась ЗэМэ. Встали, убрались, она накормила нас кашей с вареньем. Пришла Оля, пошли сдавать бутылки. На улице промозгло, холодно. Вернулись часа через два, у ЗэМэ была Ксана, до нас они выпили. Видимо, ЗэМэ нелегко давалась новая жизнь – трудно стать выше всех и всего, что прошло.
Сегодня ЗэМэ была совсем прежняя, открытая и беззащитная.
Слушали пластинки Марлен Дитрих, Утёсова. Потом прощались.
Мы ехали на автобусе по улицам, которым не видно конца, по широким мостам через реки, в которых отражается город, и думали: как в такую короткую жизнь могло всё вместиться?
3 февраля (понедельник)
Лена Л.
…а мы всё не спим.
ЗэМэ рассказывает нам про домработницу Нюру, про Копеляна, Шукшина, про «королевскую» квартиру и про Ванечку.
Она рассказывала нам про Ваню всё то, что рассказывала и прежде, ничего нового, но как-то абсолютно по-другому – всё от третьего лица, не о себе.
– А Ванька неплохо пишет. Он написал рассказ.
Она вспомнила его детское сочинение о дожде и ветре – очень интересно! «Входит мама: «Ты опять ничего не делаешь?!», – а что я ей скажу, я действительно ничего не делаю, я просто смотрю на дождь и слушаю, как завывает ветер.»
Как это талантливо, верно и больно!
Мы легли спать, когда заработало радио, четверть восьмого.
Проснулись в четвёртом часу. Уже почти сумерки. Со стены смотрит Юрский, Чехов, Адам и Ева – рисунки Анатолия Гаричева.
Мы читали странный сценарий Киры Муратовой «Девушка», очень странно.
Потом ели пшённую кашу и ходили сдавать бутылки – отнесли целый чемодан и три сетки, правда, одна сетка была с молочными бутылками.
Накупили ей еды и прихватили бутылку водки.
Встретились с Олей, с ней и ходили сдавать сей груз. Она рассказала нам о Ленке, о «новой» ЗэМэ. Но это нас уже не волновало, мы уже ЗНАЛИ её, приняли и всё поняли.
Вернулись в 8 часов. У ЗэМэ была уже та самая «ученица Левита», Ксана[81]. Они уже выпили бутылку водки на двоих. И ЗэМэ косела. По телевизору передавали очередную серию фильма «Семнадцать мгновений весны».
Гафт.
Потом опять говорили. Потом пили водку за Утёсова и слушали его песни, отбрыкиваясь от игры в «Scrabble». ЗэМэ плакала и рассказывала о последней встрече с Утёсовым. Он пел «Славное море.» Потом она устала, мы это ясно видели, завтра ей предстоял трудный день – два спектакля! И надо держаться. Мы уговаривали её лечь отдохнуть. Удавалось с трудом. Ушли мы в 12 часов ночи – она не хотела нас отпускать, даже сердилась.
– И всё-таки Вы прекрасны, Зинаида Максимовна!..
4 февраля (вторник)
Лена Л.
Встали рано. Сдали наш «нумер» и повезли свои вещички на вокзал, а от вокзала пешком по Невскому опять в БДТ.
Случайно узнали по дороге, что спектакль начинается на час раньше, чем мы думали. Пришли за 20 минут до начала и попали. в пятый ряд партера. на «Три мешка сорной пшеницы» Тендрякова.
Это действительно программный спектакль Гоги! Кровью сыгранный всеми актёрами и собаками, а играет лучше всех – ГОГА!
Самое главное в этом спектакле – вера, вера в то, что театр может говорить со своим зрителем об очень важных и непростых вещах, говорить откровенно и искренне. И ни у кого нет права запретить этот Диалог.
Олег Борисов на смерть идёт, как царь Эдип. Важный спектакль. Смелый! Нам понравилась Тенякова. Играет нежно, чисто и лирично. Сцена раздевания, сцена молотьбы – это настоящий театр, Гогин и наш.
Почему-то это мы в первый раз не увидели. Статичен ли всё-таки спектакль? – Да, статичен. Но, в конце концов, это не столь важно. Важна смелость театра говорить правду, поднимать тему лагерей, говорить о милосердии, трагедии и справедливости. Трагедия народа, выраженная в плаче лучшей актрисы БДТ – З. М. Шарко!
ЗэМэ вся в чёрном, с седыми волосами, белыми, как лунь. С Наташей они на сцене контрастируют – белое и чёрное, счастье и упоение жизнью, любовь и скорбь. Но объединяет их сила, сила чувственного искреннего переживания двух женщин, и судьба их складывается похоже.
ЗэМэ уходит вдаль медленно, вся в чёрном, её поддерживает Рыжухин, их поколение уходит в НЕБЫТИЕ, а на авансцене остаётся Тенякова и Демич – молодые, красивые. Он похож на Лаврова и очень талантливый. – «Завидую себе!»
После спектакля гуляли с ЗэМэ по Фонтанке, смеялись и были счастливы. Она была – НАША ЗэМэша… А в небе синем, ленинградском, ярко светило солнце, всё под ногами текло, и дул весенний ветер.
Потом мы с Нюшей считали наши капиталы и убедились, что о «Кошках» можно и не мечтать, мы наскребли еле-еле два рубля.
Но мы не расстроились, мы фотографировали Ленинград и себя на фоне Великого города, читали друг другу стихи и молчали о ней. Слишком много было уже сказано!
Потом на Невском с аппетитом жевали булочки с изюмом в кафе «Минутка», а через час, проделав несколько авантюрных операций по добыванию билетов и мене-купле-продаже билетов попали на спектакль «Беспокойная старость».
Сидим в партере. Уже болят глаза, они даже готовы от усталости вылезти из орбит и начать свой собственный вояж по бессмертному городу, НО. Выходит Юрский – и всё.
После спектакля ждём ЗэМэ, стоим на ветру, вдохновенно вспоминаем роль профессора Полежаева. Ветер пронзительный, как тогда, весенний, с Бассейной. Мы стоим на мостике совсем одни. Выходит Серёжа Юрский, он идёт и оглядывается на нас, он идёт по Фонтанке к метро. Быстро идёт, стремительно. Исчезает. – «.и последний поворот головы на прощанье.».
Мы видим, как в театре гасят свет, лишь горит афиша: «Завтра в театре – «Энергичные люди». Завтра мы будем уже в Москве, а здесь всё будет так же – Театр стоит, Фонтанка течёт, чёрная, и за машинами метёт позёмка снежная, рисуя на асфальте замысловатости.
Провожаем Зэмэшу. Она сегодня богатая, получила зарплату, и мы едем на такси к ней домой. Она устала после спектакля, но кормит нас и заботится, дарит нам травку чудесную, обнимает, говорит о Наташе Теняковой, о том, что она слишком женщина, мать, как Наташа Ростова – «нам нужны актрисы, а не кухарки…», – сказал Серёжа во всеуслышание. «Смешной он какой!» – нежно восклицает ЗэМэ
Мы снова в её необычайной квартире, и нам надо запомнить, потому что через несколько минут мы шагнём через порог, мягко закроются дверцы лифта, и мы уже не увидим этот мир, этот дом. долго. Да?!