Комнату ЗэМэ описывать больше не могу – нет сил, получается инвентарный перечень вещей, нет самого главного – души. Правда, как сказала ЗэМэ, за душу сейчас мало дают.
На кухне – кавардак: немытая посуда, фарфоровая курица, прямо как настоящая, и тюльпаны в великолепной огромной чёрной корзине. В такую корзину только картошку собирать, а в ней – тюльпаны. Тоже – огромные, красные, а один – розово-пестрый, бело-розовый, наш, то есть он распустился у нас на глазах.
17 февраля 1975 г.
Описание квартиры не получилось.
Едем утром в поезде в университет, Леник читает моё описание Зэмэшиной квартиры, по ходу действия комментирует и хмыкает:
– Почему то ли сервант, то ли шкаф? У неё прекрасный сервант и книжный шкаф. Кровать-раскладушка?.. У неё нормальная кровать. Почему старый стол? Старый шкаф? И кухонные табуретки? И шкаф, и стол, и стулья, и кресла, всё – из хорошего гарнитура шестидесятых годов. Табуретки приносят только тогда, когда много народа и не хватает стульев, которые очень приличные и обтянуты тем же материалом, что и кресло. И такого же цвета покрывало на кровати. Старый шкаф? Березовые чурбачки, коряги?.. Можно подумать, что это комната старьёвщика, собирающего утиль!
Я злюсь, в запале говорю, что так всё и было, что ничего хорошего у неё в комнате нет, кроме «утильсырья», а потом сравниваю Калошку (школьное имя Лены Л.) с N, что, мол, наверное, я очень плохо пишу, потому что мои записки уже дважды были поняты «вверх тормашками», в Болгарии N и сейчас. Словом, я кипячусь, как самовар.
Леник, как всегда, концептуально: «Дело в том, что у неё каждая вещь не соответствует своему назначению: кровать, но ней не спят; зеркало, но в него невозможно смотреться, сервант, но в нём нет хрусталя. Вещи не выполняют своей функции, поэтому их не замечаешь.»
Я ещё кипячусь, но уже соглашаюсь, что комната не получилась. Потому что не отразилась «двойственность». То ли сервант, то ли шкаф – не потому, что старый, а потому что сервант, но не с хрусталём, а сувенирами, кровать-не-кровать потому что на ней не спят. И так всё.
Леник: «Было бы классно, интересно описать её комнату, как комнату человека, который сделал свою комнату сам, у которого всё не просто так. Вещи не соответствуют своей функции, но ведь и жизнь ЗэМэ «нелепа» и тоже «не соответствует своей функции».
Обо всём этом мы философствовали уже миролюбиво, и ещё мы говорим о том, что в её комнате чувствуешь, что всё, что в ней есть – это только половина: одно кресло, а должно быть – два, одна кровать, но их было две, кажется, что и книжный шкаф где-то есть второй, парный Зэмэшкиному. Как на её портрете: есть жёлтая полоса. Почему? Где-то должно быть продолжение. Откуда эта оранжево-жёлтая желтизна? А может быть, с портрета С.Ю., ибо он весь написан этим цветом.
– Как пустыня! – Шутим мы. – И вот она смотрит на эту пустыню, на его плечо, на время, ставшее прошлым.
Из нашего письма ЗэМэ
ЗэМэ, у себя в квартирах мы всё перевернули: понавешали всяких картин (рисовали друг для друга – у нас же нет Гаричева), фотографий, веток, даже где-то выкопали коренья и притащили в дом берёзовые наросты-грибы. Ещё мы накупили овса, душистого горошка и срезали ветки берёзы с набухшими почками… А теперь ждём «новых ботанических радостей» (мы же мартышки!).
И дай Бог, чтобы у Вас в театре всё было хорошо, да помогут Вам все боги мира (которые тоже люди) и Ваша ташкентская травка.
Сейчас она висит и у каждой из нас дома на самом видном месте, как Вы говорили. И мы верим, верим вдвойне, потому что для нас травка не только ташкентская, но и Ваша, Ленинградская, а всё, что связано с этим городом, должно нам помочь.
Прошёл почти год, перед очередными зимними каникулами
7 декабря 1975 г.
Лена Л. написала:
Сейчас уже седьмое, а через 6 минут будет уже 8 декабря. Очень быстро бежит время – уже декабрь! А я жду не дождусь, когда наступит 20-е, и нас отпустят на сессию. Страшная замотанность со второй сменой…
Сейчас, читая и пос-ти-га-ла Толстого Л. Н., я понимаю ясно, как нам не хватает времени думать – остановиться и подумать. Просто посидеть, откинувшись в кресле, и подумать. И пусть звучит музыка, а за окном идёт снег или дождь со снегом – всё равно! Главное, чтобы было время думать, а значит Жить. А то мы проносимся по дням, не успевая понять, что с нами происходит и что уже произошло, понять себя и сделать то, что должно.
Поражаешься до боли – сколько всего проходит мимо! Куда?! Можно ли вернуть или остановить Время?
Конечно, невозможно! Мы каждый день что-то теряем или приобретаем?!
Мне физически необходимо подумать, но я знаю, что в этой ситуации не спасут ни праздники, ни библиотечные дни – для этого нужен Ленинград!
Когда устаёшь, дни начинают бессмысленно крутиться перед глазами, вернее – в глазах, потому что ты не наблюдатель, а участник, активное действующее лицо в этом спектакле жизни.
Когда полно несбывшихся замыслов, непрочитанных книг, недоученных предметов, несданных в срок глав курсовой.
Когда мысли бродят, но выхода им нет.
Когда. и ещё 1000 раз – КОГДА.
И вот – ТОГДА. тогда тебе нужно только одно – наш Ленинград.
Ленинград – бестелесный, парящий, как мираж, мистический, духовный.
Там – через бессонные ночи, через потерю собственного физического веса, через сострадание (к ЗэМэ) и понимание высших человеческих ценностей, через приобщение к множеству Смыслов, кои недоступны в суете московской жизни, – ты очищаешься.
Происходит КАТАРСИС!
И потом мы долго не можем прийти в себя, переоцениваем то, что за время «бессмысленных баталий» стало весомым и вдруг обернулось мелочным и смешным в сравнении с тем простым и высоким смыслом необходимости просто Жить.
Образ Ленинграда складывается из весеннего запаха ветра с Балтики и рек, который мы условно называем – «как на Бассейной»; из бессонных ночей с разговорами о «Вечности и о Славе»; из бессмысленного шатания по улицам в ожидании встречи с ЗэМэ, спектаклей, вечера, утра, ночного поезда.
Ленинград – это ЗэМэ с её бездонностью и безмерностью во всём, даже в мере; и в чувстве Театра… Это чувство для меня есть основа всего – «ОЧИЩЕНИЕ».
Только в этом театре ты находишь все потаённые смыслы Бытия.
И всё остальное не важно – где взять деньги, чтобы отдать Вовк? – как буду сдавать старославянский? – что делать с зарубежкой?
Этого всего не существует, ты абсолютно свободен, ты живёшь в другой реальности, где всё так, как Ты хочешь.
Да, да – Здесь и Сейчас – на спектакле думать только о спектакле. Запоминать мелодию и слова, чтобы потом, когда на улице слякоть и холод пронизывает тебя до дрожи, петь.
– Дорогой, письмо напишешь?
– Дорогая, напишу!
– Дорогой, вернись скорее.
– Дорогая, поспешу.
А потом ты куришь на белой мраморной лестнице и говоришь или молчишь с друзьями.
А на улице ветер и сухой снег.
И мы идём по ночному городу, по застывшей Фонтанке.
И во всём мы видим то, что хотим видеть.
Мы творим свой Мир.
Мы как боги.
От усталости и голода ты становишься чрезвычайно лёгким, а от всех эрмитажных зданий, античных утренних залов, от Венецианова, Русского музея, от БДТ – ты обретаешь возможность полёта, крылатость. Ты – душа, тела нет, и такое счастье!
В этом и не только, ибо есть так много всего, что тебя переполняет, но описать это невозможно, – есть суть и смысл нашего Ленинграда.
У каждого из нас есть свой Ленинград, у каждого свой.
…Сейчас 00:33, 8 декабря, понедельник.
– Я скучаю – по саду в Парке Победы, по закатам, по себе там.
– Я хочу сидеть за столом у ЗэМэ, есть мясо с грузинской подливкой, курить и ждать, ждать, слушать и понимать.
– Я хочу вершить судьбы человеческие и мировые, вглядываясь в ночь и друг в друга, и долго говорить обо всём.
– Я хочу, чтобы струился свет по синему бархату лож, и ангелы в розовых и голубых одеждах с золотыми трубами и лирами волновались на плафоне, и люстра сверкала тысячью хрусталиков. А потом медленно умирал свет в зале, а по синему тёмному бархату занавеса кружился под тоскливую мелодию цвет: синий – зелёный – красный – жёлтый.
– Я хочу, чтобы на сцену вышел человек в парике и камзоле и, согнув колени, стал кланяться партеру, принужденно улыбаясь. под непередаваемую мелодию – та-та-та-та-та-та-та-та. та. та.
– Я хочу идти с друзьями по заснеженным улицам. И чтобы ветер в лицо, а вокруг ни души. Вдали, на мосту, мигает светофор, на другой стороне реки по набережной кто-то выгуливает собаку. Театр гасит огни, оставляя лишь при входе шесть фонарных ламп, да рядом циферблат часов светится. Стрелка на часах очень степенно показывает первый час ночи, а нам никуда не надо спешить. Мы ждём. Чего? Судьбы свершенья!
Ну, вот, давно ношу в себе все эти образы, сегодня они облеклись в слово. Уже первый час ночи, завтра рано вставать.
И опять – «на круг»!
Нюше посвящается. (2009 год)
– а писалось и в 2008-м, накануне 8 Марта, в память Университета, Наташи, Арбата и всего, что мы любили так сильно, что нет сил повторить сейчас.
Нас двое с тобой осталось.
Давно уже нет Наташи…
А мы не поняли даже,
какая в глазах усталость…
Давно уже нет Арбата,
Промокших осенних листьев,
Растерянности в Закулисье,
Спасения в Эрмитаже…
В счастливой юности нашей.
Давно уже вдоль Фонтанки
Позёмку уносит ветер…
Нас двое с тобой на свете.
Давно уже нет трамвая тринадцатого
К папе Мише[83], где шёл разговор о главном,
Что маленькая единица может сломать систему,