Я (по-домашнему откинувшись на спинку кресла): «Один наш преподаватель говорил, что лишь у счастливого человека может быть гармоничное восприятие мира».
ЗэМэ: «Да, но когда я была в Свердловске на гастролях и ходила там по самым заброшенным деревням и сёлам, в пыли, по дорогам, иссушённым солнцем, переходила вброд реки, разве смогла бы я ощутить всю полноту жизни, если бы за спиной у меня не было бы всех моих несчастий? Или Ванька? Разве я смогла бы до конца понять, что такое иметь хорошего сына, если бы он у меня всё время был хороший? Если бы я не перенесла этого ада?»
Мы: «Да, пожалуй»…
Страдание как путь познания истины – об этом говорила ЗэМэ.
Один день в Ленинграде(Премьера спектакля «Фантазии Фарятьева»)
1 июня 1976 г.
Аня С.
Сегодня пасмурное утро, девять часов, ученица моя опаздывает, сижу у окна в аудитории на восьмом этаже, в тумане не видно Москвы, только – зелень университетских садов. Привычно, знакомо. А в воскресенье мы были в Ленинграде.
30 мая 1976 года была премьера, шёл третий спектакль, поставленный Юрским, «Фантазии Фарятьева». А почему бы нам его не посмотреть?! – решили мы ещё в четверг.
Родителям сказали, что едем в Переделкино. С утра светило солнце, было яркое майское утро. Вдоль дороги от Подлипок до Москвы, мимо окна вагона проплывают белые девятиэтажные дома, цветущие белые, ажурные, яблони и вишни. В этом году буйно цветут вишни. Всё яркое, чистенькое и свежее.
В 7.00 наш поезд отошёл от Ленинградского вокзала. Не верилось. Мы ехали в Ленинград налегке, словно отправлялись в университет на занятия. По дороге говорили об Ольге Литвак, о её и нашем театре, пели.
(Как много мы пели, и почти везде! А театров в то время на филфаке было три: английский театр, театр Оли Литвак и наш театр, «Филологический театр», вернее, «Филологический театр самых умных и гениальных людей», так он, конечно, не назывался, но именно так замысливался. – Авторы, 2019).
В дороге познакомились с молодыми ребятами, много смеялись. Доехали как-то совсем незаметно. Поэтому, когда ступили на Ленинградскую землю, оказались на Московском вокзале, всё равно не верилось, что мы в нашем любимом городе.
Купили билеты в обратный путь, в Москву. Развернули наш чудесный букет цветов, который купили ещё в Москве и который предназначался ЗэМэ. Три белых пиона, только-только вылупившихся из бутонов, три голландских тюльпана и много-много белых, почти нераспустившихся ландышей. Такое обилие цветов поражало всех ленинградцев, особенно ландыши. Мы весь день бродили с пёстрым букетом по городу, купали его в Неве и чуть не раздарили весь букет прохожим, а вечером свежий и душистый всё же подарили ЗэМэ.
Так вот, мы вышли на Невский, серый, пыльный и многолюдный. С Ленинградом что-то произошло, он был, словно после землетрясения: кругом полуразрушенные дома с выбитыми стёклами, какие-то завалы, часть домов в лесах, все вывески на Невском обёрнуты в бумагу. И на всём пыль, а на барельефах – такой толщины, что нимфы кажутся одетыми в чёрные платья. Ленинград выглядел провинциально, было обидно за столицу.
Мы, всё больше и больше удивляясь, шли к кораблю нашего любимого театра. На Фонтанке всё те же разрушенные дома, пыль, а вдоль набережной – липы. Спектакль только что кончился, в проходной мы попросили передать ЗэМэ пионы, белые, пахучие, ещё по-московски свежие. Вахтёрша вызвала ЗэМэ. Минуты через две ЗэМэ спустилась. Традиционные поцелуи, цветы.
– Какой запах!
– Это московские, и тюльпаны – московские!
Мы все вместе садимся на чёрный диванчик в проходной.
– Ну, как у Вас дела?
Нам не о чем говорить, тем более в этой унизительной проходной, где всё время мелькают чужие любопытные лица. ЗэМэ начинает говорить какие-то необязательные фразы: о Ваньке, который чуть не женился, но невеста заснула на «Дачниках», и на этом их роман закончился. Тут же вспомнила о давнишнем романе какой-то Лиды с каким-то красавцем-дураком, о котором это неизвестная Лида, когда её спрашивали, о чём она с ним разговаривает, говорила:
– Мы с ним не разговариваем.
Потом говорили о «Дачниках», о том, что спектакль не удался, слишком длинный и скучный. Гога на одной из последних репетиций кидал об пол текст пьесы и вопил: кто, мол, ему подкинул эту дрянь? Спектаклем все недовольны, а вот «Фарятьев», это – да! Но принимают спектакль неровно: или очень ругают, или очень хвалят. Худсовет – не принял. Стриж на просмотре заснул, но Гога сказал: «Ставьте».
– Вот сами посмотрите, скажете.
ЗэМэ очень устала, лицо сильно наштукатуренное, нервное, руки трясутся.
– Очень устала. Пойду, высплюсь до спектакля.
ЗэМэ болеет, воспаление какого-то ушного нерва, это мучительно, к тому же пьёт лекарство, от которого тошнит и хочется спать, трудно играть.
– Пора на пенсию, – ЗэМэ, и сама не верит в то, что говорит.
Пауза.
– Как Максик?[89] – Спрашиваем мы, чтобы что-то спросить.
И Зэмэшка рассказывает то, что мы уже много раз слышали:
Однажды его взяли в театр на спектакль «Валентин и Валентина». В антракте ЗэМэ выходит вся заплаканная по роли. Он бросается вытирать ей слёзы:
– Зина, кто обидел мою Зину?
– Нет, нет, Максик, это я просто играю.
– Плохие у вас игры.
Зэмэшка нам: Я же ему всё время говорю: «Я пошла играть». -Ну он и думает, в мячик или ещё во что-нибудь.
Проходная мне ужасно не нравится, кругом одни любопытные рожи.
– ЗэМэ, пойдёмте немножко погуляем.
– Нет. Я устала.
<…>
Весь день таил в себе неясности и несуразности.
– Ну, вы сейчас куда?
– Гулять.
– Когда вы уезжаете?
– Сегодня.
– Приходите к половине восьмого, я спущусь и проведу вас, билетов достать не удалось.
– Куда прийти?
– К проходной.
Грохнулась чья-то сумка
– Может быть, у вас что-то взять?
– Нет-нет, мы налегке, как в университет.
– До вечера.
– До вечера.
Мы вышли на Фонтанку, пошли к Невскому, захотелось есть. Перекусили в «Пятиминутке». Ели пирожки с бульоном, пили кофе со сладкой булочкой с изюмом. Сидели на высоких круглых стульчиках, словно на жёрдочках, неспешно разговаривали о пирожках. Спустились к Неве через Мойку и Лебяжью канавку. Пыль, духота, в руках у меня большой букет ландышей, удивляющих ленинградцев больше, чем какое-нибудь тропическое растение. Наташка ищет мороженое, Ленка – спички. У меня на душе как-то смутно: ЗэМэ абсолютно чужая, между нами непробиваемая стена холода.
Вышли к Неве, здесь пахло морем, ветром, нашим Ленинградом. Свинцовые воды, тускло светится шпиль Петропавловки – во всём этом было что-то щемящее, зовущее, наше, заставляющее думать, писать, творить. Шли мимо торжественно покоящихся дворцов. На одном из них мемориальная доска: «Здесь жил академик Е. В. Тарле». Академик Тарле написал о Наполеоне.
– Ещё бы, если бы из нашего окна был бы такой вид, мы бы написали о трёх Наполеонах. Ещё бы – видеть из своего окна Неву и шпиль Петропавловки. А если бы мы жили в доме, где сейчас Дом учёных, то на первом бы этаже мы написали «Преступление и наказание», на втором «Идиота», а на третьем «Братьев Карамазовых», в доме бы рядом мы написали бы «Войну и мир». И всё дело просто в том, что мы здесь не живём.
(Последние несколько лет каждую зиму, каждый январь, мы живём на Миллионной улице, в доме 27, что рядом со всем великолепием дворцов и пейзажей, но что-то ничего эпохального из-под моего пера не выходит. – А.Л., 2019).
В Летнем Саду сидели на скамеечке напротив вековых лип с искорёженными стволами.
– О чём они говорят ночью?
Друзья начали изображать на два голоса:
– Охо-хо! Как корни болят!
– Да, хватит-то скрипеть, надоело!
– Ну, бросьте ныть. Каждую ночь одно и то же.
– Охо-хо…
Сколько жизней, сколько судеб.
Ленка смотрела на липы, Наташка болтала, а я думала о ЗэМэ, о том, что она чужая, и о том, что она стареет.
«Глобус» (так в честь Шекспировского театра мы назвали БДТ) погибает. Ещё лет десять он будет жить по инерции, но взлёты. Они в прошлом.
Было душно, как перед грозой, Наташка доела мороженое, пора идти. В пруду плавали два усталых лебедя:
– Их обманули в Московском зоопарке, сказали, что они будут жить в столице, в Санкт-Петербурге, а отправили в провинцию.
Но лебеди величественно проплыли мимо, не обращая на нас никакого внимания.
Перед спектаклем поужинали в кафе «Аврора». Кафе, как и всё сейчас в Ленинграде, ремонтировали, окна были закрыты и завешены тюлем, внутри было почему-то очень светло и тепло, как осенью, когда придёшь из темноты и дождя домой, как в детстве, когда привозили на саночках из зимней метели в тёплую комнату с оранжевым абажуром.
Шли к театру по улице Росси, волновались. Народ ловил билеты, но гораздо меньше, чем обычно. Хотя, впрочем, это было заметно только нам. Стало ещё грустнее.
У театра взбудораженная толпа, оживление, последние попытки поймать билеты. Мы стоим на нашем месте и курим, всё, как прежде, но ещё немного, и всё рассыплется. Подъехала машина Сергея Юрского, на заднем сидении Наташа Тенякова, мы их сначала не узнали. Полвосьмого, последние судорожные затяжки. В проходной позвонили ЗэМэ, минуты через две она выбежала, сунула один билет:
– Идите к Пал Палычу, он ещё двоих посадить обещал, поставить стулья. – А потом (уже на бегу) – После спектакля здесь.
По лестнице поднимаемся на Малую сцену, находим там Пал Палыча, раздеваемся, оказываемся в фойе Малого зала: белые столы, стулья на колёсиках, стенды, фотографии. Собирается публика – ленинградская элита. Мы ходим среди публики, нам интересно знать, что говорят, что думают.
И вот спектакль кончился.
Спектакль – средний, но смотрится с большим напряжением, первое действие всё на истерике, в основном благодаря Наташе Теняковой. Очень слабый текст, несовершенное воплощение, абсолютно не расставлены акценты, спектакль – цепь приёмов, порой сш