Мы бродим по университетской республике целый день, к вечеру она устаёт, болят ноги, сидим, курим у нашего стеклянного кубика первого ГУМа (Гуманитарный корпус). Всю зиму ЗэМэ промучилась со своими ногами, на одном из весенних спектаклей «Фантазий Фарятьева» они опять заболели, невыносимо, вызвали неотложку, спектакль играла на уколах, после спектакля её увезли в травмпункт. Юрского вызывает Гога, Юрский ему:
– Георгий Александрович, извините, если можно, побыстрее, мне нужно за Зиной в травматологический пункт.
Товстоногов:
– А она что, работает там по совместительству?
Диву даёшься, как ЗэМэ могла выбраться из своего семилетнего ада, как могла выкарабкаться из истерик и пьянства. Надолго ли её хватит?
1978 год. Ленинград, с которым невозможно расстаться
26 января 1978
Аня С.
Были в Ленинграде с двадцатого по двадцать второе.
Туда ехали с комфортом на первой «Стреле», в мягком купированном вагоне, в соседстве с неким Семёном, который всё может: он может достать детские колготы и заключить контракт между фирмами, купить стенку, ковры, икру и Мандельштама, попасть на все спектакли в БДТ и стать своим человеком в доме Товстоногова, он – москвич, но желанный гость в Ленинграде, Баку, Ереване, Тбилиси и в других многочисленных городах Советского Союза. Его кредо – выбить собеседника из равновесия, поразить, ошарашить. Его метод – заставить «тётю», продающую помидоры, принести ему груши. Он – маг, волшебник, чародей и скучен, как штаны пожарника.
На обратном пути нам не повезло: мы достали билеты лишь в общий вагон поезда образца первых пятилеток. Духота, грязь, народу битком. Спать пришлось на третьей полке, положив под голову портфель с «ценными письмами» (Зэмэ разрешила нам взять с собой её письма-дневники), ворочаясь с боку на бок, то и дело натыкаясь на острые углы портфеля и думая о том, что этот нескончаемый путь никогда не кончится.
В Ленинграде нет синих сумерек. Они – серые, сине-чёрные, и малиновый закат. На фоне серо-прозрачного неба – тёмные, изломанные ветви деревьев. Пейзаж медленно тускнеет, сгущаются и смешиваются краски, а потом зажигаются холодные неоновые фонари. Они не стоят, как в Москве, вдоль дорог, а тянутся светящейся нитью посередине проспектов и улиц, подвешенные между трамвайными проводами.
ЗэМэ сидит на своей кровати, курит. За спиной – чёрное зеркало. Я вижу её лицо, немолодое, усталое, немного размякшее от водки, но ещё красивое. Прямые, цвета ржи и седины, волосы, поджатые губы, ушедший в себя взгляд, механические движения руки с сигаретой. А в зеркало я вижу её спину, хрупкую, беззащитную, почти девичью, и золотые, так падает свет, волосы. Ещё раньше родилась идея – зеркало, а рядом фотография, в зеркало смотрится старуха, а рядом её же фотография молодой. Зритель видит два лица одновременно.
В Ленинграде светило белое солнце, дул ветер с залива и пахло весной. Мы поселились в гостинице «Выборгской», в пятнадцати минутах езды от ЗэМэ и в получасе от центра, и были несказанно рады нашему дому.
Сразу с поезда пошли в Эрмитаж, смотрели Рубенса, залы русского XIX века и французов. Как красивы были генералы Двенадцатого года!
В театрах нам нечего было смотреть, кроме «Последнего срока», а посему мы просто наслаждались жизнью – бродили по «святым местам», обедали в «Садко» и до упаду смеялись на цирковом представлении «Парад-алле – 100 лет цирку Чинизелли».
«Последний срок» – цепь блестящих актёрских этюдов, но абсолютное отсутствие режиссуры; поверхностность и прямолинейность трактовки текста.
Роль ЗэМ – ещё одно доказательство того, что она – гениальная актриса. Во-первых, она единственная ведёт в спектакле линию философскую, во-вторых, роль её включает в себя и точку зрения повествователя, в-третьих, она мастерски воплощает задачи, поставленные перед ней текстом – выражение повествовательно-философской линии – соединяя в своей игре крайнюю условность с психологически оправданной безусловностью.
28 января 1978 г.
Дома у ЗэМэ бардак. Так загадить квартиру могла только она. На кухне на полу слой пыли превратился просто в землю, это там, где есть свободное место от пустых бутылок. Последнее время она была сутками занята в театре, а ещё снималась в кино, не до дома. И, конечно, бравада: грязно, пусть будет ещё грязнее. Воплощение идеи «безмерности» в быту.
Мы сдали бутылки, купили провизию на ужин, Леник навела порядок в комнате, Зэмэшка приготовила прекрасный ужин, накрыли на стол, зажгли торшер и, когда я вернулась с почты, они с Ленкой довольные сидели за бутылкой вермута, и ЗэМэ вспоминала Тбилиси. Мы выпили за новый год, за ЗэМэ, за премьеру. Говорили, как всегда, о театре, о Гоге.
31 января 1978 г.
Беспрецедентный случай в истории БДТ – Юрский ушёл в академический отпуск, в академку. В чём причина ухода – просто нашла коса на камень: Юрский хочет ставить спектакли, Товстоногов ему не даёт, считает, что Юрский губит себя как актёра в своих спектаклях. На компромиссы не хочет идти ни тот, ни другой. В терминах «старины» – разошлись творческие позиции. Юрский – приверженец Михаила Чехова, Товстоногов любит Константина Станиславского. А ещё есть судьба, и миф, и великая гордыня. «И манит страсть к разрывам». Судьба Юрского – цепь уходов: ЛГУ, ЗэМэ, сейчас – театр. У мифа два конца. Икар, поднявшись к солнцу, разбивается о покинутую им землю, но Блудный сын возвращается к своему отцу. Как бы то ни было, всё это очень печально и трагично воспринимается Юрским и его окружением, вокруг него и им самим совершаются нелепые, пошлые и трогательные поступки.
Наташа твердит, что он – гениален, он гениальнее Мейерхольда, и ему незачем и не у кого учиться. (Это на предложение поступить Юрскому учиться в Международный семинар режиссёров, который возглавляет Товстоногов). Сейчас у этого «гениальнее Мейерхольда» трагически срываются все договорённости о постановках спектаклей в других театрах: у Владимирова, в театре Комедии, в Доме искусств. Срыв происходит, когда договорённости начинают сбываться, за несколько дней до начала первой репетиции: то находится другой режиссёр, то отменяется постановка, то ещё что-то… Что это – невезучесть или система? ЗэМэ относится ко всему философски, жалеет Серёжу:
– Когда в «Фарятьеве» после шестой картины он приходит ко мне с глазами. как звали эту героиню? – «Мадлену бы, посоветоваться». – Что я могу сказать? Ты сам это сделал, ты сам во всём виноват.
Ещё она говорит о последнем спектакле «Фантазий Фарятьева», о том, что, когда уже погас свет, Юрский вызвал их всех на сцену и сказал:
– Дайте я на вас на всех посмотрю. Сегодня мы играем последний спектакль. Очень прошу всех чувствовать торжественность момента. – У всех «девочек» слёзы в три ручья.
Недавно вышла книга Юрского «Кто держит паузу». Один из первых экземпляров он подарил ЗэМэ, на книге надпись:
«Что-нибудь хочешь? Сбудется. Ты этого стоишь + к этому моя книга».
С уходом Юрского из театра сняли многие спектакли, некоторые актёры остались без ролей. Да вообще у них в театре, где ни копнёшь – трагедия. Сейчас почти нигде, кроме «Кошек-мышек», не играет Нина Ольхина, а ведь в своё время они вместе со Стржельчиком делали погоду в театре, она была звездой в театре ещё до Гоги и в двадцать лет получила звание Заслуженной актрисы. Закономерно, может быть, но больно.
Жизнь – это подарок
11 июня 1978 г.
Аня С.
Вчера был концерт Юрского. Стихи: в первом отделении – Александр Пушкин «Домик в Коломне», Роберт Бёрнс «Весёлые нищие», во втором – Александр Блок «Двенадцать», Сергей Есенин «Русь Советская», Александр Твардовский «Василий Тёркин» (отрывок, глава «О потере»), Олег Чухонцев «Родина», «Сон», Борис Пастернак «Марбург», «Метель», «Сосны», Алан Милн «Королевский бутерброд» (по просьбе дураков), Александр Володин «Запахло жареным».
Эта программа, безусловно, творческий взлёт после кризиса и провалов. Мудрость, высокая духовность и мастерство – вот три слагаемых вчерашнего выступления. «Двенадцать» – художник, вслушивающийся в музыку революции, ловящий её взвизгивания, рёв и гримасы и, несмотря на всё это, благословляющий разгулявшуюся стихию. Чтение построено на смене ритмов, на улавливании интонаций, на узнавании ритмов и мелодий. На сцене стоит концертный рояль, открыта крышка. Юрский садится за рояль, опускает кисти рук на клавиши и начинает играть, не касаясь клавиш, беззвучно. Так, наверное, великий пианист без инструмента, лишь движением пальцев, проигрывает наизусть звучащую в его душе сонату.
«Слушайте музыку революции!»
После концерта Леник подарила ему цветы (три нежнейших алых розы) с запиской благодарности за Блока. Он её сразу же узнал: Здра-а-а-авствуйте. Заходите ко мне. – И рукопожатие.
Л. пошла к нему за кулисы, он очень обрадовался, стал расспрашивать. Как она? Что делает? Чем собирается заниматься?
Л.Л.: «Поступать во ВГИК».
С.Ю.: «Я так и знал. Судя по Вашим письмам и оценкам, я так и думал, что этим кончится. А что, у Вас есть ленты?»
Л.: «Нет, но туда не надо. Вы собираетесь возвращаться в театр?» С.Ю.: «Не знаю, у меня ещё полгода (с интонацией загулявшего студента, который не хочет думать о том, что будет потом). Я ещё тут собираюсь в Москве кое-что поставить. Я плохой корреспондент, но Вы пишите, мне интересно. Вы же уже поняли, что меня интересует Ваша судьба. Завтра вот я уезжаю, я люблю ездить по стране, а вот осенью буду в Москве, тогда обязательно встретимся».
Ещё они говорили о программе этого вечера поэзии.
Л.: «Мне очень понравился Блок».
С.Ю.: «Да? – Глаза радостно просветлели».
Л.: «Вы очень хорошо придумали с роялем, только жесты рук и ритм, а музыки нет, её слышит только поэт».
С.Ю.: «Да, в этом зале всегда не включается то, что надо».
Кажется, С.Ю. даже не заметил всей курьёзности ситуации