За этим, мама я переоделся, – такой трогательный характер и такая семейная, наверняка, не сложившаяся судьба и малыша, и мамы.
И целый день я репетирую, играю, – а эта мама и этот Сын не покидают меня. Думаю о них, и настроение у меня такое светлое. И роль, которую я репетирую сейчас во Дворце Искусств, из-за этого «мама, я переоделся», – вдруг наполнилась таким неожиданным даже для меня смыслом, таким светом.
осень 1977 г.*
Это написано давно, но пока прочтите хотя бы это, чтобы вы не думали, что я о вас не помню.
На меня сейчас, слава Богу, навалилось столько работы. В квартире моей, мягко говоря, худо-беспорядок. Ну, что же делать, уезжаю из дому в 8 утра, возвращаюсь в час ночи, – до беспамятства уставшая и счастливая.
Вы знаете, что я недавно обнаружила, – что я очень хорошая артистка, а?
Сыграла в «Дачниках» нелюбимую роль Ольги Алексеевны, докторши, с двух репетиций, – заболела Эмма Попова.
Ну, там все говорят, какое-то открытие в этой роли я сделала, что я смешная и трогательная, наши кассирши заволокли меня в свою кассу, уговаривали играть только эту роль, – не надо тебе играть «эту зануду» (это про мою-то любимую Калерию)!!!
Ксана, вы, конечно, помните девочку Ксану[15], – да! девочка-Ксана отметила своё тридцатилетие. Она заметила, что это пятая Ольга в моей биографии: Ольга Прозорова, Ольга Шеметова, бабушка Ольга в «Я, бабушка, Илико и Илларион», Ольга Берггольц. И эта – пятая.
Нет, – нет, – нет! Я свою Калерию никому не отдам. В ней есть личность, тема, трагедия…
1977 г.
Родная Зэмэшка!
Если сможем, мы больше не будем писать Вам письма, вы поразили нас выразительностью и грамотностью своих.
Ваше умение видеть жизнь уникально, и не просто видеть, но и чувствовать, проживать каждое мгновение с предельной отдачей. Вы умеете жить сейчас, в данную минуту, секунду. Может быть, поэтому жизнь Ваша, словно состоит из сотни жизней, которые можно было бы раздать другим людям, жизнь которых тоже была бы интересна, но без Ваших взлётов и падений, без Вашей пронзительности и мудрости, без мгновений творческих откровений.
Ваш любимый знак препинания – тире, знак паузы, вздоха, широко раскрытых глаз, восторга перед тем, что сейчас должно произойти.
И ведь у Вас есть дар не только видеть ускользающие мгновения, но и запечатлевать их ярко, выпукло, зримо. Вы должны, обязаны писать как можно больше. Вы должны написать о том, что знаете, видите только Вы: о своём театре, о Товстоногове, об ушедших уже Николае Акимове, Павле Луспекаеве, Ефиме Копеляне, о своём отце, о Париже и Лондоне, о Казахских степях и своих вёснах, и о многом другом, чего мы не знаем, но знаете Вы.
P.S. Я звонила Санаевой по поводу списка трав, излечивающих все недуги, но телефон помрежа, который этот список знает, оказался неправильным. Но сначала я говорила по телефону с Роланом Быковым, и, услышав Ваше имя, он обрадовался, потом стал кому-то звонить, разыскивая таинственного помрежа. Так что, может быть, список трав Вам всё-таки пришлют.
осень, 1977 г.
Получила ваше замечательное письмо, вашими письмами вы мне открываете мои глаза на самою себя.
С «Последним сроком» так измучилась, исстрадалась, изревелась. Еду на репетицию в метро, достаю пятачок и сую его в разменный автомат: не лезет ни в десять копеек, ни в пятнадцать, ни в двадцать.
Так я горько заплакала!
– Вот, ничего у меня в жизни не получается, и роль не получается, даже монетку разменять не могу.
Выпал мне свободный вечер, – пришла домой, репетировала сцену, которая у меня не идёт, пришли соседи, – открываю дверь, опухшая от слёз, – Зинаида Максимовна, простите, пожалуйста, у Вас горе? Чем мы можем помочь.
Как-то Наденьке позвонила моя соседка Оля: Наденька, с З.М., что-то случилось. А со мной ничего не случилось, я просто репетировала.
Мартыхи! Премьера будет 30-го декабря.
Ах, если бы получилось так, чтобы вы приехали на Новый Год. У меня он хорошо складывается, 30-го премьера, 31-го вечером и утром 1-го Нового года спектакль «Валентин и Валентина», – а это значит, что в новом году я буду играть и играть! Целую и обнимаю вас всех, мои родные девчухи.
Ваша Зэмэха!
1977 г.*
Победа! Победа! Победа!
Первый день смотрели «единомышленники», они же «коллеги», они же «доброжелатели», – не говоря худого слова, худсовет театра. Я знаю, как они точили оружие и во время репетиций, и перед показом.
Второй день смотрела уже кодла, – городской худсовет, обком, горком, московская комиссия и даже КГБ, не говоря о критиках. И в том, и в другом случае обсуждение не состоялось!
Поздравили театр с замечательным спектаклем и разошлись по домам и поездам зарёванные! Значит, всё правильно!
Значит, надо не спать многими неделями, значит, надо приходить в полное отчаяние, значит, надо ходить ночью в парке, обливаясь слезами, шарахаться от случайных прохожих, которые оказывались соседями на третьем этаже и, увидев меня утром, сами шарахались от меня.
Значит, надо, возвратясь ночью после репетиции, репетировать так, что соседи звонили в дверь и спрашивали: «У Вас, наверное, горе! Чем мы можем помочь?»
Значит, надо в девять часов утра стоять в метро с пятачком в руке и пытаться сунуть его в разменный автомат и плакать большими-горькими слезами, молча, с непроизносимыми словами: «Ну, вот! Вот так ничего у меня не получается. Роль не получается. Господи! Да что у меня может получиться?! Даже монетку разменять не могу».
Мой Ваня много дней наблюдал за мной, – репетиции утром и вечером, а два дня репетиций вечерних не было, а я всё хожу в своём балахоне, вся потусторонняя, принесла ему мандарины на колосники, – он же у меня верховой – поднимает Небо в «Трёх мешках». И вдруг Вака мой говорит:
– Мама! Пойди на улицу! Ты знаешь, там лампочки в фонарях горят! Снег на улице лежит! Хочешь, я куплю тебе билет в кино, – только уйди, уйди из театра, отключись, уйди отсюда!
Никуда я, конечно, не ушла.
Ах, какая я счастливая!
Не сглазить бы!
Да уж опоздали «сглазивать»!
НЕ случайно мои врачи говорили, что я в рубашке родилась после моего знаменитого сотрясения мозга.
А мы плевали на то, что в мае родились, плевали…
30.12.1977 г.
Ну, ребятишки, всё!!!
Можете меня поздравить, – состоялась моя старуня Анна[16].
Многосуточными бессонницами, слезами, отчаянием пришла я к ней. Неделю не выходила из театра, даже ночью спала в своей уборной. А до этого ровно месяц – с десяти утра – до 12 ночи, – ходила в своём балахоне.
Ваня наблюдал, наблюдал за мной, и однажды сказал: Мама, я прошу тебя, пойдём на улицу, знаешь, там лампочки в фонарях горят, снег лежит. Хочешь, я тебе билет в кино куплю, только уйди из театра.
И вот сегодня пришла домой, обессиленная и такая счастливая! И дом-то какой-то чужой, необжитый, привыкать к нему надо. Чувствую, что свалюсь спать, – спектакли у нас 3-го января, 14-го, 19-го, 21-го…
1977 г.**
…Позвонила Фрида Ильинична, владелица «Долгих проводов», сказала, что она очень больна и не знает, кому доверить эту плёнку, есть у неё человек, друг нашего оператора, и она собирается отдать «Долгие проводы» – ему.
Оказывается, это последняя лента. У них там положено план выполнять, сжигать ненужные плёнки, и из них получается какое-то, мне непонятное, серебро, и за счёт этого серебра, выполняется какой-то никому ненужный план, и никому неведомый план. Фрида Ильинична спросила меня по телефону:
– Вы хотели бы, Зина, иметь эту плёнку!?
Ну, девчухи, вы знаете, я человек сдержанный, но когда идёт вопрос о жизни. Я очень интеллигентно сказала: странно одно, почему эта плёнка не у меня. Почему эта плёнка должна быть у приятеля, а не у меня, имеющей «некоторое отношение к этому фильму»?
Ну, тьфу-тьфу! – Может быть, она будет и моя. И я приеду к вам в Москву и будем вчетвером смотреть мои, нет, не мои, наши с Кирой «Долгие проводы».
Ваша З.М.
Вернёмся к нашим баранам!
Итак, приехала Кира Муратова[17]! Все подробности, как я её ждала, как я её провожала, не ожидая и не провожая, – это при встрече.
Ну, Кира – это Кира!
Вспоминая нашу игру, – какой цветок Кира, – это и тюльпан, и эдельвейс, и ландыш, и мимоза!
Это единственный человек на этом свете, можете себе представить, которого я стесняюсь, ищу слов, говоря с нею, и, понимая её фантастическую талантливость, хочу как-то ей помочь, а в чём моя помощь, – только писать ей письма.
Написала ей, с моей точки зрения, замечательное, замечательно-трогательное и юмористическое письмо, – что получила в ответ, прилагаю.
Не знаю, не знаю, если бы это письмо её было адресовано не мне, я бы быстро сошла с ума.
Хорошо, что есть у меня такой большой приходный журнал, где так много бумаги. Есть у меня такие слова в «Кошках-мышках», – далее произошло следующее!
Кире нужно было доказать свои, не говоря худого слова, возможности!
Она, бедняга, приехала и взяла из-под стола эту единственную копию!
Нет! Приличных слов для этого не хватает!
Так! Так! И ещё этак!
Ещё так! Как сеют мак?
Вот и этак! Вот и так!
Так сеют мак!
Три дня подряд на киностудии Ленфильм по четыре сеанса в день показывали «Долгие проводы».
<….>
Ничего не зная, я пришла на студию. Господеньки мои милостливые, как меня там встречали! Я очень не люблю эту киносистему, я прохожу по этим длинным коридорам, как нож сквозь масло, никого не замечая! Меня встречали, как Грету Гарбу, как Любовь Орлову!
А я со своей пока ещё палкой всё слушаю и слушаю! Так, и что я услышала!?