По принятым правилам театральной администрации, судьба дебютанта обыкновенно решается или после первого дебюта, если дебютант окажется положительно бездарным, или после третьего, если дирекция находит в нем дарование. Не знаю почему, только от брата моего потребовали четвертого дебюта, который и состоялся 11 июля в роли Пожарского в трагедии Крюковского.
Замечательно, что все дебюты происходили в самое невыгодное для театральных представлений время. В летнюю пору как известно, мало охотников посещать спектакли, стало быть, надобно сильно заинтересовать публику, чтобы заманить ее в театр, но во все дебюты моего брата были почти полные сборы.
28 июля он был определен на службу и подписал контракт на три года, с жалованьем по 2000 рублей ассигнациями, с казенною квартирою при десяти саженях дров, и в три года один бенефис.
В следующем, 1821 году, 2 мая, в Большом театре под руководством князя Шаховского дебютировала воспитанница Театрального училища Любовь Осиповна Дюрова в комедии Мольера «Школа женщин» (перевод Хмельницкого) и имела замечательный успех. Ко второму же дебюту 6 мая была приготовлена роль Бетти в комедии «Молодость Генриха V», и князь Шаховской хотел, чтобы я также дебютировал вместе с нею. Собственно говоря, это не могло называться дебютом, потому что я уже раза два или три участвовал в драматических спектаклях. Роль пажа, выбранная князем для моего дебюта, была вовсе не важной. Мне, как дебютанту, поаплодировали при первом выходе – и только!
В конце пьесы начали громко вызывать дебютантку и князь велел мне также выйти вместе с нею, хотя я вполне сознавал, что не стою этой чести. Короче сказать, мой дебют прошел так себе: ни дурно, ни хорошо… Замечательно, что в тот же вечер я участвовал в балете «Тень Либаса» как фигурант: крепостник Дидло еще не соглашался дать мне вольную…
Глава VIII
Смею надеяться, что благосклонные мои читатели, судя по предыдущим главам, не упрекнут меня в обычной слабости пожилых людей – хвалить безусловно свое доброе старое время. Теперь я, например, расскажу один грустный факт из жизни моего покойного брата, Василия Андреевича, случившийся с ним в самом начале его сценической деятельности.
В настоящее время благодаря справедливости милосердного нашего государя подобный факт, конечно, не может повториться; и мне тем прискорбнее вспоминать о нем, что тут замешана личность, которая должна возбуждать в каждом русском человеке невольное к себе уважение.
В 1822 году, 9 марта, на четвертой неделе Великого поста, прошел у нас в Театральном училище домашний спектакль под руководством князя Шаховского. Я участвовал в этом спектакле, и брат мой пришел посмотреть меня. Тогда директором Императорских театров был Аполлон Александрович Майков.
По окончании первой пьесы, в которой я играл, мы с братом вышли в танцевальную залу, где тогда поместили учебные столы и скамейки, которые были сдвинуты на самый конец залы. Отойдя в сторонку, мы прислонились к одному из этих столов и начали разговаривать между собою: он делал мне некоторые замечания насчет сыгранной мною роли. Во время антракта зала наполнилась нашей театральной публикой; на другом конце этой длинной залы были князь Шаховской и Майков; мы, загороженные от них толпою, вовсе их не заметили и продолжали спокойно разговаривать. Вдруг Майков подбежал к нам и обратился к брату с резким выговором: как он-де смел сидеть в его присутствии?
Брат, озадаченный такой неожиданностью, несколько сконфузился и отвечал, что, во-первых, он не сидел, а стоял, прислонясь к столу; во-вторых, вовсе не видал Аполлона Александровича.
Майков не хотел слышать никаких оправданий и явно старался своею грубостью вызвать моего брата на дерзость.
– Ты мальчишка, – говорил он, – я научу тебя уважать начальство! Ты не смотри на то, что я хожу в старом фраке, я все-таки твой директор и не позволю тебе забываться передо мною!
Всё это было сказано громко, при всех.
Брат мой побледнел от негодования и твердо отвечал ему:
– Повторяю вам, ваше превосходительство, что я вас не видал. Что же вам еще от меня угодно?
– Хорошо, хорошо! Я проучу тебя за эту дерзость! – сказал Майков и, отойдя от нас, начал опять разговаривать с князем Шаховским вполголоса.
Мы с братом были в изумлении от такой нелепой выходки, тем более что Майков был человек очень простой и совсем невзыскательный к другим насчет наружных знаков уважения. Брат мой вскоре ушел домой.
Следующий день прошел очень спокойно, и мы полагали, что тем и кончится эта вздорная история. На третий день, 11 марта, часу в десятом вечера приехал к нам на квартиру квартальный надзиратель Кречетов с предписанием военного генерал-губернатора Милорадовича взять моего брата и немедленно отвезти под арест. Куда же именно, он не хотел сказать. В этот вечер, по счастию, матушки нашей не было дома. Брат наскоро должен был собраться, простился с отцом, который дал ему на всякий случай денег. Затем брат сел на санки с квартальным и поехал.
Дорóгой этот благородный исполнитель правосудия сказал брату что имеет предписание отвезти его прямо в Петропавловскую крепость и если у него с собой есть деньги, то пусть отдаст их сейчас, потому что у каждого арестанта в крепости их отбирают; но он непременно после найдет случай брату их доставить. Брат поблагодарил квартального за это предостережение и отдал ему 100 рублей ассигнациями, полученные от отца.
В 10 часов вечера крепостные ворота затворились за ним и его представили коменданту Сукину, который, не зная настоящей вины арестанта, приказал отвести его в каземат под таким-то номером. Страшную ночь должен был провести молодой человек, не знавший за собою никакой вины, которая требовала бы такого тяжелого наказания; его грустное положение увеличивалось еще более мыслью о том, как испугается наша матушка, когда, наконец, узнает об этом несчастии.
Матушка воротилась домой часов в двенадцать ночи, и, разумеется, от нее скрыли это происшествие. Она, по обыкновению, заглянула в комнату моих братьев. Постель брата Василия была постлана, но его отсутствие ее не удивило: она знала, что брат всегда поздно возвращался от Катенина (его учителя), и, ничего не подозревая, пошла в свою спальню.
На следующее утро часов в шесть отец наш поехал к Евгении Ивановне Колосовой (известной в свое время знаменитой пантомимной танцовщице), давнишней приятельнице нашей матушки, сообщить ей об этом грустном происшествии и посоветоваться с нею, какие тут можно принять меры. Часов в восемь Колосова, приехала к нам и вошла в спальню нашей матушки, которая еще не вставала с постели. А нужно сказать, что накануне этого дня умерла балетная танцовщица Новицкая, жившая над нами в том же доме. Эта бедная страдалица была вопиющей жертвою грубого самовластия нашей тогдашней театральной администрации.
Девица Настасья Семеновна Новицкая была в то время первая танцовщица, несравненно талантливее Истоминой, воспетой Пушкиным; но она была не очень красива, лет двадцати пяти или двадцати шести и поведения безукоризненного. Она была учительницей танцев в Смольном институте и пользовалась особенной благосклонностью вдовствующей императрицы Марии Федоровны.
Тогда граф Милорадович ухаживал за танцовщицей Телешовой. Дидло приготовил какой-то новый балет, в котором главную роль назначил Телешовой, а второстепенную, ничтожную – Новицкой. Последней это показалось обидно: она просила Дидло избавить ее от этой роли, а дать ей протанцевать отдельно какое-нибудь pas. Дидло сказал об этом графу Милорадовичу; тот призвал Новицкую к себе и объявил ей, что если она не будет танцевать в назначенной ей роли, то он, граф, посадит ее в смирительный дом. Эта угроза так сильно подействовала на Новицкую, что она на другой же день захворала нервической горячкою и всё время бредила, что ее одели в арестантское платье с «латкой» на спине.
Императрица Мария Федоровна, узнав о тяжкой болезни Новицкой, прислала к ней своего лейб-медика Рюля, которому мать бедной девушки объяснила причину болезни своей дочери. Рюль оказал ей медицинскую помощь и обо всем слышанном от матери Новицкой довел, разумеется, до сведения государыни Марии Федоровны. Это дошло до графа Милорадовича, и он, желая чем-нибудь загладить свой жестокий поступок и успокоить больную, приехал сам навестить ее.
Новицкой в это время сделалось несколько получше: она пришла в память… Но едва ей сказали о приезде графа, как с нею от испугу сделался новый приступ; болезнь усилилась – и через несколько дней Новицкой не стало!
Так вот матушка удивилась такому раннему посещению Колосовой, но, полагая, что она приехала посмотреть Новицкую, сказала ей:
– Ты слышала, Евгения Ивановна, о нашей соседке? Как жаль ее, бедную.
– Да, жаль, – отвечала Колосова, – но теперь нечего о ней говорить. Что тебе чужое горе. Вставай-ка поскорее: теперь не время прохлаждаться.
– Да что же такое случилось? – спросила матушка.
– Вставай, говорю тебе, поедем вместе выручать Базиля!
– Как? Что это значит?
– А то, что он со вчерашнего вечера сидит где-то под арестом.
Всякий поймет, что должна была чувствовать в эту минуту мать, нежно любившая своего сына. Ей подробно рассказали обо всем, и она залилась слезами. В это время приехал к нам и Катенин, который также был извещен о нашем домашнем горе. Все сообща начали советоваться, как поступить в таком случае; наконец решили, чтобы матушка лично просила графа Милорадовича о помиловании.
Катенин тут же написал просьбу, и матушка вместе с Колосовой поехала к Милорадовичу Правителем канцелярии генерал-губернатора был тогда Николай Иванович Хмельницкий, известный театральный писатель. Колосова смело обратилась к нему, как к человеку, всем нам знакомому. Первый ее вопрос был: «Где находится брат наш?»
Хмельницкий долго не хотел говорить, как бы боясь открыть государственную тайну; но наконец обе женщины умолили его, и он сказал, что брат посажен в Петропавловскую крепость. Матушка едва удержалась на ногах. Колосова упросила Хмельницкого доставить им возможность увидеть графа и лично подать ему просьбу нашей матушки.