Но вот возмутительный факт: на Петербургской стороне, по Каменоостровскому проспекту, был тогда дом какого-то Копейкина. Этот скряга сидел во время наводнения у себя на заборе с багром в руках и, пользуясь даровщинкой, ловил приплывающие к нему дрова. Иные несчастные, застигнутые водою на улице, искали спасения и карабкались на его забор – и он не только не подавал им помощи, но с жестокостью спихивал их багром в воду. Этот отвратительный скаред не остался, однако, без наказания: по приговору суда он был посажен в тюрьму и лишен доброго имени.
О петербургском наводнении столько уже было писано в свое время в журналах, газетах и повестях, что трудно сказать здесь что-нибудь новое. По прошествии полустолетия после этого ужасного дня немного уже в Петербурге остается старожилов, которые были очевидцами этого народного бедствия. Да избавит Бог не только нас и молодое поколение, но и потомков наших от подобного зрелища!
Бессмертному нашему поэту роковое событие подало мысль написать своего чудного «Медного Всадника». И точно, мудрено себе вообразить более грозную и поэтическую картину, которая представлялась в тот злополучный день на Сенатской площади, где посреди бунтующей стихии величественно возвышалось медное изображение чудотворного строителя Петербурга!
Здесь невольно приходят на память стихи превосходной поэмы Пушкина:
Вражду и плен старинный свой
Пусть волны финские забудут
И тщетной злобою не будут
Тревожить вечный сон Петра.
Глава XIII
Странен покажется доброму моему читателю переход от страшной катастрофы к воспоминанию о бессмертном творце «Горя от ума»… Как быть! Со времени первой моей встречи с покойным много воды утекло (и кроме наводнения); многое изгладилось из моей памяти; многое кануло в Лету; но воспоминание о незабвенном Грибоедове неизгладимо, а время ближайшего моего с ним знакомства совпадает с эпохою наводнения.
В начале двадцатых годов в Театральном училище хотя и был уже устроен постоянный театр, но в нем играли мы только в Великий пост, во время экзаменов, а иногда и осенью – в Успение. Учителем драматического искусства был, разумеется, князь Александр Александрович Шаховской. Когда же в 1822 году любимые его ученицы были выпущены из школы, он прекратил свои посещения, а продолжал свои уроки у себя на дому.
Таким образом, училище осталось без учителя, а театр наш – без употребления. Тогда мы задумали устроить в свободное время домашние спектакли собственными средствами. Инспектором Театрального училища был в ту пору Иван Самойлович Бок, вместе с тем исправлявший и докторскую должность при театре. Человек он был добрый, простой, но вместе с тем слабый и трусливый донельзя. Он ни за что не позволял воспитанницам участвовать в наших спектаклях: «Играйте, – говорит, – одни; а об этом директора не смею просить».
Нечего делать! Приходилось выбирать пьесы без женского персонала, что было довольно затруднительно, потому что таковых в тогдашнем репертуаре не имелось. Мои товарищи-однокашники избрали меня своим режиссером, и мы принуждены были играть большею частью пародии, недозволенные цензурою, например, «Митюху Валдайского» (пародию на «Димитрия Донского»), «Триумфа» (соч. Крылова) и некоторые другие…
Чтобы помочь нашему бедному репертуару, я в то время тоже написал пародию в стихах под названием «Нерон», а потом водевиль «Сентябрьская ночь», сюжет которого заимствовал из рассказа Александра Бестужева, помещенного в «Литературных прибавлениях» к журналу «Сын Отечества».
Две эти пьески были без женских ролей и имели на нашей миниатюрной сцене большой успех. Само собою разумеется, что наша домашняя публика была невзыскательна и снисходительно относилась к доморощенному автору. Главные роли в этих пьесах играли мои совоспитанники Григорьев и Воротников. Петр Иванович Григорьев, впоследствии известный актер и сочинитель, готовился тогда быть музыкантом и уже начинал играть на виолончели в театральном оркестре. Я уговорил его принять участие в наших спектаклях. Он согласился попробовать свои возможности и, сыграв удачно несколько ролей, так пристрастился к сценическим занятиям, что вскоре выполз из оркестра на сцену, оставил свой инструмент и решился сделаться актером. Через год после того он начал учиться у князя Шаховского и дебютировал на публичной сцене.
По выходе моем из училища в 1823 году я продолжал занимать принятую на себя должность режиссера у прежних своих однокашников. Наши спектакли посещал несколько раз Александр Сергеевич Грибоедов – и они ему очень нравились. Я помню, как он от души хохотал, смотря моего «Нерона». Водевиль же мой «Сентябрьская Ночь» он даже уговаривал меня поставить в публичном театре, но я в то время не смел и мечтать об этой чести![37]
Вместе с Грибоедовым посещал наши спектакли Александр Бестужев. Однажды мне случилось играть в нашем театре роль офицера Хрустилина в водевиле «Пурсоньяк» князя Шаховского. В нашем театральном гардеробе мундиры были больно безобразны, и я выпросил у Бестужева его адъютантский мундир со всеми к нему принадлежностями. И как же я был тогда доволен, что мог щеголять на сцене в настоящей гвардейской форме!.. что, разумеется, не дозволено было в публичном театре.
Думал ли я тогда, что, может быть, играю в том самом мундире, в котором, через несколько времени Бестужев будет разыгрывать злополучную роль на Сенатской площади, за которую его вызовут в Петропавловскую крепость![38]
В 1824 году появилась в рукописи бессмертная комедия Грибоедова. В печати были тогда только две или три сцены из нее, помещенные в альманахе под названием «Русская Талия», издаваемом Булгариным; но вся комедия была в то время запрещенным плодом…
Мы с Григорьевым предложили Александру Сергеевичу разыграть «Горе от ума» в нашем школьном театре, и он был в восхищении от нашего предложения. Большого труда нам стоило упросить доброго инспектора Бока дозволить и воспитанницам принять участие в этом спектакле. Наконец он согласился, и мы живо принялись за дело; в несколько дней расписали роли, в неделю их выучили и дело пошло на лад.
Сам Грибоедов приезжал к нам на репетиции и очень усердно учил нас. Надо было видеть, с каким простодушным удовольствием он потирал руки, видя свое «Горе от ума» в нашем ребяческом театре!.. Хотя, конечно, мы откалывали его бессмертную комедию с горем пополам, но он был очень доволен нами, а мы были в восторге, что могли угодить ему.
На одну из репетиций он привел с собою Бестужева и Вильгельма Кюхельбекера – и те также нас похвалили…
Наконец комедия была уже совсем приготовлена, на следующий день назначен был спектакль. Но, увы! все наши хлопоты и надежды лопнули как мыльный пузырь! Накануне самого представления, во время последней репетиции, является к нам инспектор Бок и объявляет грозный фирман графа Милорадовича, чтоб мы не смели так либеральничать и что пьесу, не одобренную цензурой, нельзя позволить играть в Театральном училище. Все мы повесили носы от этого неожиданного известия, и пришлось нам, горемычным, повторить два стиха из запрещенной комедии:
Ни беспокойства, ни сомненье,
А горе ждет из-за угла!
Да, действительно, мы все были в страшном горе, а наш простодушный Бок перетрусил не на шутку: он, кажется, боялся, чтоб за свою слабость к нам не попасть ему в крепость!.. Но дело ограничилось одним только выговором.
Мы с Григорьевым отправились тотчас же к Грибоедову с этим роковым известием, что, конечно, его сильно огорчило.
Итак, поэту не суждено было видеть на сцене (даже и в таком горемычном исполнении, как наше) своей бессмертной комедии.
В этот период времени Грибоедов часто бывал у нас в доме, а мы с братом Василием еще чаще посещали его. Кроме его остроумной беседы, любил я слушать его великолепную игру на фортепьяно… Сядет он, бывало, к ним и начнет фантазировать. Сколько было тут вкусу, силы, дивной мелодии! Он был отличный пианист и большой знаток музыки: Моцарт, Бетховен, Гайдн и Вебер были его любимые композиторы.
Однажды я сказал ему:
– Ах, Александр Сергеевич, сколько Бог дал вам талантов: вы поэт, музыкант; были лихой кавалерист и, наконец, отличный лингвист!
(Он, кроме пяти европейских языков, основательно знал персидский и арабский.) Грибоедов улыбнулся, взглянул на меня умными своими глазами из-под очков и отвечал:
– Поверь мне, Петруша, у кого много талантов, у того нет ни одного настоящего.
Он был скромен и снисходителен в кругу друзей, но сильно вспыльчив, заносчив и раздражителен, когда встречал людей не по душе. Тут он готов был придраться к ним из пустяков и горе тому, кто попадался к нему на зубок. Тогда соперник бывал разбит в пух и прах, потому что сарказмы его были неотразимы!
Вот один из таких эпизодов. Когда Грибоедов привез в Петербург свою комедию, Николай Иванович Хмельницкий просил его прочесть ее у него на дому. Грибоедов согласился. По этому случаю Хмельницкий сделал обед, на который, кроме Грибоедова, пригласил нескольких литераторов и артистов. В числе последних были Сосницкий, мой брат и я.
Хмельницкий жил тогда барином, в собственном доме на Фонтанке у Симеоновского моста. В назначенный час собралось у него небольшое общество. Обед был роскошен, весел и шумен… После обеда все вышли в гостиную, подали кофе и закурили сигары. Грибоедов положил рукопись своей комедии на стол; гости, в нетерпеливом ожидании, начали придвигать стулья; каждый старался поместиться поближе, чтоб не пропустить ни одного слова.
В числе гостей был тут некто Василий Михайлович Федоров, сочинитель драмы «Лиза, или Следствие гордости и обольщения» и других уже давно забытых пьес. Он был человек очень добрый, простой, но имел претензию на остроумие. Физиономия ли его не понравилась Грибоедову, или, может быть, старый шу