тник пересолил за обедом, рассказывая неостроумные анекдоты, только хозяину и его гостям пришлось быть свидетелями довольно неприятной сцены. Покуда Грибоедов закуривал свою сигару Федоров, подойдя к столу, взял комедию (которая была переписана довольно разгонисто), покачал ее на руке и с простодушной улыбкой сказал:
– Ого! какая полновесная!.. Это стоит моей «Лизы».
Грибоедов посмотрел на него из-под очков и отвечал ему сквозь зубы:
– Я пошлостей не пишу.
Такой неожиданный ответ, разумеется, огорошил Федорова, и он, стараясь показать, что принимает этот резкий ответ за шутку, улыбнулся, и тут же поторопился прибавить:
– Никто в этом не сомневается, Александр Сергеевич; я не только не хотел обидеть вас сравнением со мной, но право, готов первый смеяться над своими произведениями.
– Да, над собой-то вы можете смеяться, сколько вам угодно, а я над собой – никому не позволю…
– Помилуйте, я говорил не о достоинстве наших пьес, а только о числе листов!
– Достоинств моей комедии вы еще не можете знать, а достоинства ваших пьес всем давно известны.
– Право, вы напрасно это говорите: я повторяю, что вовсе не думал нас обидеть…
– О, я уверен, что вы сказали не подумавши, а обидеть меня вы никогда не можете.
Хозяин от этих шпилек был как на иголках и, желая шуткой как-нибудь замять размолвку которая принимала не шуточный характер, взял за плечи Федорова и, смеясь, сказал ему:
– Мы в наказание посадим вас в задний ряд кресел.
Грибоедов между тем, ходя по гостиной с сигарой, отвечал Хмельницкому:
– Вы можете его посадить куда вам угодно, только я при нем своей комедии читать не стану.
Федоров покраснел до ушей и походил в эту минуту на школьника, который силится схватить ежа – и где его ни тронет, везде уколется…
Очевидно, что хозяин был поставлен в самое щекотливое положение между своими гостями; он не знал, чью сторону принять, и всеми силами старался как-нибудь потушить эту вздорную ссору. Но Грибоедов был непреклонен и ни за что не соглашался при Федорове начать чтение…
Нечего было делать, бедный автор добродетельной Лизы взял шляпу и, подойдя к Грибоедову, сказал:
– Очень жаль, Александр Сергеевич, что невинная моя шутка была причиной такой неприятной сцены. И я, чтоб не лишать хозяина и его почтенных гостей удовольствия слышать вашу комедию, ухожу отсюда…
Грибоедов с жестоким хладнокровием отвечал ему на это:
– Счастливого пути!
Федоров скрылся…
Итак, драматургу по вине его драмы пришлось сыграть комическую роль, а комик чуть не разыграл драмы из-за своей комедии.
По уходе Федорова чтение началось – и нужно ли говорить, какой эффект произвела эта комедия на слушателей!
Здесь, для контраста, приведу другой случай из домашней жизни покойного Александра Сергеевича. Был у него камердинер, крепостной его человек и молочный брат, который с малолетства находился при нем для прислуги; он вместе с Грибоедовым вырос и был при нем безотлучно во всех его путешествиях. Грибоедов его очень любил и даже баловал, вследствие чего слуга зачастую фамильярничал со своим господином. По какому-то странному случаю этот слуга назывался Александром Грибовым, и Грибоедов часто называл его тезкой.
Однажды Александр Сергеевич ушел в гости на целый день. Грибов по уходе его запер квартиру на ключ и сам тоже куда-то отправился. Часу во втором ночи, Грибоедов воротился домой, звонит, стучит – дверей не отворяют… Он еще сильнее – нет ответа. Помучившись напрасно с четверть часа, он отправился ночевать к своему приятелю Андрею Андреевичу Жандру, который жил тогда недалеко от него.
На другой день Грибоедов приходит домой; Грибов встречает его как ни в чем не бывало.
– Сашка! куда ты вчера уходил? – спрашивает Грибоедов.
– В гости ходил, – отвечает Сашка.
– Но я во втором часу воротился, и тебя здесь не было.
– А почем же я знал, что вы так рано вернетесь? – возражает Грибов таким тоном, как будто вся вина на стороне барина, а не слуги.
– А ты в котором часу пришел домой?
– Ровно в три часа.
Да, – сказал Грибоедов, – ты прав: ты точно в таком случае не мог мне отворить дверей.
Несколько дней спустя Грибоедов сидел вечером в своем кабинете и что-то писал… Александр пришел к нему и спрашивает:
– А что, Александр Сергеевич, вы не уйдете сегодня со двора?
– А тебе зачем?
– Да мне бы нужно было сходить часа на два, или на три в гости.
– Ну ступай, я останусь дома.
Грибов расфрантился, надел новый фрак и отправился… Только что он за ворота, Грибоедов снял халат, оделся, запер квартиру, взял ключ с собою и ушел опять ночевать к Жандру Время было летнее; Грибов воротился часу в первом… Звонит, стучит, двери не отворяются. Грибов видит, что дело плохо, стало быть, барин надул его. Уйти ночевать куда-нибудь нельзя, неравно барин вернется ночью. Нечего было делать: ложится он на полу в сенях около самых дверей и засыпает богатырским сном.
Рано поутру, Грибоедов воротился домой и видит, что его тезка, как верный пес, растянулся у дверей своего господина. Он разбудил его и, потирая руки, самодовольно говорит ему:
– А? что, франт-собака? каково я тебя прошколил! Славно отплатил тебе? Вот если бы у меня не было поблизости знакомого, и мне бы пришлось на прошлой неделе так же ночевать, по милости твоей…
Грибов вскочил как встрепанный и, потягиваясь, отвечал:
– Куда как остроумно придумали!.. Есть чем хвастать!..
Другой раз Грибоедов садится при мне за фортепиано, у которого одна ножка была без колеса: для поддержки под нее обыкновенно подкладывали какой-то брусок. На этот раз бруска не оказалось и фортепиано шаталось во все стороны. Грибоедов зовет своего Грибова и говорит ему:
– Ты, верно, опять сегодня играл без меня на фортепиано?
– Играл немножко, – отвечает тот фамильярно.
– Ну, так и есть! А куда девался брусок?
– Не знаю…
– А что ты играл?
– Барыню…
– Ну-ко, сыграй!
Слуга без церемонии садится за фортепиано и одним пальцем наигрывает известную песню:
Барыня-сударыня,
Протяните ножку.
Грибоедов прослушал его с полминуты, покачал головою и говорит:
– Ах, ты дрянь этакая! Понятия не имеешь, как надо играть, а портишь мне фортепиано! Пош-ш-шел! Играй лучше в свайку или в бабки!
Эти два анекдота со слугою ясно обрисовывают простодушный характер Грибоедова. Впоследствии этот самый Грибов был вместе с господином своим в Тегеране и в 1829 году, во время кровавой катастрофы, погиб вместе с Грибоедовым.
Известно, что Грибоедов в 1826 году был вытребован из Тифлиса следственной комиссией по делу 14 декабря: его подозревали также в причастности к заговору. Он был с фельдъегерем привезен в Петербург и содержался несколько дней под арестом в Главном штабе. Вскоре, однако, он был освобожден, потому что никаких улик против него не оказалось.
Я помню экспромт, сказанный им по поводу этого ареста. Вот он:
По духу времени и вкусу
Я ненавижу слово «раб»!
За то посажен в главный штаб,
А там притянут к Иисусу!
В «Русском Архиве» и некоторых других изданиях было сказано, что при аресте Грибоедова в Тифлисе в конце 1825 года А.П.Ермолов дал ему возможность сжечь некоторые бумаги, которые могли послужить уликами его связи с декабристами. Что он со многими из них (с Кюхельбекером, Бестужевыми, Рылеевым) был в переписке, в этом нет сомнения; но едва ли участвовал в заговоре. Если бы оно было так, то возможное ли дело, чтобы он заставил пошляка Репетилова говорить подобные фразы:
У нас есть общества и тайные собранья
По четвергам; секретнейший союз…
потом:
…Но, государственное дело,
Оно, вот видишь, не созрело…
Это было написано за два года до события 14 декабря… Мог ли бы Грибоедов так глумиться над заговорщиками, если бы сам был членом тайного общества? А его письма к Булгарину из-под ареста? эта добродушная шутливость и детская веселость при неприятном положении не свидетельствуют ли о полнейшем незнании Грибоедова об умыслах декабристов? Знакомство с ними не могло подать повода к серьезным обвинениям при всей строгости следственной комиссии. Мы с братом были знакомы со многими из участников в печальном событии 14 декабря, однако же ни его, ни меня не потревожили не только арестом, даже и простым допросом… Впрочем, это заслуживает обстоятельного рассказа.
Глава XIV
В начале 1825 года с нашим театральным кружком сблизился капитан Нижегородского драгунского полка Александр Иванович Якубович, о котором я уже упоминал выше. Очень часто я встречал его в доме князя Шаховского. Это был замечательный тип военного человека: он был высокого роста, смуглое его лицо имело какое-то свирепое выражение; а большие черные навыкате глаза, словно налитые кровью, сросшиеся густые брови, огромные усы, коротко остриженные волосы и черная повязка на лбу, которую он постоянно носил в то время, придавали его физиономии какое-то мрачное и вместе с тем поэтическое значение. Когда он сардонически улыбался, белые зубы сверкали из-под усов его и две глубокие, резкие черты появлялись на щеках – и тогда эта улыбка принимала какое-то зверское выражение.
Любили мы с братом слушать любопытные рассказы Якубовича о кавказской жизни и молодецкой боевой удали. Эти рассказы были любимым его коньком; запас их у него был неистощим: он вполне мог назваться Демосфеном военного красноречия. Действительно дар слова у него был необыкновенный; речь его лилась как быстрый поток, безостановочно; можно было подумать, что он свои рассказы прежде приготовлял и выучивал их наизусть: каждое слово было на своем месте и ни в одном он никогда не запинался.
Если б 14 декабря (где он был одним из действующих лиц) ему довелось говорить народу или особенно солдатам, он бы представительной своего личностью и блестящим красноречием мог сильно подействовать на толпу, которая всегда охотница до аффектов.