– Потому что на свете нет прочного счастия. Вы во время траура, скуки ради сошлись с нашим семейством, подружились со мной; я забавляю вас иногда анекдотами, балагурю, шучу… Но, наконец, и это вам прискучит! Откроются театры, обыденная ваша жизнь войдет в свою обычную колею: новые роли, новые сценические успехи увлекут вас в свой водоворот, а мы тогда хотя и будем ежедневно видеться, но продолжится ли наша теперешняя дружба?
– Как теперь, так и всегда.
– Ах, если бы я всегда был так счастлив, как теперь!
– А кто же вам в этом помешает?
– Если не вы сами, так ваши поклонники, обожатели, театралы…
– Какие пустяки!
– Всё на свете начинается с пустяков. Но если вы называете меня другом, то будьте откровенны, признайтесь: разве эти блестящие светские обожатели ваши не кружили вам голову?
– Кружили, да не вскружили.
– Это вы говорите о прошлом; а кто поручится за будущее?
Она замолчала на минуту, потом взглянула на меня и с улыбкою сказала:
– Кто так, как вы, успел в настоящем, тому можно надеяться и на будущее…
– Покорно вас благодарю; но я не так самолюбив, чтобы шутку принять за истину.
– Ах, Боже мой, не давать же вам клятвенного обещания!
– Разумеется. Где клятва – там и преступленье!
В это время по мостовой загремела коляска. Любовь Осиповна подошла к окну и поклонилась кому-то из знакомых своих театральных поклонников, которые довольно часто разъезжали мимо нашего дома. Я тоже выглянул в окно: это был один из гвардейских офицеров, особенно упорно ухаживавший за Дюровой. Эта противная коляска, будто черная кошка, пробежала между нами.
– Ну, Pierre, что же вы замолчали? – сказала моя любовь, садясь на прежнее место.
– Я и то сказал вам много лишнего…
– Вы сегодня какой-то странный: хотите разыгрывать резонера.
– О! В двадцать лет мудрено играть друзей-резонеров; их, обыкновенно, или вовсе не слушают, или смеются над ними.
– Полноте интересничать! Вы сегодня мне ни в чем не хотите верить!
– Хорошо, если бы это было только сегодня.
– Вот как! Стало быть, это будет долго?
– Да! Может быть до тех пор, пока вы не перестанете любопытствовать, кто проезжает мимо ваших окошек.
– Вот забавно! Разве по нашей улице ездят только для меня одной?
– Конечно, нет; эта улица называлась Офицерской гораздо прежде, нежели вы переехали в этот дом!
Она улыбнулась и, грозя мне пальцем, сказала:
– Pierre, кажется, ваша дружба хочет переменить амплуа?
– О, это ни к чему бы не повело. Мы в последнее время сошлись с вами, потому что наши характеры сходны между собою: мы шутим, острим; но из нашей дружбы, вероятно, не выйдет ничего серьезного. Вам, с вашим талантом, предстоит блестящая карьера на сцене, а я на ней занимаю амплуа жалких любовников, и едва ли мне когда-нибудь удастся выбраться из «златой посредственности». Да если бы вы и начали чувствовать ко мне что-нибудь более дружбы, так и это мало бы принесло мне пользы! Вас окружает столько соблазна; ваши подруги, которые сумели обеспечить свою будущность, стали бы смеяться над вами и отговаривать вас от этой невыгодной партии…
Подобного рода объяснения и сцены из «Любовной ссоры» происходили у нас зачастую. Теперь не могу припомнить, когда и как мы взаимно признались в любви; знаю только, что к открытию театров после траура чувства наши перестали быть для нас тайною и мы поклялись принадлежать друг другу.
Хотя мы еще не говорили отцу и матери о нашем предполагаемом браке, но отношения наши не могли от них укрыться, и они явно одобряли нашу привязанность друг к другу. Любушка (как они называли ее тогда) с каждым днем приобретала их расположение. Домашний ее быт имел тогда очень грустную обстановку: матери своей она лишилась в детстве; отец ее был человек грубый, несносного и даже жестокого нрава – особенно когда загуливал, что с ним случалось довольно часто. Не имея ни должности, ни занятий, он беспрестанно требовал денег у дочери, жалованье которой было весьма незначительно.
Женясь на второй жене, глупой, необразованной и уже довольно пожилой женщине, он обзавелся новым, постоянно прибывавшим семейством. Случалось, что отец и мачеха всем домом, с грудным ребенком, перекочевывали на квартиру Любушки, состоявшую из двух небольших комнат… Сумбур, неурядицы, крики детей выживали бедняжку из ее дома, и, чтобы учить роли, она уходила к кому-нибудь из своих подруг. Часто у нее же гостила полунищая сестра ее мачехи, сварливая старая дева, постоянно выманивавшая себе подачки у доброй Любушки, которую эти домашние удовольствия доводили до слез.
Надобно было иметь много нравственности, силы и благородства характера, чтобы, не уподобиться своим подругам (неразборчивым на средства к жизни в достатке), не решиться подражать им. Скользок был путь Любушки! Дурные примеры в двадцать лет соблазнительны; нужда и домашние огорчения могли направить бедную девушку на дорогу «обычную»… Но моя Любушка была непоколебима в честнейших своих убеждениях.
Брат мой Василий уже давно был неравнодушен к Александре Михайловне Колосовой, мать которой, Евгения Ивановна, приходилась Любушке родной теткой. Таким образом, если бы мы вступили в брак прежде брата, то без разрешения митрополита брат не мог бы жениться на двоюродной сестре моей жены… Это затруднение выпало на мою долю!
Памятен мне день сватовства моего брата, когда Колосовы приехали к нам, Евгения Ивановна объяснилась с моими родителями и они дали свое согласие на брак Василия с ее дочерью. Сели мы за обед; подали шампанское, начали поздравлять жениха с невестой… Все были веселы и при этом позабыли обо мне с Любушкой! Я, разумеется, поздравил и родителей, и жениха с невестой; но сердце мое болезненно сжималось и в заздравный бокал капнула не одна слеза… Счастье одного брата могло быть помехою счастью другого!..
Лишь только мы встали из-за стола, как я бросился наверх к Любушке, сообщить ей эту радостную и убийственную новость. Мы обнялись, поцеловались и горько-горько заплакали. Нам казалось тогда, что мы будем принуждены расстаться навеки!.. В тот же вечер (как теперь помню) мы должны были вместе с нею играть комедию «Интрига через окно». Каково нам было на сцене разыгрывать счастливых любовников, когда в действительности мы оба невыразимо страдали за нашу будущность!..
Глава XVIII
Тяжелое и мучительное время переживали мы тогда с Любушкой! Она почти совсем перестала ходить к нам, потому что положение ее в нашем семействе было слишком щекотливо; я также прекратил мои к ней посещения… Видясь лишь урывками, за кулисами, мы сообщали друг другу наши предположения, ломая головы, как бы помочь беде. Грусть наша не могла укрыться от моих отца и матери. Наконец мы с Любушкой признались им во взаимной нашей любви, и добрые мои старики, глубоко тронутые, уговорили нас не отчаиваться…
У отца моего был старинный знакомый, некто Богомолов, бывший секретарь в Синоде. Мы, с Любушкой, пошли к нему за советом: рассказали ему всё обстоятельно. Он, как человек опытный по этой части, начертил на бумаге наши родословные линии и сказал, что дело поправимое: надобно-де только подать прошение митрополиту и, разумеется, «подмазать» секретаря Синода.
По совету Богомолова мы принялись усердно хлопотать об этом; добрый брат тоже обещал мне свое содействие… Но месяца через два сыграли его свадьбу; он был счастлив, а счастье – родной брат или сестра эгоизму. На свадьбу к нему приехал из Варшавы мой крестный отец Александр Андреевич Жандр, любимец великого князя цесаревича Константина Павловича. Евгения Ивановна Колосова, старинная и очень близкая его приятельница, тетка Любушки, в это время не слишком-то к ней благоволила. Виновником этого нерасположения был князь Шаховской, учитель Любушки, которого Колосовы терпеть не могли и приписывали его влиянию то, что она будто бы не довольно к ним почтительна. Оба они чуждались Любушки и были с нею почти в ссоре. Вероятно, Колосова и попросила моего крестного батюшку отговорить меня от преднамеренного брака.
Как-то утром отец мой сказал, что Жандр желает меня видеть и чтобы я завтра отправился к нему. Ничего хорошего я от этого приглашения не ожидал, но на следующее утро явился к нему в Мраморный дворец, его временное местопребывание.
Он поздоровался со мною довольно холодно и спросил меня:
– Ты, Петруша, говорят, хочешь жениться на Дюровой?
– Хочу Александр Андреевич.
– Не рано ли, мой милый?
Его превосходительство, вероятно, полагал, что я еще не довольно возмужал с тех пор, как он принял меня от купели (а мне при свидании с ним было уже 22 года).
Это вступление меня озадачило, и я ничего ему не отвечал; помню только, что я покраснел, как будто в самом деле затевал что-нибудь непозволительное.
Он же насмешливо взглянул на меня и продолжал:
– Подумай хорошенько, мой милый! Во-первых, уверен ли ты в искренности ее любви? А во-вторых, чем вы будете жить? У вас обоих небольшое жалованье; потом… нужно хлопотать в консистории… Еще удастся ли, Бог весть?.. Лучше бы оставить это дело… Я тебе советую по-дружески.
Его превосходительство говорил это с полной уверенностью в логичности своих доводов. Пожилые люди вообще, а генералы, проведшие свою молодость не совсем нравственно, в особенности большие охотники давать наставления молодым людям.
Крестный батюшка продолжал еще несколько времени меня убеждать и отговаривать от необдуманного моего намерения. При этом он не счел нужным пригласить меня сесть, что еще более придало стойкости моему упорному и настойчивому противоречию.
Наконец, видя, что его убеждения не действуют на меня, он произнес заключительную фразу:
– Ну, Бог с тобой; делай, как знаешь, если не хочешь послушать доброго совета твоего крестного отца. Прощай!
Я поклонился и ушел.
Наступило лето 1827 года. Мы с Богомоловым несколько раз бывали в консистории: кланялись, просили, дарили… И наконец от митрополита было получено дав