рбурге Гризи, сменив Фанни, не заменила ее, а Фанни в Москве производила такой же фурор, как и в Петербурге, потому что ей не могли помешать никакие московские знаменитости.
Глава XIII
Для полного описания личности Александра Михайловича Гедеонова я должен упомянуть еще о некоторых чертах его странного характера. У него имелась претензия создавать самому таланты, и хотя его креатуры по большей части не пользовались на сцене успехом, но всегда загораживали дорогу людям, имевшим истинное дарование. К первоклассным артистам Гедеонов вообще относился как-то недоброжелательно и при случае всегда готов был сделать им что-нибудь неприятное. Так, например, Тальони, Эльслер, Рубини, Тамбурини, французские артисты Алланы (муж и жена), покойный мой брат, жена его, В.В.Самойлов, сестра его Вера Васильевна и некоторые другие зачастую имели с Гедеоновым неприятные объяснения и столкновения. На молодых же актеров и актрис, начинавших пользоваться любовью публики или обративших на себя внимание высокопоставленных особ, Гедеонов поглядывал всегда косо, как бы в предупреждение, чтобы они не вздумали забыться перед ним, будто желая им сказать: «Вы-де не слишком надейтесь на покровительство кого бы то ни было, без меня немного от этого выиграете!»
Упомянув выше о Тальони, я не могу обойти молчанием одну щекотливую историю, случившуюся с Гедеоновым во время ее пребывания в Петербурге; рассказы об этом происшествии долго гуляли по городу с разными прибавлениями.
Был у Александра Михайловича старинный приятель, отставной заслуженный генерал, георгиевский кавалер, остзейский барон Левенштерн – страстный поклонник Марии Тальони. Но так как он был человек вовсе не богатый, то, пользуясь приятельскими отношениями с Гедеоновым, постоянно бывал в его директорской ложе. Однажды на вечере у графа Воронцова-Дашкова Гедеонов, сидя за картами, бранил Марию и говорил, что напрасно эта старуха к нам приехала, что теперь зачастую на ее представлениях театр бывает далеко не полон, и публика явно к ней охладела. Барон Левенштерн не мог не вступиться за свою любимицу и сказал, что это несправедливо, что он не пропускает ни одного ее представления.
– Что ж мудреного, – сказал Гедеонов, с язвительною улыбкой, – вы всегда у меня в ложе и смотрите даром, а не за деньги.
Раздразненный барон кинул карты, вскочил из-за стола и бросился на своего неделикатного приятеля. Окружавшие их гости, конечно, поспешили их развести, но граф Воронцов приказал им обоим подать шляпы и попросил их окончить свою ссору не в его доме. Иные говорили, что ссора эта едва не кончилась дуэлью; другие прибавляли такие варианты, что я считаю лучше о них умолчать. Но как бы то ни было, а барон Левенштерн с тех пор не показывался уже более в директорской ложе.
Сообщу моим читателям о Гедеонове еще несколько анекдотов и фактов, которых случилось мне быть свидетелем или слышать о них от людей вполне достоверных.
Однажды был поставлен какой-то новый балет, на который затратили довольно большую сумму, но он не имел успеха. В день третьего или четвертого представления, поутру, по заведенному порядку, подают Александру Михайловичу так называемую рапортичку о сборах с обоих театров. Увидев, что в Александринском театре, где шла в тот день какая-то старая трагедия или драма, – почти полный сбор, а в Большом, где новый балет, не разобрано билетов и третьей доли, он швырнул рапортичку и яростно вскрикнул:
– Ну чего эта глупая публика не видала в Александринском театре! Ломится на старую пьесу, а нового балета смотреть не хочет!..
Еще у него была одна неблаговидная странность: он терпеть не мог, когда его о чем-нибудь просят. Тут первым его движением было непременно отказать, как бы ничтожна ни была эта просьба, хотя после он иногда и соглашался исполнить ее. Например, мой брат и его жена Александра Михайловна имели в своих контрактах условие: каждые два года пользоваться, если пожелают, отпуском в Москву, где могли дать несколько представлений и получить там бенефисы. В одно прекрасное утро явилась Александра Михайловна к Гедеонову заявить, что в этот год она с мужем желает отправиться в Москву.
– А имею я право вам отказать? – спрашивает он.
– Нет, по смыслу контракта не имеете никакого права.
– Да?.. Ну в таком случае поезжайте.
В 1842 году приходилось мне заключить новый контракт, последний перед окончанием 20-летней моей службы. Года за три до того я получал уже поспектакльную плату по три рубля серебром. За шесть месяцев до истечения срока моего контракта, по принятому правилу, я подал в контору заявление, в котором сказал, что, относительно прибавки к получаемой мною поспектакльной плате, я предоставляю на благоусмотрение начальства, как обыкновенно в таких случаях писывали. Все мои товарищи и однокашники давно меня обогнали по этой статье, хотя я работал не менее их; я тогда играл по 170 и 180 раз в год. Полагал я, что добросовестная и усердная 19-летняя моя служба дает мне некоторое право надеяться, что меня сравняют с моими сверстниками и директор обратит внимание на то обстоятельство, что я в свои бенефисы ежегодно ставил по две и по три свои пьесы, за которые от дирекции ничего не получал. Одна «Ложа 1-го яруса», игранная в продолжение трех лет около ста раз, принесла дирекции порядочную прибыль!..
Проходили месяцы, а о результате моего заявления не было никакого ответа. Наконец, недели за две до возобновления моего контракта я получил из конторы бумагу, где сказано было, что его превосходительство назначает к получаемым уже мною трем рублям поспектакльной платы еще два. Хотя я и чувствовал, что заслуживал более двухрублевой прибавки, однако же готов был согласиться на предложенное мне условие, но жена моя и мой зять Евгений Макарович Семенов, который служил тогда секретарем директора, уговаривали меня, прежде чем подписать контракт, лично попросить Гедеонова об увеличении разовых… Крепко мне этого не хотелось, но наконец я решился, в надежде, что до того времени никогда ни о чем его не просил.
Перед тем днем, когда я намерен был явиться к директору, Семенов посоветовал мне прийти пораньше, пока никто еще не успел его рассердить. Случалось еще и такое обстоятельство: если его превосходительство накануне проигрывал в карты (что бывало с ним зачастую из-за его упрямства и настойчивости), то тут, говорят, к нему приступу не было.
Итак, на другой день, ровно в 9 часов утра, я уже был в канцелярии директора; Семенов сидел за своим столом и являлся уже к директору с докладом. Я осведомился у него, в каком расположении его превосходительство, и он отвечал мне:
– Ступай смело; сегодня он, кажется, встал с постели правою ногой.
И точно в это время послышалось из кабинета насвистывание какого-то балетного мотива, что, по замечанию близких к директору людей, означало доброе расположение духа.
Я собрался с духом и с приличною покорностью вошел в кабинет Гедеонова. Его превосходительство пил чай и небрежно рассматривал какие-то бумаги. Увидев меня, он с благосклонной улыбкой обратился ко мне:
– Здравствуй, Петр Андреевич, что скажешь?
Его благосклонность меня несколько приободрила, и я отвечал ему:
– Ваше превосходительство, я пришел к вам с покорною просьбой…
Слово «просьба» в одну секунду изменило физиономию Гедеонова. Он прихлебнул чай, потер свои бакенбарды и, не глядя на меня, спросил:
– О чем ты хочешь просить?
– Насчет моего контракта.
– Ну да, так что же? Разве тебе не прислали из конторы моего предписания?
– Прислали, ваше превосходительство.
– Теперь ты будешь получать поспектакльной платы вместо трех – пять рублей. Я надеюсь, ты доволен?
– Ваше превосходительство, мои сверстники по службе давно уже получают по восьми и даже по десяти рублей, а я работаю не менее их…
– Ну! Так! Вы ничем недовольны! Вам что ни назначь, всё мало! – вскрикнул он запальчиво.
От этой «любезности» меня что-то кольнуло в сердце, и легкая дрожь пробежала по спине. Я, ошеломленный, не мог вдруг собраться с силами и, помолчав немного, спросил его:
– За что же вы изволите сердиться, ваше превосходительство?
– А вот за то, что ты недоволен тем, что я тебе назначил, и смеешь требовать еще прибавки!
– Я не требую, а прошу вас!
– А я тебе не даю, и не только не даю, но не дам и того, что сперва назначил; оставайся на прежних трех рублях!
Я, не глядя в зеркало, чувствовал, что начинаю бледнеть.
Прошла минута тяжелого молчания.
– Чем же я заслужил на девятнадцатом году усердной службы такую немилость? – спросил я его наконец.
– А вот тем, что ты недоволен.
– Если это вас так раздражает, то я отступаюсь от моей просьбы и безропотно приму то, что вы уже мне назначили.
– А я тебе говорю, что не дам! Оставайся на прежнем положении, а если недоволен, то можешь подать в отставку!
– Ваше превосходительство, в будущем году я получу царскую пенсию за двадцатилетнюю мою службу. Я семьянин, у меня четверо детей, так если бы вы и вовсе отняли у меня поспектакльную плату, я и тогда бы не подал в отставку.
– Ну это твое дело; как знаешь, а я все-таки не дам тебе пяти рублей… Прощай.
Когда я рассказал Семенову о решении директора, он очень удивился и старался успокоить меня тем, что эта «превосходительная вспышка» зачастую не имеет никаких дурных последствий и дело, конечно, уладится в мою пользу. Но тут дело было не в трех или пяти рублях, а в незаслуженной обиде! Товарищи мои, которые узнали обо всем этом, также говорили мне, чтобы я не огорчался; что и с ними, при заключении новых контрактов, бывали такие истории; что с первого раза этот своенравный барин раскричится и откажет, а потом смилуется и даст то, что у него спросят; что не может быть, чтобы он решился отнять у меня прибавку, уже однажды им назначенную. Другие советовали мне сходить к нему вторично и снова попросить его… Но я был слишком горд для того, чтобы выканючивать себе вполне мною заслуженное.