Холостая молодежь отправилась встретить Новый год в буфет, а семейные люди разъехались по домам. Я с братом поехал к нему. Он жил тогда у Синего моста, в доме Якунчикова, в угловом бельэтаже. Нас только и ждали, чтобы сесть за семейный ужин. Жена моя была там с вечера и вместе с женой брата, дочерью и ее мужем Владимиром Егоровичем фон дер Паленом играла в преферанс.
С нашим приездом карты были оставлены и все приготовлялись перейти в столовую. Пока подавали ужин, брат присел подле моей жены и, перебирая карты, шутя сказал ей:
– Ну-ка, Софи, загадайте на меня… что мне ваши карты предскажут на будущий год?
– А разве вы верите картам? – спросила она.
– Разумеется, нет; но посмотрим, сбудется ли то, что они мне наврут.
– Вы какой король? – спросила она.
– Это уж ваше дело.
– По цвету волос вы – трефовый.
– Как знаете.
Она положила трефового короля, потом вынула из середины колоды другую карту и положила закрытой на него; кругом разложив остальные, начала объяснять, как умела. Наконец вскрыла положенную на короля карту. Оказался пиковый туз… Брат смешал карты и сказал:
– Э! глупости! Пойдемте лучше ужинать.
Первый месяц рокового года прошел благополучно; наступил февраль. Перед самою Масленицей Брянский захворал холерой, и через несколько часов его не стало.
Внезапная смерть такого крепкого, сильного здоровяка не могла не поразить всех его товарищей. В этот день шла драма «Эсмеральда», где он должен был играть Квазимодо. Роль его занял Толченов, и хотя перед началом спектакля анонсировали, что за болезнью первого будет играть второй, но до публики верхних слоев это объявление, видимо, не достигло, и по окончании драмы сверху раздались крики «Брянского! Брянского!». На этот вызов вышел Толченов и раскланялся публике вместо своего товарища, отозванного уже в лучший мир!
В понедельник, на Масленицу, были похороны Брянского, на которые, кроме его товарищей, собрались артисты и артистки и других трупп – отдать последний долг заслуженному и талантливому артисту. По окончании обычной литии мы с братом вышли к крыльцу, чтобы избежать тесноты. Когда выносимый из дому гроб приблизился к нам, мы, как и все вокруг стоявшие, сняли наши меховые шапки.
Погода тогда была морозная, и тут брат сказал мне вполголоса:
– Прикройся хоть воротником; ты простудишь голову…
– Накройся и ты, – отвечал я ему.
– Ну у меня волос побольше твоего (у него были прекрасные густые волосы).
Я последовал его совету: надвинул на голову свой меховой воротник, а он не надел своей бобровой шапки, покуда гроб не поставили на дроги. Мы несколько улиц шли за гробом пешком, а потом в санях провожали его вплоть до Митрофаньевского кладбища.
Никогда суеверие не играет такой большой роли, как во время погребальных обрядов. Например, шьют покойнику саван или покойнице платье, чепчик и прочее: следует шить на живую нитку, не закрепляя ее узлом, иголку надо держать от себя, а не к себе, как обыкновенно это делается; все обрезки и кусочки надо собрать и непременно положить в гроб, чтоб ни ниточки после него не осталось. Гробовщик ошибся в мерке, и если тот ларчик, «где ни стать, ни сесть», удлинен, надо ждать нового покойника в дому. Внесли готовый гроб в комнату с крышей, не оставив ее в сенях, – дурная примета. Если у покойника неплотно закрылись глаза, значит, он выглядывает – кого бы еще прихватить за собою, и для того кладут на глаза два пятака. Как будто этими пятаками можно отвратить предопределение судьбы…
Если эти несчастные суеверы представят вам десять случаев, когда их приметы оправдались, а вы – тридцать, что при таких же зловещих приметах не последовало никаких дурных последствий, то это все-таки ни к чему не послужит и они останутся непоколебимыми в своих закоренелых предрассудках.
Так было и на похоронах Брянского: кто-то из провожавших его заметил, что если случаются похороны в понедельник, так в той семье скоро будет новый покойник.
Когда гроб внесли в церковь и началась обедня, многие разбрелись по кладбищу: одни – просто из любопытства, другие – поклониться прежде отошедшим братьям, а некоторые, проголодавшиеся за время длинных проводов, отправились в находившийся тут трактир же закусить что-нибудь. «Что ж, – подумал я, – долг красен платежом: здесь червяк ест мертвых, почему же живым червячка не заморить», и пошел посмотреть, где приготовлено место успокоения новому пришельцу.
Около вырытой могилы собралось несколько моих товарищей; между ними стояла актриса Гусева. Сосницкий подошел к ней сзади и, тряхнув за плечи, шутя сказал ей:
– Ну, что, старуха, смотришь, и тебе пора туда же!
Испуганная Гусева взвизгнула и закричала:
– Не хочешь ли сам попробовать?! Ты ж старее меня.
«Шутка иногда становится предсказанием», – сказал Шекспир…
В предыдущих главах я подробно описывал дебюты моего покойного брата, его первоначальные успехи на избранном им поприще; теперь приступаю к грустному рассказу о последних днях его артистического и жизненного поприща.
Глава XVII
Проследить всю тридцатитрехлетнюю сценическую деятельность моего покойного брата; оценить его талант, указать на его достоинства и недостатки, словом – составить полную его биографию (которой, по прошествии целой уже четверти столетия, мы еще не имеем) не может быть предоставлено его родному брату. Брат как ближайший свидетель его предсмертных дней, причины его болезни и некоторых других подробностей как самой смерти, так и похорон его, может предложить только сырой, но правдивый материал для будущего его биографа, если кто-либо когда-нибудь возьмет на себя этот труд.
В понедельник, после похорон Брянского, брат мой со своей семьей посетил итальянскую оперу; в театре было довольно жарко, и он в антракте вышел в буфет выпить лимонаду. Тут ли в коридоре он простудился или поутру на похоронах, стоя несколько минут с открытой головой, определить трудно, – только в ту же ночь он почувствовал легкие признаки простуды.
Во вторник поутру брат играл и в уборной жаловался на лихорадку и недостаток аппетита, но был довольно весел, не придавая большой важности своему ненормальному состоянию. В среду он также играл и против вчерашнего чувствовал себя хуже… Я убеждал его не запускать болезни и посоветоваться с доктором, но он надеялся поправиться домашними средствами. В четверг поутру, приехав в театр, он пожаловался мне на головную боль и совершенную потерю аппетита. Я опять заговорил о докторе и советовал ему отказаться участвовать в остальных спектаклях. Но он, надеясь на атлетическую свою комплекцию, думал пересилить свой недуг.
В пятницу поутру шла та же «Русская свадьба», о которой я говорил выше. На этот спектакль Елена Ивановна Гусева приехала больная, но не хотела отказываться от работы, тем более что по репертуару ей приходилось играть на Масленице уже в последний раз.
В этой комедии она представляла няню молодого князя, которого играл Максимов. В первом действии, окончив свою сцену, он, придя за кулисы, сказал мне:
– Петр Андреевич, что это с Гусевой? Я поцеловал ее в лоб (так следует по пьесе) и испугался – точно прикоснулся ко льду или к мертвой голове!
Через несколько минут после того Елена Ивановна, кончив свою сцену, пришла за кулисы… зашаталась… и упала на руки кого-то из стоявших тут же. Ее отнесли в уборную, она едва дышала, не открывая глаз; послали за дежурным доктором, он прибежал, и какие средства ни употреблял он, чтобы привести ее в чувство, ничто не помогло. Finita la comedia! Она в одно время сошла с обеих сцен – и с жизненной, и с театральной!
Легко вообразить себе, какая страшная паника распространилась в нашем закулисном мирке! Антракт продолжался более получасу, надобно было послать за другой актрисой, которая бы окончила недоигранную роль. Приехала актриса Рамазанова и ни за что не соглашалась надеть на себя костюм прямо с покойницы; ей приискали другой…
Между тем масленичная публика проголодалась, торопилась к блинам и начинала свирепствовать, хлопать, шуметь, стучать ногами, требуя поднятия завесы, за которою вместо комедии разыгралась такая драма. Наконец кто-то из актеров вышел и возвестил (так же, как неделю назад), что «по болезни (!) актрисы г-жи Гусевой роль ее займет г-жа Рамазанова». Публика успокоилась, и дело пошло обычным порядком: комедия кончилась к полному удовольствию почтенной публики.
Между тем в продолжение антракта весь закулисный люд перебывал в той уборной, где на кушетке лежала новопреставленная раба Божия!.. Я также зашел туда, взглянул на нее, и какое-то давящее душу болезненное чувство овладело мною: бедная старушка – разрисованная, нарумяненная, в цветной глазетовой кацавейке, скрестив руки, покоилась вечным, непробудным сном, а кругом нее слышались толки. Все допытывались: какая причина смерти? зачем она больная играла? и прочее, и прочее.
Тут прибежал ее единственный сын, бросился к ней с воплем, и я поторопился уйти от этой душераздирающей сцены и воротился в нашу уборную. Брат мой сидел, облокотившись на стол, и как-то тяжело дышал; он, конечно, уже знал об этой катастрофе.
Я, желая его развлечь, сказал ему:
– Ну, брат, мы нынче стали похожи на римских гладиаторов: умираем на сцене при рукоплесканиях публики!
Брат грустно улыбнулся.
– Да разве она точно умерла? Может быть, это только обморок? – спросил он меня.
– Нет, к несчастью, всё кончено; она вся похолодела.
– Ты ее видел?
Я сейчас оттуда.
Он поднялся:
– Я пойду посмотреть… – и медленной походкой вышел из уборной.
Бывшему тут Сосницкому я припомнил его шутку на кладбище; он молча отер слезу и полез на свои антресоли, которые были им для себя устроены в нашей уборной.
Брат минуты через две воротился и опять сел на свой диван.
– Ну, что, видел? – спросил я его.
– Нет, там слишком много народу…
Очевидно было, что у него не хватило духу на это грустное любопытство.