Вечером того же дня он играл в «Денщике» (сочинение Кукольника). Я, приехав в театр, конечно, поторопился осведомиться о его здоровье.
– Ну, что, как ты себя чувствуешь? – спросил я его.
– Как будто немного получше, – отвечал он, стараясь приободриться.
Он или меня обманывал, или сам обманывался насчет своего положения; не может быть, чтобы утреннее происшествие не повлияло на его нервы и больное воображение.
– Я чувствую, – продолжал он, – что мне нужно только вызвать транспирацию[69], тогда мне будет гораздо лучше. Все эти дни были у меня холодные роли. Но вот теперь «Денщик» мне поможет…
В этот вечер брат старался играть энергичнее, чтобы возбудить внутреннюю деятельность и упадающие силы. И точно, надо удивляться его самообладанию и запасу тех могучих сил, которыми природа так щедро его наделила!.. Могло ли прийти кому-нибудь из зрителей в голову в тот вечер, судя по его обычной энергии, по его виду, что этот человек внутренне страждет, что он истощает последние силы в борьбе со смертельным своим недугом!..
Четвертый акт в этой драме самый сильный; брат играл его с полным одушевлением и произвел обычный восторг в зрителях: его несколько раз вызвали. Когда он, утомленный чрезмерным напряжением чувств и голоса, пришел в уборную, я подошел к нему и спросил:
– Ну, что, как теперь?
Брат с каким-то озлоблением ударил по столу и прошептал:
– Нет! не помогло!.. – Потом потер рукой свой сухой лоб, с грустью покачал головой и прибавил: – Ни одной капли поту! только жар усилился.
– Завтра вечером назначена «Смерть Ляпунова»; неужели ты будешь играть? – спросил я его.
– Не знаю, что Бог даст! Скорее бы только кончить сегодня…
В пятом акте роль его не заключала в себе никаких сильных мест и прошла спокойно.
Замечательно, что по сюжету в конце пьесы денщик, отправляясь в поход, становится на колени перед своей возлюбленной Доротеей, тогда уже невестой другого, и просит ее благословить его, быть может, на вечную разлуку. Доротея, надевая на него свой крест, говорит:
Крест матери, единственный клейнод[70],
Моя единая святая драгоценность,
Напутствуй незабвенного Трофима!
Этой прощальной сценой оканчивается пьеса. Этой пьесой закончилось честное служение артиста, всей душой преданного своему искусству. Вере Васильевне Самойловой, игравшей Доротею, суждено было сказать ему последнее прощальное слово. В том же году и она в полном развитии своего прекрасного таланта добровольно оставила сцену, которой бы еще долго и долго могла быть украшением!
На другой день, в субботу, 28 февраля, на вечерний спектакль объявили драму «Смерть Ляпунова». В этот день брат мой был именинник; рано утром я пошел к нему поздравить его и узнать, как он себя чувствует. Брат сидел в кресле в халате, окруженный женою, дочерью и зятем, которые уговаривали его послать в театр записку, что играть он не может, и пригласить поскорее доктора.
Брат поздоровался со мной и спросил:
– Как ты думаешь: играть ли мне?
– Тут и раздумывать нечего – тебе еще вчера следовало бы отказаться.
– Но ведь мой отказ наделает больших хлопот Евгению[71]. Билеты на «Ляпунова» верно уж разобраны. Кем же он заменит?
– Что тебе об этом беспокоиться! Посылай скорее письмо и позови доктора.
Жена и дочь спросили его:
– Кого из докторов пригласить?..
Глава XVIII
Здесь я нахожу необходимым сделать небольшое отступление.
В то время в Петербурге в большой моде была гомеопатия; о ней рассказывали невообразимые чудеса. Года за два до своей болезни брат мой был в гостях у Василия Григорьевича Жукова. Один из его гостей, купец Буторин, разговорился с братом о докторах и насказал ему с три короба о чудесах новомодного течения: что-де и он, и жена его совершенно умирали и оба были спасены своим домашним доктором-гомеопатом. К довершению похвал назвал он еще нескольких из своих знакомых, которым рекомендовал этого чудотворца, и те чуть ли не воскресли из мертвых.
– Дай Бог вам, Василий Андреевич, прожить сто лет, – прибавил Буторин, – но если вы серьезно захвораете, не зовите этих шарлатанов-аллопатов, а обратитесь к моему доктору. Вот вам на всякий случай его визитная карточка с адресом.
Брат хотя положительно не верил этим чудесам, но сунул в жилетный карман эту карточку и, конечно, забыл о ней.
Прошло два года; дочь его в продолжении этого времени вышла замуж; у нее уже был малютка. На четвертом месяце ребенок захворал, послали за доктором. Но в этот день приехала к ним одна знакомая дама[72] – звать брата с семейством к себе на именины. Жена и дочь его отказались по причине болезни ребенка, и тут эта гостья спросила:
– А кто его лечит?
– Такой-то.
– Ах, – говорит она, – возьмите нашего домашнего доктора-гомеопата! Если я, мой муж и мои дети теперь еще живы, то решительно ему обязаны!
Опять пошли новые рассказы и подробности о чудесах гомеопатии. В заключение она сообщила им его адрес, имя и фамилию; однако ж ни брат, ни дочь его не решились последовать ее совету.
На другой день брат мой поехал на званные именины; муж этой дамы, старинный его приятель, был человек замечательного ума, мнение которого брат мой всегда уважал. Его восторженные похвалы домашнему их доктору поколебали в моем брате прежнее недоверие к гомеопатии. Дня через два после этих именин стал он поутру одеваться, и тут случайно выпала у него из жилетного кармана визитная карточка, данная ему два года назад Буториным. Он прочел фамилию… и что же оказалось? Это был тот самый гомеопат, которого так расхваливал на именинах его приятель!..
Брат мой сообщил об этом жене своей и дочери, и тут же все решили обратиться за советом к этому знаменитому гомеопату. Болезнь грудного ребенка была ничтожна: гомеопат посоветовал только переменить кормилицу, и малютка через несколько дней поправился.
Теперь я обращаюсь к прерванному мною рассказу.
Люди, обладающие крепким здоровьем, обыкновенно не любят лечиться, а если когда случится им занемочь, то ограничиваются домашними средствами, не прибегая к медицинской помощи. Таков был и брат мой. Однажды только он сильно захворал воспалением легких, и тогда ему помог наш театральный доктор Людвиг Андреевич Гейденрейх. Помню, как в тот раз жена моего брата, опасаясь печального исхода, пригласила на помощь знаменитого тогда лейб-медика Николая Федоровича Арендта. Арендт приехал, осмотрел больного, пересмотрел внимательно рецепты и, обратившись к нам, сказал:
– К чему же вы меня звали? Это ведь, как говорится, после ужина горчица: тут сделано всё, что было нужно, болезнь уже прошла. Кроме того, что делает Гейденрейх, я ничего не могу еще посоветовать.
В настоящем случае шел вопрос о том, кого из двоих докторов пригласить: Гейденрейха или гомеопата? Никто первый не решался подать своего голоса, как бы опасаясь в случае печального исхода принять за этот совет грех на свою совесть. Может быть, в эту роковую минуту решался вопрос о жизни больного. Наконец спросили его, как он сам пожелает.
– Мне все равно, – как-то апатично отвечал брат. – Впрочем… впрочем, пошлите за гомеопатом.
В этот день я участвовал в утреннем и вечернем спектаклях и потому не мог у него остаться. В воскресенье, навестив его, я узнал, что знаменитый гомеопат сказал, что не находит ничего важного в его болезни, и прописал ему какие-то крупинки.
Я, разумеется, ежедневно посещал брата и видел, что болезнь его не только не уменьшается, но заметно делается серьезнее. В первые два или три дня он выходил по вечерам из своего кабинета в гостиную, где от скуки играл в преферанс с дочерью и зятем. В это же время захворала его жена, которую начал пользовать тот же гомеопат.
На четвертый день брат мой слег в постель. Когда он жаловался доктору, что не может дотронуться до лба, в котором ощущает нестерпимую, колючую боль, гомеопат уверял его, что это летучий ревматизм, лепил ему на лоб какие-то бумажки и продолжал угощать его своими каплями и крупинками.
Как-то брат мой сказал ему:
– Андрей Андреевич, вы смотрите, не уморите меня.
– Что вы, Бог с вами, Василий Андреевич! Разве я не знаю, какого человека я взялся лечить? Ведь если бы это случилось, так мне бы от почитателей вашего таланта в Петербурге проходу не было. Вот болезнь вашей супруги меня более озабочивает, а вы о себе не беспокойтесь; в болезни все нетерпеливы.
В другой раз этот самоуверенный знахарь вышел после своей визитации в залу где сидела дочь брата. Она также заявила ему свое беспокойство о том, что отец ее не чувствует до сих пор никакого облегчения.
– Помилуйте, – отвечал он, – если бы я не был уверен в благополучном результате, я бы, как честный врач, первый потребовал бы консилиума. Ручаюсь вам моей головою, что дней через шесть или семь он будет вот за этим самым столом играть с вами в преферанс.
Это было сказано ровно за неделю до того дня, когда его пациента действительно положили на этот самый стол.
Между тем болезнь брата с каждым днем ожесточалась всё более и более, жар усиливался и вскоре последовал полный упадок сил; он почти беспрерывно погружался в дремоту, иногда появлялся бред.
Как-то вечером я один сидел около его кровати, и он сказал мне:
– Знаешь, Pierre, что я думаю?.. Мы с Брянским иногда ссорились: уж не его ли похороны мне подрадели эту болезнь? Ты помнишь, как долго я стоял с открытою головой?..
Я старался его успокоить, вполне понимая, что эти мрачные, несвязные мысли были продолжением бреда. Он потом опять что-то начал шептать, чего я не мог расслушать.
Наконец 10 марта гомеопатическая знаменитость, ручавшаяся своею головой за выздоровление своего пациента, начала терять голову. Невежда увидел, что дело плохо, что он не понял болезни, что это не летучий ревматизм, а мозговой тиф, и сказал нам, что желает пригласить другого… гомеопата! Но, разумеется, его попросили не трудиться, и я поехал к Венцеславу Венцеславичу Пеликану и Илье Васильевичу Буяльскому В то же время покойный государь Николай Павлович, узнав о тяжкой болезни брата, прислал своего лейб-медика Филиппа Яковлевича Кареля.