антилизма! Дай мне чистое горе, господи! Дай мне насладиться чистым несчастьем, господи! Дай мне жилплощадь, мой боже! Дай мне пространство, освободи меня из тесной и душной клетки… дай мне квартиру, чтоб было откуда бежать! Дай, дай мне, дай — чтоб было от чего отказаться!..»
— Вот, пожалуйста, — и Надежда распахнула шкаф, и я увидел папки с рукописями, много папок. — А вот — последняя записка, смотри.
На чистом листе — Сашкиным почерком, не подделка! — было написано: «Любимой Наде — посвящаю все это. Прощай, ненаглядная».
— Так вот оно что… — тихо сказал я, и тут же почувствовал ужасную усталость. Мне расхотелось говорить и даже слушать. — Вот, значит, как у вас все романтично… Я тебе просто завидую.
— Тут и про тебя есть, — сказала она.
— Что — про меня?
— Стихи, разумеется. И, разумеется, нерифмованные… — Она развернула один листок и продекламировала: «Близнецы — это просто смешно, в этом что-то комическое Я говорю не о созвездии, а о нас с братом, которого я очень люблю, но которого не могу понять, и он меня тоже не понима…»
— Перестань! — и я вырвал листок из ее рук. — Не кривляйся.
Я молча дочитал: «Брат мой, братишка! Наше сходство нам очень мешает. Мы стыдимся взаимной зеркальности, нам это совсем ни к чему. Мы даже любим одну женщину — глупее нельзя придумать. Зачем мы так похожи — ведь мы такие разные, совсем чужие, чужие, чужие. Как две капли воды. Как две капли крови. Как две слезы».
— Ну, как? — спросила Надя. — Понравилось с т и х о т в о р е н и е?
Я не ответил. Спрятал листок в карман пиджака. Надя не возразила.
Я повернулся и пошел к двери.
— Куда ты? — спросила Надя.
— Домой… куда же еще? Уже поздно.
— Хочешь — оставайся, — тихо сказала она.
Я резко обернулся.
— Не понял… что ты сказала?
Она смущенно улыбнулась.
— Все ты понял, — и подошла ко мне близко, близко. — Никто ни в чем не виноват. Если честно — это я ничего не понимаю.
— Чего ты не понимаешь?
— Ничего. Ведь я люблю Сашку? Люблю. И он меня любит. Любил… И все у нас было нормально… и сын растет умненький, здоровенький… Все у нас есть. А зачем он ушел? Куда? Не понимаю.
— Ну и что? — усмехнулся я. — А я-то тут при чем?
— Останься, — прошептала она, приближаясь, приближаясь, приближаясь, обнимая, замирая, вздыхая. — Останься, Валя… просто так — останься, и все. Не думай — хорошо это или плохо… просто — останься, и все.
— Да ты что?! — и я оттолкнул ее от себя. Мне стадо вдруг страшно, мне почудилось, что передо мной не женщина, а кошмарное ночное чудовище, притворившееся женщиной, коварный оборотень с почти красивыми карими глазами, и мне показалось, что вот сейчас, вот сию секунду она оскалит звериные клыки и накинется на меня, и вопьется в мое горло. — Как ты можешь?.. Как ты можешь так говорить?..
Надя прикрыла глаза, побледнела. Потом открыла глаза, улыбнулась.
— Чудак, я пошутила, — сказала она, улыбаясь притворно. — Я пошутила — а ты и поверил.
Вот как нынче шутят жены наших братьев. Ха-ха.
Серый юмор.
— Спокойной ночи, пучеглазая.
Глядя на крупное загорелое лицо Антона Трофимыча (когда он успевает загореть? Такой деловой, занятой человек… ах, да: на даче, конечно), на всю его могучую широкоплечую фигуру, особенно глядя на его огромные руки, широкие кисти, толстые пальцы плотника, — я вдруг подумал, что он, вероятно, давным-давно уж забыл ту конфузную историю с выпитой казенной водкой… ну, конечно же, забыл, разумеется. Зачем он будет долгие годы помнить всякие мелочи и пустяки? Это я — помню. Я — злопамятный и злорадный. Нехороший я человек. А он, мой начальник и благодетель, — он старается ради меня, он не помнит мелких обид и унижений, он просто хочет помочь своему подчиненному.
Мне стало стыдно. Перед ним.
— Вы знаете — я решил отказаться от своей глупой затеи, — сказал я, улыбаясь почти угодливо. — Ну, насчет опекунства… зачем мне эта морока? Пусть будет все так, как мы с вами решили с самого начала. Я готов хоть сегодня переезжать…
— Уже поздно, — сказал Антон Трофимыч, тихонько барабаня толстыми пальцами по столу. — Опоздали, дорогой товарищ.
— То есть как? — растерялся я.
— А вот так, — и он спокойно посмотрел в мои перепуганные глаза. — Перестарались, Валентин Петрович… перемудрили. Я предупреждал. Сами виноваты — упустили такой вариант.
У меня перехватило дыхание.
— Но вы обещали!..
— Обещал. И вы сами виноваты, что я вынужден отказать.
— Как же так?.. Ничего не понимаю.
— Слишком вы неустойчивый элемент, — и главный врач снисходительно улыбнулся. — С вами еще влипнешь в какую-нибудь неприятность.
— Но квартира!.. Ведь старушка лежит у нас?
— У нас, у нас. Не у вас. Не в вашем отделении, слава богу. У нее свой лечащий врач.
— Значит, ее не будут помещать в дом инвалидов?
— Будут, почему же.
— А квартира?
— В квартиру вселяется Семен Семеныч. Завтра переезжает. Дело решенное, местком утвердил…
— Как — утвердил? Когда?
— Да, вот, недавно, — и он посмотрел на часы. — Только что. Все сделано по правилам. Семен Семеныч живет в коммунальной квартире, семья — три человека, так что…
— Но как так, как можно?! Вы шутите, Антон Трофимыч?..
Я чуть не плакал.
— Нисколько не шучу. Я в делах никогда не шучу. Это вы — шутник. У вас то одно, то другое… семь пятниц на неделе. Затеяли дурацкую возню с опекунством!..
— Так я же себя предложил… опекуном-то! Себя — не кого-то! Кому от этого могло быть хуже?
— А вы не подумали, в какое положение ставите Нинель Петровну? При живой-то дочери появляется посторонний человек — и предлагает опекунство! Ах, какой рыцарь! Вы меня извините, Валентин Петрович, но это даже… оскорбительно. Допустить такую бестактность! Когда Нинель Петровна узнала о вашей выдумке, она просто… да ну, что с вами разговаривать? Не поймете. Вроде бы интеллигентный человек, а ведете себя как… дурачок какой-то. С вами, ей-богу, связываться опасно… Короче — все.
— Постойте, постойте! — вскочил я, обезумев от унижения. — Как это — все? Далеко не все… Разве можно играть со мной так жестоко? А мое заявление? А ваше ходатайство с тремя подписями и двумя печатями? Официальные документы!..
— Эти документы аннулированы.
— Что, что? Вы обещали передать их в исполком!
— Да хватит вам, Валентин Петрович. Чего уж теперь — после драки кулаками махать?.. Я был просто вынужден уничтожить эти о ш и б о ч н ы е бумажки.
— Не может быть… — прошептал я. — Так нельзя… вы надо мной просто издеваетесь…
— Да нет же, — терпеливо сказал он, поглаживая правой ладонью левую руку. — Опять вы мудрите. Сколько можно объяснять? Вы сами во всем виноваты… В таких делах мудрить нельзя, запрещается. Надо было просто — хвататься обеими руками за предложенную квартиру и радоваться.
— И сказать спасибо, — добавил я.
— Разумеется, — кивнул он без улыбки. — А ваша вечная ирония абсолютно неуместна. Разве это так унизительно — сказать спасибо?
— Ладно… вы правы. Скажите мне номер ее телефона! — вдруг попросил я. — Хочу сам ей позвонить, прямо сказать.
— Чей номер?
— Нинель Петровны.
— Это еще зачем? — нахмурился он. — Что вы еще такое придумали?.. Впрочем, пожалуйста. Только — без глупостей. Она ведь вам ничего не обещала. И не могла обещать. Ясно? Она тут вообще ни при чем.
Я молча кивнул.
И он сказал мне номер.
Я позвонил.
— Да, я слушаю, — обласкал мое ухо мелодичный голос.
— Нинель Петровна, это я! — закричал я в трубку. — Насчет квартиры вашей мамы!
— Тише, тише, — прошипел Антон Трофимыч. — Чего ты орешь? Идиот.
— Добрый день, Валентин Петрович, — пропела Нинель Петровна. — Рада вас слышать. Чем могу быть полезна?
— Нинель Петровна, мои документы не у вас?
— Какие документы, Валентин Петрович?
— Ну, как же! Насчет квартиры вашей мамы! Мое заявление, ходатайство администрации… у вас, да? Я ведь вам отдавал. Вы хотели передать в исполком…
— Ах, это. Так вы меня не совсем верно в тот раз поняли, Валентин Петрович. Ведь мы же с вами договорились, что я передам все бумаги Антон Трофимычу, а уж он — как официальное лицо — завезет все в исполком. Самой мне туда являться было бы более чем странно… не так ли? Кстати, Валентин Петрович, документы ваши были не совсем правильно оформлены…
— А что такое?
— Ну, видите ли… в заявлении вы должны были указать все данные о своей жене — где она работает и так далее. И адрес! Вы адрес свой не указали.
— Так я могу исправить! Долго ли?..
— А в ходатайстве Антон Трофимыч неправильно сформулировал… я уже не помню — что. И подписи — не в том порядке. В исполкоме к такой «мелочи» могут придраться. На первом месте надо подпись главного врача, а у вас там была подпись председателя месткома…
— Нинель Петровна! Вы ошибаетесь — там именно подпись главного врача была на первом месте… я помню прекрасно!
— Ну, что вы, Валентин Петрович, память у меня, слава богу, хорошая, — и колокольчиком серебряным рассмеялась, но тут же вновь стала серьезной. — Впрочем, я — человек маленький. Все исполком решает. Я же Антон Трофимычу звонила об этом деле — он разберется. Обратитесь к нему.
— Нинель Петровна! Подождите!
— А разве Антон Трофимыча нет на работе? — вдруг спросила она. — Откуда вы сейчас звоните?
— Да здесь он, рядом… я из его кабинета.
— Так зачем вы ко мне обращаетесь? — нараспев удивилась она. — С ним все и решайте. До свиданья, Валентин Петрович.
Вот и все. До свиданья, Нинель Петровна. До свиданья, Полина Ивановна. До свиданья, Антон Трофимыч.
— До свиданья, Валентин Петрович. Уж не обессудьте. Не надо печалиться — вся жизнь впереди.
Серый юмор.
На центральной площади — толпа.
Обещанный и долгожданный праздник в разгаре. Нечто вроде ярмарки — ларьки с пивом и квасом, раскрасневшиеся мужчины и женщины, яркие рубашки и платья, на дощатой эстраде играет оркестр, шутит конферансье, сменяются номера самодеятельности. На башнях деревянной крепости развеваются флаги и вымпелы. Ветряная мельница вертится вовсю, но ничего не мелет. Мы гуляем средь шума и гама — я, Люся, Катюша и Надя с Никитой. Дети счастливы, взрослые несчастны. Никаких новостей.