— Ишь ты, важничает, — усмехнулся Афанасий Данилыч. — Распелся!
— А ты вставать не собираешься? — спросила жена. — Вдруг кто придет?
— Кто может прийти в такую рань? — и профессор Коркин снова потянулся. — Да, слушай… Ты мне лучше вот что скажи — как там вчера? Все было в норме?
— А ты что — сам не помнишь? — удивилась жена.
— Да как-то, знаешь, в тумане… — и он рассмеялся смущенно, — Помню, как начали, помню — ректор тост произносил… потом от кафедры кто-то чего-то…
— Эх, ты, — и жена посмотрела на него сурово, — Всем гостям настроение испортил. Наговорил всяких гадостей!..
— Да ты что? — испугался Афанасий Данилыч. — Серьезно, что ли?
— Конечно. Размахался руками, раскричался — все вы, мол, бездари, интриганы!
— Ой, ой, ой, — застонал Афанасий Данилыч, хватаясь за голову. — Как же это я?..
— Вот уж не знаю, что на тебя нашло. Юбиляр называется.
— Обиделись?
— А ты как думал? Разве не обидно? Конечно, обиделись. Но это еще не все… не самое главное.
— А что такое? — насторожился профессор.
— Ты и себя начал грязью поливать. Сам на себя такого наклепал — что прямо хоть в прорубь бросайся.
— А что конкретно?
— Разве я все упомню? — и она пожала плечами. — Помню, что ты от должности отказывался, от всех степеней и званий, от кафедры… и от премии…
— От какой премии?
— Ну, от той еще… от Государственной.
— Фу ты, господи, — совсем расстроился профессор Коркин. — Это ж надо было — так растормозиться. Да мне ту премию тридцать лет назад давали!.. Кстати, в те времена она по-другому называлась.
— Будто я не знаю.
— Да-а… значит, говоришь, подпортил я себе юбилей?
— Подпортил, Афоня, подпортил. Как теперь коллегам в глаза смотреть будешь?
— Ну, ты меня только не очень-то… не запугивай, — нахмурился он. — Я сейчас с похмелья, настроенье и так паршивое, да еще ты тут каркаешь…
— А кто виноват? Зачем было напиваться? Юбиляр! Облил всех грязью, себя наизнанку вывернул — очень красиво!
— Постой, постой. Не очень-то. Ты скажи — я кого-нибудь конкретно оскорбил?
— Как это?
— Ну… на личности я переходил? Обидел кого-нибудь персонально?
— Вроде, нет… ты про всех сразу говорил, — неуверенно сказала жена.
— Тогда — пустяки, — успокоился профессор Коркин. — Тогда не страшно. Все примут за обычный пьяный бред, старческую воркотню. Понимаешь? Традиционное русское самобичевание, — и он подмигнул жене. — Этакий моральный стриптиз… хе-хе!.. этакое проявление купеческой широты и размаха.
И он совсем успокоился.
Потом, наконец, встал с постели, быстро размялся, сделав несколько гимнастических упражнений, и побежал мелкой рысцой под душ.
Минут через десять вышел из ванной комнаты — бодрый, протрезвевший.
— Есть будешь? — спросила жена.
— Разумеется. Кофе со сливками, булочку с маслом, яйцо в мешочке, сыр «Янтарь», — быстро распорядился профессор.
После завтрака он выпустил всех птиц на волю. В распахнутое окно. И щегла, и скворца, и двух попугайчиков. Щегол улетел сразу, скворец — с достоинством, не спеша, а попугайчики улетать боялись, испуганно смотрели то на профессора, то на бескрайнюю и пугающую свободу. Так, с оглядкой, и улетели.
Выпустив птиц, Афанасий Данилыч ушел в свой кабинет. Некоторое время сидел без дела, задумавшись. Потом стал просматривать свежую корреспонденцию — поздравительные письма, телеграммы, открытки.
— К тебе пришли! — крикнула жена.
— Кто там так рано? — нахмурился профессор.
Дверь кабинета распахнулась — и быстрым заплетающимся шагом вошел Новиков.
Новиков — ассистент кафедры, которой заведует Афанасий Данилыч. Друг юности, старый биолог с неудачно сложившейся судьбой. Некогда стройный, а ныне отяжелевший, грузный, лысый старик. Афанасий Данилыч казался моложе его лет на десять. А ведь ровесники.
— Приветствую дорогого юбиляра, — сказал Новиков, крепко пожимая хозяину руку. — Не мог удержаться, решил заскочить.
— А что? Случилось что-нибудь? — осторожно спросил профессор.
— Ничего, ничего. Просто — не могу до сих пор успокоиться после ваших вчерашних слов, — и Новиков стал взволнованно прохаживаться по кабинету.
— А-а… наболтал я там спьяна… — сказал Коркин, настороженно поглядывая на гостя. — Вы уж не обижайтесь, ради бога.
— Почему я должен обижаться? — удивился Новиков. — Вы говорили прекрасно! Ваши слова звучат в моих ушах!..
— Шутите, небось?
— Да нет, честное слово! Такой искренности, такого чистосердечного надрыва я давно не слышал. Если честно сознаться — не ожидал. От кого-кого — а от вас, ей-богу, не ожидал. Вы мне всегда казались… ну, консерватором, что ли. Даже реакционером. А тут — надо же! — с таким пафосом!.. Ох, как вы их крыли!
— Кого — их?
— Ну, всех этих зажравшихся мастодонтов… всех этих маразматиков, интриганов… авантюристов с учеными степенями!
— Неужели я прямо так и говорил? — похолодел профессор.
— Еще почище. А больше всего мне понравилась ваша самокритика. Особенно — насчет премии.
— Да, помню… глупая была шутка, — промямлил профессор.
Новиков замолчал, прищурился, покачал головой.
— Шутка? — повторил он. — Шутка… Значит, сейчас вы отказываетесь от своих вчерашних слов?
— Разумеется, отказываюсь. Пьяный бред. Я уверен, что, кроме вас, никто не принял это всерьез.
— Может быть, и так… Значит — шутка? — и Новиков, явно расстроенный, присел на диван, опустил голову. — А я-то, старый дурак… поверил в вашу искренность.
Афанасий Данилыч подошел к нему, сел рядом, сочувственно обнял за плечи.
— За кого вы меня принимаете, дружище? — укоризненно сказал он. — Что я, мальчишка? Разве бы стал я всерьез произносить все эти глупости? Торжественное мероприятие, юбилей… шестьдесят лет — не шутка!.. Столько важных гостей присутствовало — и чтобы я мог всерьез на них обрушиться с гневными филиппиками?! Чтобы я мог всерьез отказаться от Государственной премии?!.. Да вы что?
— Значит — шутка…
— Конечно! — несколько торопливо воскликнул Афанасий Данилыч. — А как можно расценить иначе? Согласен, что шутка неудачная… глупая даже шутка — согласен! Но — шутка! Шутка! Розыгрыш! Мистификация! Так и передайте всем прочим.
— Никому я ничего передавать не собираюсь, — и Новиков резко встал с дивана. — Все вы, конечно, врете. По пьянке вчера разоткровенничались, а сейчас испугались…
— Повторяю — шутил я, шутил!
— Ладно, ладно. Не бойтесь. Никто вас за это не накажет. Не те времена.
Коркин тихо рассмеялся.
— Кто их знает — какие времена будут завтра?.. — заметил он многозначительно.
— Да бросьте, пожалуйста, — скривился Новиков. — Уж вам-то чего бояться? Всю жизнь прожили в почете и славе, кафедрой заведуете, биография безупречная, чист как стеклышко… — и он усмехнулся недобро. — Не то, что я, грешный.
— А что — ты? Что — ты? — возмутился Афанасий Данилыч. — Все корчишь из себя несчастного страдальца, мученика? Сколько можно? Если уж на то пошло — в своих прошлых бедах ты сам виноват! Сам!
— Как же это я сам виноват? — И Новиков удивленно уставился на него. — Что же я — сам себя, что ли, в Воркуту послал? Сам у себя кандидатскую отобрал? Ври, ври, Афоня, да не завирайся. Хоть тридцать лет и прошло, а я все отлично помню. И сессию ВАСХНИЛ помню, и тебя, скромника, пай-мальчика, помню, и хулиганские реплики Лысенко, когда я выступал… тоже помню!
— А кто тебя за язык тянул? — быстро сказал профессор. — Кто тебя гнал на трибуну? Кто? Не хотел соглашаться — ну и молчал бы в тряпочку. Я ведь тоже был не очень-то согласен тогда с Трофимом Денисычем…
— Ой, не надо. Не ври, ради Христа.
— Клянусь! Я был с тобой заодно. Но я понимал, что такое эпоха. Я понимал — что такое Лысенко. Я понимал, что такое мы с тобой. Два щенка, два ничтожных аспиранта… ну, кто мы тогда были?
— А кто мы сейчас? — тихо сказал Новиков.
— Нет, ты ответь! Ответь! Разве не я был прав — тогда? Разве не я? Да, я за тебя не вступился, не поддержал… зато я сохранил и себя, и нашу идею, и наш материал… я все сохранил, и все это пригодилось потом. Ничто даром не пропало! А вот если бы все были тогда такими смельчаками, как ты, — глядишь, многое бы и сгинуло безвозвратно. Я о науке думал, а ты — о благородном жесте.
— Игра слов, — тихо сказал Новиков. — Игра слов, не больше.
— Тогда я молчу.
— Молчи, молчи. К этому ты привык. Вчера, впервые в жизни, спьяну, ты сказал пару правильных слов… и то — сразу же перетрусил!
— Какие такие правильные слова?! — снова возмутился профессор. — Оскорблять уважаемых ученых — это, по-твоему, правильно? Отказываться от Государственной премии — это правильно?
— Конечно, правильно. Ведь премию-то тебе дали тогда совсем зря. Ну, что смотришь?.. Разве не так? Вспомни, вспомни хорошенько. В пятидесятом дали премию, а уже в пятьдесят втором выяснилось, что все твои расчеты и выводы были дутыми. И ведь ни один колосок твоей «коркинской золотой» не взошел… На нормальном-то поле — ни один! Где она сейчас, твоя «коркинская золотая»? Где? Покажи мне то поле! Хоть грядочку покажи! Нету ведь — ни грядочки. Так что насчет премии, Афоня, ты вчера очень даже правильно высказался.
— У-ух, какой ты, — прошептал, жмурясь, профессор. — Какой ты… озлобленный! Уж сколько лет прошло, тебя полностью реабилитировали, вернули доброе имя, дали работу — пожалуйста, занимайся наукой!.. Так нет же… нет! В тебе одна злость осталась.
— В этом не я виноват.
— Конечно. Легче всего сваливать на кого-то.
— Афоня, прекрати. Мы ведь сейчас одни, без свидетелей. К чему эта демагогия? Ловко ты уклонился от разговора о премии…
— Я не уклонился. Пожалуйста. Да, я и без тебя знаю, что многое в моей работе было ошибочным… знаю! Но ведь в науке, как тебе известно, и отрицательный результат имеет положительное значение…
— Ну, если так рассуждать — за каждый отрицательный результат надо давать Государственную премию. Афоня, это просто смешно.