— Дело не во мне, — возразила тихо и серьезно Полина Ивановна. — Дело в том, что она — не наш человек. Скрытый враг, вот она кто, моя б ы в ш а я дочка… Я от нее отреклась… И не смотри на меня так! Зачем мне т а к а я дочь? А ведь ее недавно в партию приняли. Да разве можно таких, как она, — в партию принимать?
— Беспокойный вы человек, Полина Ивановна, — усмехнулся я. — Зачем портите себе старость? Жили бы тихо-спокойно…
— Тихо-спокойно?!.. — и она посмотрела на меня с изумлением и укоризной. — Аркаша, что ты такое говоришь? Чему ты меня учишь? Разве я тебя этому учила?! Тихой, спокойной жизни?.. И это ты, мой лучший ученик, моя бывшая гордость… я так верила в тебя когда-то! В кого ты превратился, Аркадий? В пошлого обывателя? Что с тобой сделалось? Посмотри на себя в зеркало — у тебя мертвые глаза!
— Успокойтесь, Полина Ивановна… пожалуйста, успокойтесь.
— Не хочу успокаиваться! — воскликнула она неожиданно звонко и встала с кровати, выпрямилась во весь рост, расправила старческие плечи. — Я всю жизнь боролась за справедливость! Всю жизнь! Я так хотела, чтоб мои ученики стали настоящими людьми… а собственную дочь воспитать не сумела. Если б ты знал, как мне сейчас тяжело, Аркаша… Мне жить иногда не хочется!
Главный врач позвонил по «борману», спросил: «Ну как?»
— Что — как?
— Видели бабушку?
— Видел.
— Какое впечатление?
— Сложное… Она, конечно, больная — скорее всего, параноидное развитие на фоне церебросклероза… Это все так, но…
— Но — что?
— Не хочется спешить, Антон Трофимыч… А может, через некоторое время бред дезактуализируется? Может, после выписки она перестанет писать свои жалобы?
— Ин-те-рес-но, — медленно произнес Антон Трофимыч. — Оч-чень интересно… Я все более убеждаюсь, Валентин Петрович, что вас устраивает жизнь в комнате гостиничного типа. Что ж… так и запишем.
— Да нет же, нет! — воскликнул я. — Просто хочется, чтобы все было чисто… понимаете? Она ведь впервые попала в такую больницу. Ну, должны же мы, хотя бы ради формальности, провести ей курс лечения?.. Ведь правда же, Антон Трофимыч?
— На это есть лечащий врач, — сказал он сухо. — Не слишком ли вас волнует судьба старушки? Вы что, ей родственник?
— Н-нет…
— Если уж вы такой чувствительный — можете стать ее опекуном, — ехидно посоветовал он и бросил трубку.
После обеда я отправился в официальные инстанции утрясать насчет квартиры. Сперва зашел в горздрав, к председателю жилищно-бытовой комиссии. Забрал там свою папочку с заявлением и прочими ранее сданными бумагами. Потом заскочил в исполком, там мне посоветовали взять отношение (или как оно там будет называться?) из ЖЭКа — для пущей верности. Я и направился в ЖЭК. Заметил, что иду очень быстро, почти бегу. Жара. Рубашка мокрая. Да-а… Вот я и завелся, теперь не остановишь. А что? Все правильно. Куй железо, пока горячо.
С этой беготней я даже упарился. Надо передохнуть. Выйдя на площадь, присел на скамейку, отдышался, закурил. Огляделся.
В центре площади уже был выстроен бревенчатый острог — вероятно, точно такой, каким был зачат наш Кырск четыреста лет назад. Стены, башни… даже ветряная мельница красовалась рядом с крепостным частоколом. Очень красиво.
Я остановился, чтобы получше разглядеть сооружение — и вдруг почувствовал, что на меня кто-то с м о т р и т. Быстро оглянулся — нет, никого. То есть, никого знакомого и никого смотрящих.
Странное ощущение не исчезало. Смотрит кто-то, — и все. Смотрит кто-то, не отрываясь. Еще раз огляделся — нет, даже милиционер, стоящий возле бревенчатой стены, смотрел мимо.
Провожаемый чьим-то невидимым и неведомым взглядом, я торопливо ушел с площади.
ЖЭК — жилищно-эксплуатационная контора. Добро пожаловать.
За последние два-три года все кырские учреждения обновили свои интерьеры. Раньше десятилетиями обходились всяким барахлом, а нынче куда ни зайди — стены обшиты полированным деревом, на полу ковровые дорожки, всякие там зеленые уголки с камешками и живой травой… Вот и здесь, в этом самом ЖЭКе, не хуже, чем у прочих.
А кабинет начальника ЖЭКа — образец современного делового стиля. Просто, удобно, красиво. И сам начальник, точнее, начальница — очень хорошо смотрится на этом фоне. Нинель Петровна. Очень приятно. Моложавая обаятельная женщина, седая прядь в пышных волосах (не парик, ни в коем случае), лет сорок, не больше, безупречные манеры — вежливость, такт, терпимость. Платье очень скромное, с белым воротничком, маникюр неяркий, ювелирных изделий почти не видно — одно лишь золотое колечко чуть мерцает на безымянном. Сразу видно — перспективная дама. Далеко пойдет. ЖЭК для нее — переходный этап. Слишком уж она элегантна для такой конторы.
— …а я только что говорила с Антон Трофимычем насчет вас! Очень приятно познакомиться. Пожалуйста, присаживайтесь. У-у… — вдруг застонала она, и прижала ладонь к правой щеке. — Ах, черт, опять заныло…
— Что такое? — и я привстал с кресла. — Зубы?
— Угадали. Только что вырвала коренной… Я ведь ужасная трусиха. Боялась идти к зубному, тянула до последнего. Попросила, чтоб укол поставили, — так они мне сделали чуть ли не наркоз…
— Перестарались, — снисходительно сказал я. — Новокаин, вероятно.
— Не знаю. Голова, как пьяная.
— Так, может, мне в другой раз зайти?
— Да что вы! Сидите, сидите. Можете курить, если хотите.
— Спасибо, я не курю.
— Ну, а я закурю, с вашего позволения, — и криво улыбающаяся дама щелкнула ногтем по пачке «Явы» — выскочила сигарета, чиркнула газовая зажигалка. — Ходатайство от больничной администрации принесли? Не забыли.
— Принес.
— А свое заявление?
— Вот, пожалуйста.
— Так… прекрасно. С райисполкомом, значит, все уже согласовано?.. Кстати, сегодня к нам поступило еще одно групповое заявление от жильцов, от соседей Полины Ивановны. Жалуются, что она постоянно с ними конфликтует, всячески оскорбляет… ну, и тому подобное.
— А можно взглянуть?
— Пожалуйста. Ф-фу, опять в голову ударило…
— Это анестезия проходит. Что-то покрепче, чем новокаин.
Да, заявление. Восемнадцать подписей. «Просим незамедлительно принять какие-нибудь меры, ибо в противном случае проживание в одном подъезде с гражданкой такой-то становится чревато непредвиденными конфликтными ситуациями и юридическими последствиями…» Ловко закручено. Все правильно. Подписей — восемнадцать.
— Значит, с вашей стороны нет никаких возражений? — спросил я.
— С моей стороны? — и она музыкально рассмеялась. Чудесный бархатистый тембр. — С моей стороны вы найдете самого активного союзника. Вам просто повезло, Валентин…
— Петрович.
— Валентин Петрович, вам сказочно повезло. Будем откровенны, такие варианты дважды в жизни не выпадают. Так что не теряйте времени даром. Ну, а я — лицо отчасти заинтересованное… ведь Полина Ивановна — моя мать.
— Ах, вот оно что!.. — и я чуть не присвистнул.
— Да, да, это моя мама, — и Нинель Петровна печально вздохнула. — Знаю, знаю… заранее знаю все, что вы можете обо мне подумать.
— А что я могу, подумать? — растерялся я, потому что, ей-богу, ничего еще не успел подумать.
— Ну, как же, — и она, слегка волнуясь, притушила сигарету в керамической пепельнице. — Все это в воздухе летает… Еще бы — оплошная мелодрама: дочь хочет избавиться от матери! Ведь можно и так расценить мою позицию, не правда ли? С обывательской точки зрения — ведь можно и так?
Я пожал плечами.
— Стесняетесь, — усмехнулась она. — Все правильно, вы человек деликатный. Вижу, вижу — сомневаетесь… А вы меня поймите! Поймите, в каком я оказалась дурацком положении…
Я поежился — мне было неловко слушать ее излияния. Зачем она так — передо мной? Ах, да — укольчик рассасывается… наркотическая эйфория.
— Ведь я все перепробовала, — продолжала взволнованно Нинель Петровна. — И по-хорошему с ней, и по-плохому… Она же, мама моя, не простая бабка — она старая учительница, заслуженная… персональная пенсионерка!
— Да, я знаю, — быстро поддакнул я. — Полина Ивановна мне рассказывала. Она очень переживает…
— А разве я не переживаю? — воскликнула Нинель Петровна. — Еще как переживаю. Но что мне с ней делать? Что делать? Ведь нет никакой возможности дальше терпеть… нет сил выносить эту пытку. И потом — она меня элементарно компрометирует. Мне недавно предложили хорошее место, новую должность… говорить пока не буду, чтоб не сглазить. Так вот она, моя мама, написала и в райком, и в горком, и в газету, чтоб меня ни в коем случае не брали на эту работу! Вы представляете?
— Да-а, тяжелый случай, — посочувствовал я.
— И ведь это длится не первый год! Она меня мучает, терзает. Понимаете? Со мной жить не хочет, от любой моей помощи отказывается, соседям житья не дает — всех поучает, наставляет. Пишет на меня жалобы… выдвигает фантастические обвинения…
— А в чем она вас обвиняет?
— Во всем. Смешивает правду и вымысел, дает чудовищные толкования моим невинным поступкам. Обвиняет меня в измене идеалам.
— Каким идеалам? — не понял я.
— Ну, как же… — и она страдальчески скривила губы. — Идеалам добра, справедливости… и так далее. Ох, мама, бедная моя мама. Она живет в своем прошлом, в далекой своей юности. Ей все кажется, что сейчас не семьдесят восьмой — а восемнадцатый!.. И если я, допустим, имею личный автомобиль, для нее это означает подлую измену принципам революционного аскетизма. А если я купила себе пальто с норковым воротником — это, конечно же, символ буржуазного перерождения. А ведь нынче у любой технички, у любой уборщицы — норковый воротник.
— Может, не у любой, — осторожно (или неосторожно?) заметил я. — У моей жены, например, нету…
— Ну, это детали, — отмахнулась Нинель Петровна. — Уу-ух, опять заныло. Проклятые зубы… Так о чем я? Ну да… короче, ничто не помогало. Успокоить ее, мою маму, абсолютно невозможно. Ее надо лечить. Все пишет и пишет. А ведь может такого понаписать, что ай да ну!.. И вот — что с ней делать? Сама она в дом-интернат идти не хочет, вот и пришлось к Антон Трофимычу обращаться. Крайняя мера. Думаете, мне все это легко? Думаете, приятно?