еатру неожиданно разрешили ставить «Багровый остров». 9 октября Главрепертком, после заступничества Горького, разрешил постановку «Бега», а 24-го – запретил. 5 ноября в «Рабочей Москве» вышла подборка материалов, посвященных «Бегу». Подборка сопровождалась заголовком: «Ударим по булгаковщине! Бесхребетная политика Главискусства. Разоружим классового врага в театре, кино и литературе». 15 ноября – статья в «Комсомольской правде» все того же Федора Раскольникова, призывавшего «шире развернуть кампанию против „Бега“!»
11 декабря состоялась премьера «Багрового острова» в Камерном театре. Полный аншлаг не помешал худсовету театра осудить постановку и признать ее разрешение Главреперткомом ошибочным (!).
В январе 1929 года «Бег» запретили окончательно.
2 февраля Сталин написал свой знаменитый ответ на письмо драматурга Билль-Белоцерковского (и вопросы, и ответы явно не были экспромтом). Письмо, разумеется, тут же получило широкую известность в литературных и театральных кругах – ради этого и была затеяна вся эта комедия. Оценка Булгакова и его пьес была недвусмысленной: «Бег» – антисоветское явление, «Багровый остров» – макулатура, почему-то охотно пропускаемая для действительно буржуазного Камерного театра. «Бег» еще можно было бы терпеть, если бы к восьми частям пьесы автор добавил еще парочку, где показал бы, что всех центральных персонажей пьесы вышибли из России потому, что они сидели на шее народа и были «честными» сторонниками эксплуатации (?!). «Дни Турбиных» – это, оказывается, «демонстрация всесокрушающей силы большевизма», хотя в успехе пьесы автор «неповинен». Итогом этого совершенно беспардонного словоблудия можно считать следующее глубокомысленное рассуждение: «Почему ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает. На безрыбье даже „Дни Турбиных“ – рыба» (кстати, сам усатый искусствовед смотрел спектакль не менее семнадцати раз).
После этого немудрено, что «Вечерняя Москва» уже в марте констатировала: «Театры освобождаются от пьес Булгакова». К лету все было кончено, хотя Булгакова еще долго пинали в советской прессе: «Булгаковы и Замятины мирно сожительствовали в Союзе писателей с подлинными советскими художниками слова», – сокрушалась «Жизнь искусства».
В октябре дирекция МХАТа потребовала у Булгакова возврата аванса ввиду запрещения «Бега». Денег было взять уже неоткуда, выход оставался один – писать для театра новую пьесу. Поразмыслив, Булгаков решил обратиться к биографии Мольера: Франция, далекое прошлое – авось, не запретят.
16 ноября Булгаков побывал на юбилейном заседании объединения Никитинские субботники, в работе которого он регулярно принимал участие. Заседание было посвящено авторской читке и обсуждению драмы «Робеспьер». Автором пьесы был Федор Раскольников, который недавно стал редактором влиятельного литературного журнала «Красная новь» и обещал в ближайшее время порадовать читателей разгромной статьей о Булгакове.
Первые двое выступавших на все лады расхваливали пьесу, третьим попросил слова Булгаков. Его критика была уничтожающей – пьеса не удалась, интриги нет, фигуры неживые, действия нет. После этого обсуждение приобрело иной характер – все смелее посыпались критические замечания, и в итоге драма была признана неудачной. И все по вине человека, у которого были запрещены все пьесы, а судьбу новой должен был вот-вот решать все тот же Раскольников.
18 марта 1930 года Булгакова известили из Главреперткома, что его новая пьеса «Кабала святош» («Мольер») к представлению не разрешена. Последовало отчаянное письмо Булгакова в правительство, с просьбой хотя бы выпустить его за границу, если в России ему все равно не на что жить. Результатом письма стал неожиданный звонок Сталина, подавший Булгакову некоторые надежды на улучшение его положения.
После этого звонка Булгакова приняли во МХАТ режиссером-ассистентом и направили на постановку инсценировки «Мертвых душ». Увидев текст инсценировки, Булгаков схватился за голову: пьесу нужно было писать заново. Весь следующий год Булгаков писал пьесу «Мертвые души», днем работал режиссером во МХАТе, подменял заболевших актеров, вечером отправлялся в ТРАМ (Театр рабочей молодежи) – там он был консультантом.
К лету Булгаков ушел из ТРАМа и взялся за постановку в театре Санпросвета. Мысль о поездке за границу, хотя бы ненадолго, преследовала его, поэтому он снова написал письмо Сталину. На этот раз оно осталось без ответа – Булгаков не изменился, а значит, и беседовать с ним вождю и учителю было не о чем.
22 августа он закончил рукописную редакцию пьесы «Адам и Ева», от которой Красный театр, по здравому размышлению, отказался. Несколько недель спустя был подписан договор с Ленинградским драматическим театром на инсценировку «Войны и мира» Л. Толстого. 3 октября наконец-то пришло разрешение на постановку «Мольера».
15 января 1932 года раздался звонок из МХАТа – по звонку сверху срочно восстанавливали и вводили в репертуар «Дни Турбиных». 15 февраля уже состоялась премьера. Успех был вновь ошеломляющим: лишние билеты начинали спрашивать еще на соседних улицах, занавес по окончании представления давали двадцать раз.
Пьесы Булгакова шли не только в Москве. «Дни Турбиных» ставили в Ташкенте, их возил МХАТ на гастроли в Ленинград. Потом, правда, Булгаковым пришлось буквально выжимать причитающиеся им деньги из ленинградских театров. Кроме того, эта драма неоднократно и с успехом ставилась в Соединенных Штатах, известны ее постановки в Лондоне и Норвегии, ее переводили на шведский язык. «Зойкина квартира» шла в Париже, «Мольера» переводили на итальянский и хотели поставить в Польше.
Несмотря на очевидный успех, отношения Булгакова с зарубежными издательствами и агентствами складывались тяжело. Советский Союз не был членом Международной конвенции по авторскому праву, и потому защищать интересы Булгакова за рубежом было практически некому. Особенно скандальная ситуация возникла вокруг бывшего издателя журнала «Россия» З. Каганского. В 1925 году он выехал за границу, где нагло объявил себя полномочным представителем Булгакова и стал предлагать к изданию его произведения. На основании поддельной доверенности он присваивал себе 50% авторских гонораров!
С переводами тоже было не все ладно – во французский вариант «Зойкиной квартиры» без ведома Булгакова вставили имена Ленина и Сталина, разумеется, в ругательном контексте. Пришлось срочно требовать возврата к авторской редакции текста.
С драматургическим творчеством у Булгакова дела шли все хуже. Ему настойчиво предлагали написать что-нибудь на актуальную тему. Например, на антирелигиозную или о перевоспитании бандитов в трудовых коммунах ОПТУ. Не приходится удивляться, что Булгаков все активнее осваивал профессию актера – на всякий случай.
В ноябре 1934 года состоялась генеральная репетиция мхатовской инсценировки «Пиквикского клуба». Булгаков играл судью – красная мантия, белый завитой парик. Несмотря на волнение, отыграл он отлично и даже заслужил похвалы собратьев – маститых профессионалов.
К трудностям цензурного характера добавлялись чисто производственные проблемы – Станиславский представлял себе Мольера по-иному, чем Булгаков, но Станиславский был хозяином положения и мог требовать переработки отдельных эпизодов пьесы. Булгаков приходил в ярость, когда Станиславский вместо репетиции вдруг начинал обсуждать вместе с актерами недостатки пьесы. В конце концов его терпение лопнуло, и он написал письма во МХАТ с категорическим отказом от переделок.
Письмо Булгакова было зачитано актерам перед репетицией. Станиславский призвал их не падать духом, «а добиваться актерскими и режиссерскими средствами осуществления намеченной линии и победить автора, не отступая от его текста. Это труднее, но и интересней».
В начале августа 1935 года Булгаков закончил пьесу о Пушкине, которую он писал в содружестве с писателем Викентием Вересаевым. 20 сентября Репертком разрешил пьесу к постановке. Ею заинтересовался композитор Сергей Прокофьев – одно время он всерьез обдумывал идею написания на ее основе оперы.
В октябре Булгаков сдал в театр Сатиры пьесу «Иван Васильевич». В конце месяца и эту пьесу допустили к постановке, хотя и с небольшими изменениями.
14 февраля 1936 года состоялся первый закрытый показ спектакля «Мольер» – для пролетарского студенчества. Опять шумный успех, вызовы автора, занавес – 21 раз, а на следующий день – злобная статья о спектакле Осафа Литовского в «Советском искусстве».
Премьера «Мольера» состоялась 16 февраля. Зал был полон «знатными лицами», занавес давали не то 21, не то 23 раза. Газеты отреагировали вяло – всего две ругательных рецензии. Зато 21 февраля во мхатовской газете «Горьковец» появились отрицательные отзывы о «Мольере» писателей и драматургов Афиногенова и Всеволода Иванова, актера Грибкова и писателя Юрия Олеши, который с Булгаковым вообще-то дружил и любил бывать у него в доме.
Ничто не предвещало беды, но вот наступило 9 марта, которое принесло редакционную статью в «Правде», главной газете страны. Статья называлась «Внешний блеск и фальшивое содержание» и была посвящена недавней постановке «Мольера». Уже днем насмерть перепуганное руководство МХАТа сняло пьесу. Все наперебой советовали Булгакову оправдывать и спасать положение письмом в высокие инстанции.
10 марта к травле подключилась «Литературная газета» статьей Б. Алперса «Реакционные домыслы М. Булгакова». 17 марта в «Советском искусстве» появилась «чудовищная по тону» заметка о пьесе о Пушкине. Булгаков предложил Вересаеву снять его фамилию с пьесы, чтобы избавить старика от нападок; Вересаев отказался.
В середине мая в театре Сатиры прошла генеральная репетиция «Ивана Васильевича». Немедленно по окончании репетиции пьеса была запрещена.
Свои пять копеек на общее дело внес и Всеволод Мейерхольд, в прошлом неоднократно просивший у Булгакова пьесу. 26 марта он выступил перед театральными работниками Москвы и сказал о театре Сатиры следующее: «В этом театре смех превращается в зубоскальство. Этот театр начинает искать таких авторов, которые, с моей точки зрения, ни в коей мере не должны быть в него допущены. Сюда, например, пролез Булгаков».