Бывает, настроившись на более аналитический лад, когда между ними все хорошо — или хотя бы сравнительно хорошо, — он размышляет о своем безудержном влечении и зачастую никак не может его объяснить. Она ничуть не симпатичнее, не умнее и уж точно не привлекательнее целой сотни его знакомых девиц. И не первая, кто отказалась с ним спать. Порой он задается вопросом: имеет ли его любовь хоть какое-нибудь отношение к ней самой, разве она хоть в малейшей степени в ответе за его чувства — короче говоря, причем тут вообще она? Он решает, что сам все это придумал, а раз так, то гораздо лучше было бы выбрать более подходящий объект, например, одну из многочисленных девушек у него в колледже или Дебби, с которой они были в школе в Сандердлэнде — да кого угодно, хоть бы и эту толстуху в соседней булочной, где он каждый день покупает себе пирожки с сыром и луком, тетку со слюнявыми губами и проплешинами на голове, пусть даже и ее, почему бы нет. Какая разница?
Но он понимает, что не способен сейчас остановиться и будет добиваться Софи и дальше в постоянной надежде, что в конце концов пелена спадет у нее с глаз, в один прекрасный день она рухнет в его объятия, и это будет просто замечательно.
Проголодавшись к десяти, она не хочет оставаться одна. Тут у Пола голова начинает кружиться от любви, а приготовить поесть — совершенно исключено; в этой кухне никто больше не готовит. В результате Пол звонит в «Домино-пиццу», заказать среднего размера «Неаполитану», которую минут двадцать спустя привозит очаровательно-бестолковый русский паренек. Достав десятку и заплатив ему 7 фунтов 60 пенсов, Пол по настоянию Софи оставляет сдачу на чай. Сидя по-турецки на полу, они едят при помигивающих свечах, в их затхлом дыму. После двух-трех крошечных кусочков у Софи пропадает аппетит, и она лишь рассеянно выковыривает из своей половины пиццы маслины, а в лепешку вдавливает очередную «Мальборо». Он обожает ее безразличие к вещам вроде еды, эту небрежную неряшливость. Может, думает он, в этом ее привлекательность?
Затем на нее внезапно наваливается усталость, она чуть ли не засыпает прямо так, сидя на полу: снова очутилась в своей комнатке, изможденная, две недели на спидах и лексотаниле, да еще эта история с Домиником, все так неожиданно свалилось. Тогда Пол в приливе безрассудной смелости заявляет, что тоже устал, и предлагает улечься спать вдвоем. Софи без лишних слов соглашается, даже не заикнувшись о возвращении домой пешком, хотя ночь стоит погожая, ясная, а время еще довольно раннее, он может даже на 36-й успеть, если уйдет прямо сейчас. Но нет — она быстро раздевается перед ним и, оставшись в белой футболке и стрингах, заползает под груду пальто и одеял, лежащих на старом матрасе, туда, где их слой толще всего.
У Пола от желания все плывет перед глазами. Дрожащими пальцами он тушит здоровенные белые свечи; горячий воск капает ему в ладонь и быстро там остывает, приятный на ощупь, гладкий и податливый. Пока она устраивается, он присаживается на корточки у окна, где лежит догоревшая палочка, и смотрит через затуманенное стекло вниз, на Нью-кросс-роуд.
Поток машин тянется далеко — ему не видно, докуда. На другой стороне улицы люди вываливаются из «Пяти колоколов» — там закрывают позже обычного — и бредут, покачиваясь, огибая рычащие машины, матюгаясь друг на друга, отбрехиваясь от сердитых водителей. Пол упивается этим моментом, этой дрожью в предвкушении их близости, и думает: как человек вообще может быть способен на подобное чувство? Непонятно, придет ли ему когда-нибудь конец.
Софи удается найти под одеялами в основном по запаху — прочие чувства слишком перегружены. Пряный остро-сладкий аромат ее духов «Malice» заглушает несвежий дух постели и одежды. Она лежит к нему спиной; он как можно незаметнее проскальзывает к ней поближе и тихонько обвивает рукой ее талию. Еле дыша, он крепко зажмуривается, чтобы сполна насладиться этой минутой, этой близостью.
С членом у него, конечно, проблемы. Он бдительно следит, чтобы воздушная прослойка между его пахом и ее ягодицами не исчезла, но все равно уверен, что она чувствует жар эрекции — жжет нещадно, словно все его тело переплавилось в одну-единственную точку. Полный отвращения к происходящим с ним физическим явлениям, он лежит, свернувшись рядом с девушкой.
Одной рукой он мягко начинает поглаживать ее живот, смутно надеясь, что она не заметит этих легких круговых движений, а затем, по прошествии нескольких секунд, совсем осмелев, решается провести губами по ее плечу. Ни на что большее у него не хватает духу; через пару минут она в сонном раздражении отмахивается от него, и он в ужасе замирает.
Но жжение не проходит, заснуть никак не удается. Он ждет, не смея пошевелиться, а тем временем движение за окном утихает и в пропитавшейся темнотой комнате становится спокойнее. Ее радиобудильник, посвечивающий красными цифрами с вершины горы учебников по социологии, показывает 12:45, когда он снова начинает целовать ее плечо и одним нерешительным пальцем поглаживать малюсенький участок кожи под хрупкими ребрами. Но тут где-то хлопает дверь, и она опять слегка отодвигается от него, что-то недовольно бормоча.
Он снова лежит, замерев, сна ни в одном глазу, его чуть подташнивает: тут и давящее тепло постели, и запах комнаты, и острота чувства — это жжение.
Может, просто схватить ее, притянуть к себе и поцеловать, раздумывает он. За столь недвусмысленные шаги его могут отослать домой, но зато хоть жжение уймется. Он все лежит, думая, что скоро наверняка лопнет, а стены комнаты все пляшут у него перед глазами. Да, похоже, он и вправду вот-вот лопнет — ему нужно, необходимо опять прикоснуться к ней.
Итак, он решается и, легонько-легонько приподняв ее футболку, проводит пальцами по спине в районе крестца, по тонким шелковистым волоскам там, внизу. Давление внутри все нарастает.
Теперь она не шевелится — слишком крепко заснула, так что можно, думает он, позволить себе эту роскошь. Снова осмелев, он придвигает голову поближе к ней и ощущает мягкость ее волос на подушке.
Внезапно она поворачивается к нему лицом с неразборчивым возгласом, и он чувствует, что попался с поличным. Но на этот раз она не выказывает молчаливого неодобрения, а уверенно кладет одну руку на его, в то время как другая — и в это невозможно поверить до конца, это беспрецедентный случай, событие из ряда вон выходящее, его дыхание учащается, воздуха не хватает, сердце колотится — другая рука проскальзывает в разрез его лучших белых трусов и заученно-легкими движениями начинает поглаживать его член.
Затем, несколько более откровенно и решительно ухватив его, она принимается двигать рукой вверх-вниз; от этого Пол приходит в состояние, граничащее с приступом астмы. Он неотрывно смотрит на нее, но ее глаза закрыты, и тогда он, тоже крепко зажмурившись, зарывается головой в подушку, ловя воздух ртом.
Но вся эта совершенно невероятная сцена длится лишь три секунды, если придерживаться устаревшего, глубоко механистического мнения о линейной природе времени. По окончании этих трех секунд Пол со страшной силой извергает из себя мощный поток спермы. По сути, семяизвержение как началось, так все продолжается и продолжается, этого добра там немерено, хлещет пинта за пинтой, он уже не знает, придет ли этому когда-нибудь конец. Софи, хулиганка, проводит ладонью по головке его члена (какой замечательный трюк, словно в тумане думает Пол, погрузившись в химическое забытье) и деликатно, но решительно выгибается всем телом, отстраняясь от него в попытке уклониться от этой струи, бьющей, словно напоказ, так долго, что Полу делается стыдно и не по себе: а вдруг с ним на самом деле что-то не так.
Когда в конце концов это все-таки прекращается, он открывает глаза взглянуть на нее и бормочет на последнем издыхании, используя запас воздуха, оставшийся в полном благодарности теле: «Я тебя люблю», — придвигаясь к ней поближе, чтобы поцеловать в губы.
Но она, чуть приподняв брови, лишь прикладывает к губам палец со словами «Ш-ш-ш… спи давай».
И он, оказывается, все-таки может, способен заснуть, хотя и лишен удовольствия лежать, уткнувшись в нее сзади, переплетя свои ноги с ее. Прильнув к противоположным краям матраса, они оба стараются держаться подальше от широченного разлива семени посередине постели — от этой холодной гущи, которая так и не высохнет до его пробуждения утром. Странного рода измождение окутывает его сны.
Он открывает глаза, готовый увидеть совсем иной мир, и пытается дотянуться до нее, ощупывая постель с бесцеремонностью, какой раньше никогда себе не позволял. Но она уже встала, черт ее знает когда, уже прихлебывает диет-колу из банки; на комоде — пустая обертка от кислоты. Присев в дальнем углу комнаты, она выбивает дробь на своей «Нокии», набирает чей-то номер и одновременно шарит в пачке «Лайтс». Приложив телефон к уху, зажигает пляшущими пальцами сигарету, бормочет «Ну, давай!» и раздраженно клацает зубами. Затем, швырнув телефон в сумку, вскакивает, продолжая глубоко затягиваться сигаретой, — явно агонизирует в попытках на что-то решиться. Все это время Пол с надеждой всматривается в нее из-под пальто и простыней. Он хочет найти слова, чтобы вернуть прошлую ночь с такой краткой и почти неправдоподобной развязкой, но, не придумав ничего, кроме «Я тебя люблю», произносит именно это в ожидании чего-то большего, нежели обычно. Но она словно и не слышит его — стоит в коротком черном платьице из хлопка от «Копперуит Бланделл», неотрывно уставившись на что-то, находящееся за пределами комнаты, вдали от матраса, от Пола — еще дальше.
Он точно знает, о чем она думает, — но все равно не отступает, предлагает позавтракать в «Критерионе», небольшом кафе на полпути к нему домой, понимая, что на самом деле шансы тут нулевые.
Резко, словно с удивлением, взглянув на него, она качает головой: «Нет… мне идти надо, — и добавляет: — Дверь сам за собой закроешь, ладно?»
Но сама все не уходит, стоит перед ним, то включая, то выключая свою «Нокию», не веря сигналу на экране «Сообщений нет». Переводя взгляд на его лицо, она повторяет с бо́льшим нажимом: «Пол, мне идти надо!»