Тебе посвящается — страница 33 из 54

Когда мы все взобрались на горку, Вовка скомандо­вал:

– Съезжай давай!

Юрик покачал головой.

– Боишься? – спросил Вовка.

– Боюсь, ребята, – ответил Юрик, – порвать штаны. Штаны почти новые. Порву – и для родителей новый расход. Я же сам ничего не зарабатываю! И вы тоже, на­верно. Так, по крайней мере, не надо доставлять родите­лям лишних расходов.

Мы были поражены. Не то чтобы мы никогда не слы­шали ничего подобного, нет, нам это внушали много раз, но только старшие. Это были их слова. Это было их пра­во – говорить так. Но привычные в устах старших слова были необычайно странны, когда их произносил маль­чишка. Наверно, сегодня таким же диковинным показа­лось бы мне, теперь уже взрослому человеку, если бы четырехлетний карапуз сказал:

«Стихи Маршака и Чуковского оказывают на меня большое влияние. Они помогают мне почувствовать гиб­кость, красоту и звучность родного языка».

Вовка ничего не ответил на правильные и такие не­приятные слова Юрика. Он нетерпеливо морщился, при­думывая, как бы наконец взять верх над рассудительным новичком. И наконец придумал.

– Ну, ребята, пошли в подкидного играть! – сказал Вовка. – У нас тут чемпионат по подкидному дураку, – пояснил он Юрику. – Участвует шесть человек. Побе­дившему присваивается звание абсолютного чемпиона, проигравшему – абсолютного дурака... Будешь участвовать?

Ни о каком таком чемпионате до этой минуты у нас во дворе не было и речи. В красном уголке, который не­давно оборудовали в полуподвале, мы и правда устраи­вали турниры, но сражались в шашки и в поддавки, а во­все не в подкидного.

Однако выдавать Вовку или спорить с ним мы не ста­ли. Мы забрались на чердак – в красном уголке играть в карты запрещалось, – и здесь час с лишним продолжал­ся турнир.

Юрик соображал неплохо, играл неторопливо, не го­рячась, он, наверно, почти не делал глупых ходов, но все это было впустую. Это ничем не могло ему помочь, потому что Вовка вдохновенно жульничал. Вовка тащил из ко­лоды козыри, сбрасывал ненужные карты, подглядывал, сдавая, и подсовывал Юрику всякую дрянь. Юрик пять раз остался дураком да еще чуть ли не со всей колодой на руках.

После этого мы выбежали во двор, а Вовка сложил ладони рупором и торжествующе провозгласил:

– Слушайте, вы! Все!.. Вот стоит абсолютный дурак нашего двора! Абсолютный! – взвизгнул Вовка и указал пальцем на Юрика.

По-моему, это было чересчур. Мне не особенно нра­вился новый мальчишка, но Вовка явно перебарщивал. На минуту мне захотелось даже вступиться за этою Юрика, но Вовка все-таки был «свой», и я не стал его одергивать. Юрик молча повернулся к нам спиной и скрылся в подъезде флигеля.

II

Юрик быстро завоевал расположение взрослых. До­машние хозяйки из флигеля, пристроек и большого до­ма, отлучаясь ненадолго из дому, оставляли ему ключи от комнат и квартир. Их мужья, взрослые дочери и сы­новья, возвращаясь домой, знали: если мать ушла в ма­газин, ключи у Юрика. И сплошь и рядом женщины, уходя, оставляли ключи не своим детям, сверстникам Юрика, а ему.

– Вы еще выроните с прыжками да беготней своей, а он человек спокойный, надежный.

И оттого ли, что он в самом деле был спокойный че­ловек, или оттого, что был он отягощен ключами, от ко­торых топорщились его карманы, но, во всяком случае, гулял Юрик степенно. Он сторонился шутливых потасовок и даже чехарды, в которую мы особенно любили играть. Впрочем, играя в чехарду, легко выронить ключи.

Никого из нас ничуть не задевало, что Юрику дове­ряют хранить ключи, а нам нет. Вообще после того как Вовка в день знакомства объявил Юрика «абсолютным дураком» и даже написал раза два имя Юрика с прибав­лением этого титула мелом на стене сарая, никто больше не трогал нового мальчишку. Да он и перестал быть новым, примелькался как-то.

Но скоро о Юрике стали у нас во дворе очень много говорить. Те самые домашние хозяйки, которые отдавали ему на хранение ключи, приготовив обед и убрав ком­наты, выходили во двор поболтать друг с другом. В ожидании, пока вернутся с работы мужья и дети, они без устали хвалили Юрика.

– Какой у вас сын, какой сын! – причитали они, за­видя мать Юрика.

И так как восхищались они в том же тоне, в каком и сокрушались, мать Юрика, подойдя, спрашивала чуть обеспокоенно:

– А что такое?

– Да ничего. Просто хотелось сказать. Простите, как вас по имени-отчеству? Юрик ваш – мы уж не налюбу­емся... Прямо сказать, сознательный!

Мать Юрика от таких слов не таяла, в улыбке не рас­плывалась, но отвечала с достоинством:

– Да, Юрик знает, что можно и что нельзя.

Это он, может быть, и знал, но вот сознательным его, по-моему, никак нельзя было назвать, а именно так его стали называть все чаще.

Юрик был одинаково учтив и уважителен со всеми без исключения взрослыми. А у нас во дворе жили разные люди.

Наш сосед Семен Авдеевич, бывший красный парти­зан, учился в Институте красной профессуры. Семен Авдеевич носил сапоги, галифе, гимнастерку без знаков различия, шинель грубого сукна, а тетради свои уклады­вал в планшет. Он жил в маленькой комнате с большой кафельной печью. Печь была в этой комнате самым круп­ным и добротно сделанным предметом. Койка у стены стояла узкая, убогая, а фанерный стол – такой малень­кий, что локти Семена Авдеевича, когда он писал, едва на нем умещались... В этой комнате не было ни одной дорогой или красивой вещи, кроме золотых ручных часов, висевших на ремешке на гвоздике у изголовья.

Мы часто бывали в этой комнате: Семен Авдеевич по­могал нам иногда решать задачки, играл с нами как-то на радостях после удачно сданного зачета в жмурки, а недавно подготовил со мной и с Вовкой вечер заниматель­ных фокусов, хитроумную механику которых описал в сво­ей книге Перельман.

Зрители, собравшиеся в красном уголке, безусловно, не читали Перельмана – они приняли нас за магов и вол­шебников. И не только ребят мы потрясли, но даже и нескольких глубоких старух, шептавших, что с нами не­чистая сила. Вовка и я были очень разочарованы, когда в конце вечера Семен Авдеевич раскрыл секреты всех фокусов. Мы сказали ему, что этого не надо было де­лать. Но он ответил, что никогда не нужно создавать впечатление, будто бывают чудеса, поскольку все на све­те имеет научное объяснение. И уже строго Семен Авдее­вич добавил, что если старым людям внушили при цариз­ме антинаучные представления, то мы их должны не укреплять, а рассеивать. И хотя, как пионеры, мы пони­мали, что антинаучные представления у старух терпеть, конечно, нельзя, нам было все-таки немного жаль пропавшего эффекта...

Я был уже давно знаком с Семеном Авдеевичем, когда однажды, рассматривая его часы, обнаружил на их крышке надпись, которую прочел с трепетом. Оказалось, что этими часами наградил когда-то Семена Авдеевича наркомвоен Фрунзе. И мы с Вовкой долго спорили о том, смог ли бы кто-нибудь из нас, получив такой подарок, жить и ни перед кем не хвалиться.

Конечно, от нас все ребята во дворе узнали, что золо­тые часы Семена Авдеевича – подарок наркома. После этого все еще больше стали уважать молодого красного профессора и его боевое прошлое.

Помимо красного профессора, был у нас в доме еще профессор, обыкновенный. Этот носил бобровую шапку с плюшевой верхушкой, галоши с медными инициалами на подкладке, шубу с цепочкой вместо матерчатой вешалки, а опирался на палку с серебряным квадратиком моно­граммы.

Обыкновенный профессор был стар. Мы судили об этом не только по тому, что у него была седая бородка, и не только по тому, что внук его Сашка учился в третьем классе, но главным образом по подстаканникам. Дело в том, что как-то Вовку, меня, Майку Вертилову и еще не­скольких ребят из нашей компании пригласили на день рождения Сашки, и там мы пили чай из стаканов в се­ребряных подстаканниках. Причем на каждом подстакан­нике была вырезана надпись: «Дорогому Николаю Ефре­мовичу от благодарного пациента». Пониже надписи стоя­ла дата. И выяснилось, что первый подстаканник благодарный пациент подарил профессору еще в конце прошлого века!

Я прихлебывал чай и думал о профессоре, который лечил людей, а также о пациенте, который вот уже сорок лет хворал, исцелялся, спешил приобрести подстаканник и отсылал свой серебряный дар, сделав на нем неизмен­ную надпись. Только предлог «от» после революции стали гравировать без твердого знака, а так все было неизмен­но, и это поражало меня. Мне казалось, что после револю­ции все переменилось, решительно все в жизни, и что язык, которым мы говорим, столь же отличен от дорево­люционного, как слово «товарищи» от слова «господа». «Отъ благодарнаго пациента»... Чем-то старинным веяло от этих надписей.

Однако профессор был, как выразился Семен Авдеевич, «лишь на вид старорежимный, а душой свой». Когда Вовка однажды внезапно заболел и ночью у него начался бред, Вовкин отец, электромонтер, перепугавшись, побежал к профессору. Николай Ефремович осмотрел Вовку, тут же принес ему лекарство, написал рецепты и в сле­дующие дни навещал Вовку еще раза два. Врач из детской поликлиники заходил тоже и был очень смущен, столкнувшись как-то у Вовкиной постели со «светилом», по учеб­нику которого учился в институте.

Вовкины родители считали, что сын поднялся так бы­стро благодаря профессору, и были обеспокоены, что Николай Ефремович не взял у них за лечение никаких денег, сказав только:

– Друзей внука, как и своих друзей, разумеется, ле­чу бесплатно.

Отец с матерью искали все-таки способ отблагодарить профессора, и тогда Вовка надоумил:

– С помощью подстаканника!

Был куплен серебряный подстаканник с выпуклым изображением двух бородачей, бывших, вполне вероятно, Мининым и Пожарским, и дядя Митя, Вовкин отец, отнес его на квартиру профессора.

Бородачи вернулись, как бумеранг.

С тех пор дядя Митя – делать нечего – сам пил чай из подстаканника с надписью «От благодарного пациен­та», хоть и не вылечил в жизни ни одного больного, а имел дело с проводкой, штепселями и пробками.