– А из какой она школы? – спросил я.
Оказалось, что из той же, которую кончала Зина Комарова. Тут у меня почему-то увеличился интерес к неизвестной Зойке.
– Как же ты нас познакомишь?
– Мы к ней послезавтра вечером пойдем в гости. Она меня приглашала прийти с товарищем.
– А по какому поводу зовет? – спросил я.
– Да просто так – весна, майские дни...
Через два дня Афанасий под вечер зашел за мной, и мы отправились к этой его знакомой девочке. А за несколько часов до того в школе, когда я забежал в гардеробную за фуражкой, меня остановил Рома.
– Мне кажется, в последние дни ты за что-то на меня в обиде, – сказал он. – Если так, это очень глупо. Если мне померещилось, тогда «инцидент исчерпан»...
Рома смолк.
Признаваться в обиде, которую уже заранее, наперед, он объявил глупой, я не хотел. Заверять его, что решительно ничего не произошло, – тоже. И вообще, к чему объясняться?
– Спешу сейчас. Бегу... – отвечал я уклончиво.
– Ладно, – сказал он, легко меня отпуская. – Вечером, надеюсь, будешь свободен.
Это прозвучало мне вслед не как вопрос, а, что ли, как напоминание о само собой разумеющемся.
– Не буду, – отвечал я тоже вскользь, очень довольный тем, что это правда. – Я приглашен в гости. Пока!
Мне было очень приятно произнести это – почти так же, как когда-то сказать дома: «Провожал мать товарища, спешившего на пленум». А довольно давно это было!.. Хотя не так уж...
Афанасий зашел за мной даже раньше, чем мы уговорились. Он был наряден, возбужден и сильно суетился:
– Володя, галстук не очень пижонский? Что брюки внизу обтрепаны, не заметно? Сойдет, а? Слушай, я не очень жирный? Анферов мне сказал, что я жирный парень. Спортом, говорит, позанимайся. По-твоему, ничего? А сзади?..
– Ничего. И потом, все равно тебе сегодня уж не успеть похудеть, как бы там ни было.
– Сегодня? Да, сегодня, верно, не успеть, – согласился Афанасий и расхохотался. – Это ты остроумно заметил!
Но сам я не находил в своем замечании ничего остроумного. Оно было, как любит выражаться моя мама, резонным. Не больше.
Я недоуменно пожал плечами.
– Между прочим, у Зои побольше остри, – продолжал Афанасий, не обратив на это внимания. – На инструментах ты, кстати, не играешь?
– На каких?
– На музыкальных.
– Нет. А что?
– А то, что я, понимаешь, тоже не умею. У них там рояль есть. Умел бы я, сел бы и сыграл попурри какое-нибудь... Надо будет нам побольше шутить, – закончил он озабоченно. – Ты знаешь веселые истории?
Веселых историй я знал немного, но одна случилась недавно со мною самим. Я застрял в лифте за полчаса до начала спектакля, на который собирался идти вместе с родителями. Кто-то побежал за монтером, а мама тем временем пыталась просунуть мне еду сквозь металлическую решетку, точно зверю в клетку. Не просовывалось ничего, кроме сосисок, которые, к счастью, оказались у соседей... В театр мы немного опоздали.
Афанасий сказал, что история, пожалуй, забавная, но для сегодняшнего случая никуда не годится.
Я не обиделся и не спросил почему, но он сам стал объяснять мне:
– Понимаешь... чуть не забыл тебя предупредить... В общем, умоляю, Володя: сейчас у Зойки – ни слова о театре! Пусть тебе театр, кино, артисты на язык не попадаются, иначе...
Вероятно, я зарычал, потому что Афанасий, отпрянув, крикнул:
– О музеях – пожалуйста! Ну?.. О картинах там, статуях. А?.. – У него был испуганный взгляд и успокоительный голос.
– Что – «Ну»? Что – «А»? – озлился я. – Что за ерунда опять?
– Нет, ты вникни сперва, – сказал он жалобно. – Ты вникни, Володя, если ты друг, – повторил он жалобно и настойчиво.
– Во что? – спросил я спокойнее.
– А в то, – ответил он, приободрившись. – Вот во что: я Зойку обещал пригласить на балет в Большой театр. Это раз. А в кино, сказал, будем ходить на каждую новинку!
– Чего ж, – сказал я. – И на здоровье.
– А дома денег не дают на театр и кино: не отвлекайся, мол, от занятий... И я ее никуда не зову... Никуда не зову, понял? Потому-то и нельзя с ней говорить про кино и театр – вдруг о моем обещании вспомнит?!
– Значит, сама она, думаешь, не вспомнит? – спросил я с насмешкой.
– Если не напоминать, конечно, не вспомнит. Это же психологически можно объяснить, – сказал он, и тут я подумал, что, дружа с Ромой, Афанасий у него набрался кое-какой науки. – Само ведь в памяти ничего не всплывает. Если по дороге из школы ей не попадется на глаза театральная афиша, если она не услышит случайно, как по радио передают спектакль, если мы какой-нибудь такой темы не коснемся, ничего ей не вспомнится, будь уверен.
– Может быть, – согласился я. – Не знаю. Может быть, этой Зойке правда не попадаются на глаза афиши, может быть, она редко включает радио, но я уж обязательно брякну при ней что-нибудь о балетах или деканах и все тебе испорчу. Лучше я сейчас не пойду с тобой, Афанасий.
– Так о деканах-то – пожалуйста! – залопотал он. – Это с мамой о них не надо... А тут только о театрах, кино... У Зойки. С мамой как раз об этом можно...
– Пожалуй, лучше мне с тобой не ходить, – сказал я и остановился.
– Да брось, да мы уже пришли! – Тут Афанасий крепко взял меня под руку. – Вот в этом доме живет Зоя. А вот, между прочим, эти девочки тоже к ней идут.
Две девочки, очень симпатичные на вид (одна – с виолончелью под мышкой), действительно шли по переулку, приближаясь к тому парадному, возле которого остановились мы.
– Ни шагу назад! – крикнул мне Афанасий шутовским голосом и оглянулся на девочек. – Здравствуйте! Спешите видеть Володю, он собрался удирать!
– Да ну-у!.. А почему?.. – спросили девочки хором ноющими голосами, точно они меня знали и могли жалеть о моем уходе.
– Дело есть. Надо, – ответил я, не вдаваясь в подробности, кивнул им всем и, высвободив локоть из пальцев Афанасия, зашагал было прочь.
– No pasaran! – крикнул со смехом Афанасий, широко разведя руки в стороны, и преградил мне дорогу.
Я остановился. «No pasaran»... Недавно я прочел эти слова в чьих-то воспоминаниях об испанской войне, и они запали мне в память. «No pasaran!» – «Они не пройдут!» – это был клич республиканцев, клятва в том, что революционный Мадрид не будет отдан фашистскому войску Франко. С этими словами шли в неравный смертный бой...
Потом Мадрид пал. Испанскую революцию подавили. И это было уже очень давно.
Но пусть давно, с этими словами шли на смерть за свободу. И вот их Афанасий произнес сейчас так... так, как я слышал.
Он, по-прежнему улыбаясь, загораживал мне дорогу, и с каждой секундой его улыбка становилась мне все неприятнее.
– Слушай, я пойду, – сказал я твердо.
– Но я же обещал, что тебя приведу, – возразил он растерянно и перестал улыбаться. – Получится, что я обманул?!
У него был такой тон, точно по моей вине он может попасть в совершенно непривычное, невыносимо стыдное положение. Это взбесило меня.
– Так и получится, – заверил я и ушел, не оглядываясь.
Я ничуть не жалел о том, что оставил Афанасия одного перед домом его знакомой девочки. Нельзя сказать, что на душе у меня после этого было радостно, однако я шел, слегка и приятно удивленный тем, что характер мой, пожалуй, тверже, резче, чем я предполагал раньше. Мне всегда плохо удавалось отказаться от чего-либо наотрез. Мне это было очень трудно, если меня упрашивали. А сейчас – смог...
– Здравствуй, Володя! – Я услышал незнакомый женский голос, поднял глаза, посмотрел перед собою, затем вбок – и увидел мать Ромы Анферова. – Добрый вечер! Почему вы к нам никогда не заглядываете? – Она спросила об этом не на ходу, а с интересом, ожидая ответа. Мне даже показалось – с беспокойством.
– Да как-то так получается... – промямлил я. – Всё учимся... (Не жаловаться же ей на Рому!)
– Ну, понятно; вам, конечно, много приходится успевать, – заметила она раздумчиво. – Да... Вы бы не проводили меня, Володя, – в этот раз не на вокзал, ближе – домой? – Ромина мама улыбнулась.
– Пожалуйста. – Я понимал, что она хочет о чем-то мне рассказать.
– Видите ли, Володя, меня огорчает... – Ромина мама запнулась. – Рома, наверно, не одобрил бы того, что я... – Она махнула рукой. – Неважно. Словом, меня огорчает, что вы с Ромой раздружились. Между прочим, я совершенно не виню в этом вас, ни в малейшей мере!.. – Последнее было сказано так поспешно, точно предыдущая фраза могла меня задеть и обидеть. – Я вижу причину вашей... ну, что ли, размолвки с Ромой в его странностях – в странностях, вполне объяснимых. То есть их можно объяснить, но сам Рома, пожалуй, не в состоянии это сделать...
Она помолчала.
– Дело в том, что и раньше, и в этой школе, где вы уже учитесь вместе с Ромой два года, на Рому, по-моему, часто призывали равняться, предлагали брать с него пример... Это так?
– Да, бывало, – согласился я. – Ребята действительно уважают Рому.
– Я в этом не сомневаюсь. Но я не о том... Вы можете припомнить, чтобы Рому за что-нибудь пробирали?
– Да нет... А может быть, не было повода?
Ромина мама покачала головой и улыбнулась:
– Он не безгрешен, Володя. Но он скромный. Непритворно скромный. И поэтому он испугался того, что на него всегда равняются, что с него во всем берут пример. Он подумал, что может... может утратить верное представление о себе. Вот тогда и появилась у него мечта о наблюдательном близком друге, который видел бы его недостатки, говорил бы ему о них. У него в этом такая потребность, как у растущих детей – в соли. (Вы никогда не видели, как малыши едят соль прямо из солонки?..) А особенно близких друзей у Ромы как-то не было... Вот, Володя... Ты не хотел бы сейчас к нам зайти? Или уже поздний час?..
– Спасибо, в другой раз лучше, – сказал я.
– Ну хорошо, в другой. Но непременно, Володя, да?
Я кивнул.
Мы простились, и, уже никого не встретив по пути, я быстро дошел до своего дома.