– Я не знал, – говорит Алеша.
– А он дома сейчас?
– Виктор? Не знаю. Кажется. А что?
– Ничего.
И тут Алеша понимает, что Василия интересует не он, а Виктор. Но Алеша не очень самолюбив. Ему, в сущности, все равно, чем гордиться: своими марками или своим братом, своей игрой на рояле или тем, что на этом рояле играл один раз сам Рахманинов. И он снова раскрывает альбом и дружелюбно предлагает:
– Показать тебе фотографии нашего Виктора, когда он был маленький? Зоя сама снимала.
Взглянув на фотоснимки, Тушнов замечает:
– Вроде тебя был пацан... – Тон у него такой, точно это кажется ему удивительным.
Входит Флора Александровна. Она накрывает на стол и, расставляя чашки, спрашивает Василия:
– Чаю с нами не выпьешь?
Тушнов отрицательно качает головой и говорит Алеше: «Ну, я пошел. Пока», а Флоре Александровне: «До свидания». И направляется в прихожую. В это время Флора Александровна громко зовет, протяжно выкликая каждое имя:
– Зоя, Саша, Виктор, – к столу!..
В прихожей, где теперь нет никого, кроме него с Алешей, Тушнов внимательно осматривается и неторопливо натягивает пальтишко.
– А велосипед-то у тебя есть? – вдруг спрашивает он так, будто раньше все забывал об этом спросить.
– Велосипед?.. Нету.
– Нету?! Рояль есть, а велосипеда нету?.. – И Васька хохочет, должно быть находя это чрезмерным даже для такого чудного дома. – Если бы у тебя был велосипед, мы б к нему приладили мой моторчик, – добавляет он, уже не смеясь и сдержанно сожалея о том, что этого нельзя сделать. – Хочешь – педали крути, хочешь – кати, как на мотороллере! Твой – велосипед, мой – моторчик, общая машина была б...
– Я уж, понимаешь, просил маму к лету купить, но она говорит: положение сейчас затруднительное...
– Загнать надо что-нибудь, – обыденно советует Тушнов. Он, видно, совсем уже здесь освоился.
– Продать?
– Угу.
– А что?
Тушнов переводит взгляд с оленьих рогов, прибитых над вешалкой, на картину (артиллерийский расчет у гигантского орудия) и хочет предложить что-то, но потом, раздумав, говорит рассудительно и даже слегка надменно:
– Это вам самим лучше знать.
– Я сейчас попробую поговорить с мамой! – загорается вдруг Алеша.
– Конечно, давай пробуй. Я на лестнице подожду.
– Зачем? Здесь можно.
– Лучше на лестнице.
Алеша закрывает и запирает дверь за Тушновым и направляется в столовую, где Флора Александровна как раз приступила к отложенному объяснению с Виктором...
– Так вот, Виктор, мне сегодня сказали, что ты написал очень странные стихи...
– Не странные, а просто плохие, – вставляет Виктор.
– ...стихи с таким настроением, которого просто не может быть у юноши в наше время, – продолжает Флора Александровна. – Пришлось мне краснеть. Удовольствия, знаешь ли, я не получила. Что-то я в ответ бормотала, но глаз старалась не поднимать, и было мне, откровенно говоря, так не по себе... Оч-чень не по себе!
...Это самое неприятное и пугающее – узнать, что таких чувств, как твои, быть не может. А ведь ты не придумал их. Ты же их испытал?.. Испытал или нет?
Виктор думает, сознавая, что, кажется, его о чем-то спрашивают, а он это пропускает мимо ушей. Потом он слышит, как Флора Александровна произносит настоятельно и раздельно:
– ...Во всяком случае, я требую, чтобы впредь ты, если будешь писать стихи, сначала показывал их мне, а потом уж читал в школе!
– А я, наверно, не буду больше писать.
Виктор говорит это не слишком-то всерьез. Но Флора Александровна сейчас же отвечает серьезно: «Что ж, это, может, и лучше». И Виктор вздрагивает, точно ощутив внезапно резкий толчок отдачи: еще секунду назад играл человек пистолетом, и вот толчок – не пошутил, оказывается, выстрелил...
– Может, это и лучше, потому что...
Раньше чем Флора Александровна успевает докончить, Виктор вскакивает, выбегает в прихожую, распахивает дверь и уже на лестничной площадке налетает на Тушнова.
– Ты... что здесь?..
– Жду... – Васька растерян. – А ты?
– Ухожу! – И Виктор бежит вниз по лестнице.
– И я с тобой! – кричит ему вслед Тушнов, захлопывает дверь и бежит за ним.
Он нагоняет Виктора уже на улице. Виктор идет куда глаза глядят, но так быстро, словно торопится в определенное место. На что-то он отвечает Тушнову – автоматически и односложно, мгновенно забывая, что сказал, и его не покидает ощущение нелепости и в то же время реальности происходящего с ним. Как будто он смотрит фильм, с героем которого сроднился. И с этим героем в трудную минуту оказывается рядом мальчишка, который никогда раньше не был ему близок. И это кажется совершенно непредвиденным и не тем, чего он желал герою, но жизненным – более жизненным, чем все, что он мог предвидеть.
– Ты их все наизусть помнишь? – спрашивает Тушнов.
– Конечно, помню. – Виктор догадывается, что речь идет о стихах.
– Я десять раз читаю, пока запомню... – говорит Тушнов. Он делает короткую паузу. – Ребята из десятого говорили, твои стихи стоющие...
Виктор молчит.
– Тебе за них попало, да?
– Ты откуда знаешь?
– Слыхал.
– А... попало, да, – подтверждает Виктор.
– Не робей: ничего не будет, – говорит Тушнов ободрительным и свойским тоном. – Меня вот директор исключить совсем грозился, а потом ничего не было.
– За что же тебя?
– Да тут... – Махнув рукой, Тушнов медлит. – По морде одному дал...
– Алешке, что ли?
– Ему. – Тушнов смущен. – Слышь, Виктор, я ему не сильно дал... Стихи прочти, а? – предлагает он решительно.
– Какие?
– Те, что на конкурсе читал.
– Тебе прочесть? – переспрашивает Виктор с откровенным удивлением.
– А то кому же?
– Что ж...
Виктор ждет, пока мимо прогромыхает трамвай, потом начинает читать – приглушенно и словно бы видя все время себя и Тушнова со стороны.
– Я б так не смог, – твердо и сокрушенно говорит Васька, дослушав до конца. – У тебя получается.
– Понятно было?
– Ясно – понятно. – Тушнов немного обижен. – «Мне без тебя так трудно жить...» А от нас, например, отец ушел, как я родился, сразу. Матери, когда из роддома выходила, дали мыла два куска: туалетного, хорошего, в обертке, она говорила, и хозяйственного большой кусок. Она их берегла. Тогда всего не хватало. И вот приходит раз домой, захотела постирать – нету мыла. Она к отцу: «Ты взял?» Он говорит: «Я». Оказалось, он оба куска на базаре загнал. Деньги проел. Есть очень хотел: год неурожайный был, голодно. Мать ему и сказала: «Ты еще пока ничего в дом не принес, а из дому тащишь. Пошел ты, говорит, не нужен мне такой». И погнала его из комнаты: она тогда в вашем доме истопницей работала, комната ее была. Он и ушел...
– Вот как...
– А ты спрашиваешь: «Понятно?»
– Это просто у меня такая привычка.
– А...
Потом они прощаются, и Виктор медленно бредет домой. Он сознает, что Василий стихов не понял, но все-таки не остался к ним равнодушным. Откровенность его, конечно, была ответной, это главное...
Справа от Виктора идут парень и девушка. Она что-то говорит быстро и оживленно, а он слушает зачарованно и отрешенно, как слушают только музыку, но не речи.
И Виктор думает о том, что, наверно, выглядел бы точно так же, если б шел рядом с Инной.
...На следующее утро к Громадам, едва Виктор встал, явился Старков. Он крепко взял Виктора за руку и молча, ничего не объясняя, повел за собой. Они сбежали по лестнице, пошли быстрым шагом по улице, свернули на другую улицу, а Старков все шел, и Виктор решительно не понимал, куда он его ведет, к кому и зачем. Он думал только, что, наверно, где-нибудь их ждут ребята, которым пришла в голову какая-то затея: может быть, поехать на пароходике по Москве-реке, может быть, махнуть в кино на утренний сеанс.
Но вдруг на малолюдном тротуаре, не у кино и не на набережной, Женька отпустил руку Виктора и повернул его за плечи к стене дома, возле которой никто не стоял; на ней висел только стенд с газетой.
– Ну? – спросил Виктор, недоумевая.
Старков с силой подтолкнул его к стенду, почти притиснув носом к стеклу.
И тут произошло чудо: Виктор увидел свои имя и фамилию, напечатанные типографским шрифтом. Он почувствовал такое же изумление, как много лет назад в скверике, когда буквы, которые он уже знал порознь (отец выводил их палочкой на песке), внезапно сложились в слово. Секунду назад это был набор букв, и что-то произошло – и он превратился в слово...
Под своими именем и фамилией Виктор прочел свои стихи. Те самые, что вчера вечером слушал Тушнов, те, которые обсуждали на конкурсе. Они показались Виктору знакомыми и, странно, в чем-то иными, чем раньше, хотя были напечатаны слово в слово.
Постояв возле этого стенда, Виктор с Женькой побежали к киоску, догадавшись, что газету можно купить. Но комсомольская газета была уже распродана. Потом они шли по бульварам и, переходя от стенда к стенду, убеждались, что стихи Виктора есть повсюду, где висит комсомольская газета.
Возле одного из стендов Виктор увидел Инну Петрову. Несомненно, она читала его стихи. Сейчас же он подумал, что для одного дня это, пожалуй, слишком много счастья. Вообще в один день достается иногда, оказывается, больше счастья, чем ты можешь пережить, точно так же, как за один день случается иногда больше бед, чем ты в состоянии пересилить...
Виктор крадущейся походкой подошел сзади к Инне и негромко произнес возле ее уха:
– Тебе посвящается...
Она обернулась и переспросила:
– Что, что? А, Громада, Женька...
Либо она не разобрала, что Виктор сказал, либо не поняла, к чему его слова относятся.
– Ты что читала? – спросил Старков.
– «Из зала суда», – ответила она. – Знаешь, я никогда не слыхала про такое хитрое мошенничество. Представляешь, оказывается...
Значит, она читала не его стихи... Ну и что же!.. Минуту назад его счастье было огромным и безоблачным, но каким-то нереальным. А теперь, слегка омраченное, оно стало зато несомненной, надежной явью. Инна стремительно повернулась к газете, – должно быть, Женька ей сказал про его стихи, – а Виктор, перестав воспринимать происшедшее как чудо, наконец спросил: