Тебя все ждут — страница 1 из 10

Антон ПонизовскийТебя все ждут

* * *

Первый том

Есть высокая гора,

В ней глубокая нора

Пушкин


Первая часть

ПЕРВОЕ ПРАВИЛО

Не оставляйте ей выбора.

По-английски всегда короче и чётче: No сhoice.

Заставьте смотреть. Зацепите. Если вы не удержите её у экрана девять секунд, все ваши труды пойдут прахом.

Сразу же дайте главное обещание. Покажите красавца – и не на ваш собственный вкус, не на мой вкус красавца, а на вкус среднестатистической тётки в халате, пятьдесят пять плюс. Покажите ей крупного, статного, молодого… Вообще-то ему уже тридцать восемь, но выглядит он свежо: щёки кровь с молоком, кудри русые, глаза, естественно, голубые. Красавец в белой открытой рубахе, пушкинско-мушкетёрско-гардемаринской, в обтягивающих панталонах. Смотрит вверх, в потолок, прямо в камеру – так что тётке, застывшей перед экраном со сковородкой, кажется, что он глядит именно на неё, снизу вверх. Многообещающий ракурс.

Быстрее, осталось семь с половиной секунд.

В руке у него перо – большое, гусиное, настоящее. Он проводит этим пером по нижней губе – туда оно скользит гладко, а обратно цепляется за губу, топорщится – чтобы зрительница обратила внимание на его губы: полные, ярко очерченные; верхняя – с трогательным треугольным клювиком. Если дать тётке ещё полсекунды, она, возможно, заметит, что пряничной красоте чего-то недостаёт: он будто бы не до конца наведён на резкость, слегка не в фокусе – поэтому эти лишние полсекунды вы ей не даёте. Красавец обмакивает перо в чернильницу и, склонясь над страницей, пишет, как бы в порыве внезапного вдохновения. Перо скрипит.

Разумеется, вы не покажете тётке, что в бронзовой антикварной чернильнице сухо. Иначе балбес всё заляпал бы, и рубаху свою псевдопушкинскую заляпал: он не умеет писать пером. Начали было учить, наняли специального преподавателя, но доучить не успели. Скрип пера подложен из библиотеки шумов, а под перьевым наконечником спрятан обычный шариковый стержень.

Чтó он пишет, не видно. Стихи, думает тётка со сковородкой. Кому? По логике, той, кому заглядывал в глаза снизу… Он любит меня, балбес, нежно думает тётка. Ляжки в лосинах чуть полноваты, но ничего.

Дело сделано, месседж послан. Можете ли вы коротко сформулировать этот месседж? А одним словом можете? Ну конечно. «ЛЮБОВЬ». Тётка со сковородкой хочет смотреть про любовь, и она смотреть будет. Значит, вы всё сделали правильно – и в девять секунд уложились с запасом. Мои поздравления.

Теперь, поскольку этот небольшой запас времени тоже необходимо потратить с толком, вы можете очертить сеттинг, сиречь вселенную, в которую тётке захочется погрузиться, забыть про свои сковородки и про бухгалтерию, где она дорабатывает до пенсии. Вот, пожалуйста, ссылочка на заставку «Дома Орловых»: виньетки, люстры, паркет, позолота, белые платья, мундиры, кавалергарды… Девятнадцатый век: Пушкин, первый бал Наташи Ростовой, вот это всё. Любовь в девятнадцатом веке. Пока достаточно.

ВСЕЛЕННАЯ РАСШИРЯЕТСЯ

Достаточно – но не для вас. Вы-то сами – не тётка со сковородкой (даже если вы тётка со сковородкой).

Вы знаете, что кудрявый муфлон в лосинах – второразрядный актёр, что в чернильнице пусто, что весь девятнадцатый век снят в одной декорации, в одном-единственном, хотя и очень большом, павильоне.

Что мне делать, если семейные саги наводят на вас тоску?

Да, вы в курсе, что «Дом Орловых» – это самый успешный российский проект телесезона 2021/22, прорывный способ работы с актёрами в реальном времени и поразительный человеческий эксперимент. Да, вам интересно, как всё это было устроено. И да, конечно, вам хочется повторить и превзойти мой успех, вам, как и мне, нужны рейтинги. Но вы ничего не можете с собой поделать, от мелодрам вас тошнит и перспектива застрять в павильоне «Дома Орловых» среди фраков, лосин, причёсок а-ля девятнадцатый век, локонов, ахов, вздохов и позолоченного пенопласта вызывает у вас клаустрофобию. Ваши чувства изношены, притуплены профессией, но они всё же есть, вы живой человек.

Что мне такого сделать, чтобы вы прочитали этот учебник не только по необходимости, а с интересом?

Думаю, провести небольшую экскурсию.

Вы помните, что декорация «Дома Орловых» была смонтирована в АСБ-29[1] – в самой большой эфирной студии Останкинского Телецентра.

Если вы проведёте в здании Телецентра хотя бы несколько дней, то в какой-то момент вас коснётся странное чувство безжизненности. Скорее всего, это произойдёт поздним вечером, когда опустеют останкинские коридоры.

В одном из писем А. Ю. Орлов (тот самый балбес в лосинах) упоминает коридор третьего этажа, который тянется вдоль телецентровского фасада почти что на полкилометра. Он кажется бесконечным, по правой стороне закрытые пронумерованные двери – почему это зрелище так угнетает? Может быть, потому, что для человека естественно находиться в доме, где комнаты можно пересчитать по пальцам. Одна-единственная закрытая дверь – уже источник тревоги: вдруг в этой комнате Синяя Борода прячет мёртвое тело?

Закрытая дверь – как зудение зуммера, но когда этих зуммеров сотни, тревога не возрастает, а наоборот, притупляется. Такого же рода апатия и тоска охватывает посетителя любой большой канцелярии или тем более министерства. Представьте себе МИД, высотку, двадцать семь этажей офисов и подсобок. Теперь положите эту высотку горизонтально. Телецентр больше в два с половиной раза: кубатура высотки – 400 тыс. м3, объём «Останкино» – более миллиона кубических метров.

При этом Останкинский Телецентр – не обычное министерство. От коридоров отходит множество ответвлений, и если вы двинетесь внутрь, заплутаете в этих проходах, пазухах, закоулках, наугад выберете дверь, наляжете на поворотный рычаг, дверь неохотно откроется, вы заглянете в тёмную студию или в техническое помещение… и увидите, что Телецентр – это огромный завод: студии – те же цеха, а телекамеры, краны и осветительные приборы – те же станки и турбины; здесь тоже пахнет нагретым железом, резиной, горелой пылью, а за пределами студий вы постоянно слышите очень далёкого, но гигантского комара или пчелу: это жужжат доисторические кондиционеры, собранные, как я читал, зэками на Домодедовском машстройзаводе в 1960-х годах, отмотавшие четыре срока и продолжающие гудеть и дрожать.

Вот у нас уже есть набросок художественного решения: пустой коридор уходит в тусклую бесконечность, как в дымку; по правой стороне – двери, двери, сотни дверей; камера очень медленно движется – не для того, чтобы миновать коридор, а наоборот, чтобы усилить ощущение безвыходности; висит фоновый гул…

И всё же любой настоящий завод, Домодедовский ли машиностроительный, Магнитогорский ли металлургический, как бы он ни пугал и ни подавлял нас, утончённых работников кино- и телеискусства, какие бы звероподобные заключённые там ни работали, любой действующий завод – это всё же некая очевидность, целесообразность. Завод производит что-то реальное и, в этом смысле, живое.

А что производит Останкинский Телецентр?

Вообразим себе окна многоквартирных домов, подслеповатое голубое мерцание в этих окнах. Но даже экраны, жидкокристаллические дисплеи собраны не в Останкино, а в Китае, в Корее, в Калининграде. Телецентр производит лишь образы, изображения на экранах, мелькающие на одну двадцать пятую долю секунды и исчезающие навсегда. Останкино – все эти горы металла, цеха, склады, тихие зоны, эфирные АСБ, заключённые в звуконепроницаемые пружинные саркофаги: вы знаете? некоторые из таких студий способны выдержать землетрясение, чуть ли не атомный взрыв – не пошатнувшись, не моргнув объективом… – но что, собственно, здесь производится? Пустота.

Пустота плюс тщеславие.

Может быть, именно в этом причина странного изнеможения, которое настигает в останкинских коридорах. Не дешёвая мистика (мол, построено на месте кладбища, на костях, на останках – отсюда «Останкино»), не зомбирующее излучение, про которое любят шутить сотрудники Телецентра, и даже не электромагнитный фон, действительно очень высокий, оттого что всё здание нашпиговано проводами, – нет: я думаю, это душевное оцепенение перед лицом… точнее, перед безликостью пустоты.

Даже воздух тут неживой, неподвижный, пустой, как дистиллированная вода, без вкуса, без запаха. Им нельзя надышаться.

ПЕРЕХОД ХОДА

И вот вместо тупой мелодрамы мы получаем своеобразный жанровый сэндвич: костюмная сага плюс… как назовём?.. ну, навскидку, без лишней скромности – пусть будет экзистенциальный триллер.

ОК. Но мы же с вами не просто болтаем, мы учимся мыслить картинкой. Набросаем сценарий рекламного ролика.

…Нет, я не имею в виду трейлер «Дома Орловых», этих роликов было полно (см. ссылочки в приложении) – давайте представим трейлер учебника, вот этого, который у вас в руках. Я предложил вам два образа: сладкий, яркий, пышущий жизнью муфлон в лосинах – и безжизненный выморочный коридор Телецентра. Как мы два эти образа соединим?

Подумайте пару минут. Запишите то, что придумали.

Теперь сравните с моим вариантом.

Каким бы сложным ни было моё отношение к К. З. Тодуа, его афоризмы частенько приходятся кстати – сейчас, например, такой: «Кратчайшее расстояние между точками – это прямая».

Вернёмся к первой картинке. Наш кудрявый балбес поднимает глаза к потолку. Мы следуем за его взглядом и видим на потолке правильные ряды пятнышек. Приближаемся и различаем, что это не шляпки гвоздей, а крошечные объективы – каждый не больше, чем объектив смартфона… Бац! мы уже внутри объектива, как в глазном хрусталике, и видим героя внизу искривлённым, как через выпуклое стекло. Проламываем потолок (можно подкрепить движение треском гипсокартона) и поднимаемся над декорацией.

Осветительные приборы, фермы под потолком – у Орлова мы встретим подробное описание. Важно ощутить размер студии, почти двадцать тысяч кубических метров. Усилим контрастность: провалим всю студию в темноту и на фоне сплошного чёрного космоса дадим яркие стрельчатые лучи прожекторов, как рефлекторы в операционной.

Не замедляем движение камеры! С ходу врезаемся в стену АСБ-29: прогрызаем звукопоглощающую обшивку, проламываем бетон (с шумом сыплется крошка) – и оказываемся во внутренностях межэтажного перекрытия: трубы, трубки, трахеи, артерии, провода, разноцветные, как на схеме в анатомическом атласе, узлы, сплетения, связки, волокна… Скользим вдоль проводов с электрическим звуком (на самом деле, такого звука не существует – но ведь какой-то звук в вашей фантазии связан с электричеством: потрескивание? гудение? Когда нет времени, стереотипы прекрасно работают, используем не стесняясь: звук нужен секунды на полторы). Пробурившись сквозь этажи, выскакиваем в коридор – тот самый, ранее мной описанный коридор, вечерний, пустынный, тусклый. Далеко впереди в расфокусе – человеческая фигурка.

Чтобы усилить ощущение скорости, используем долли[2]: продолжая быстро двигаться по горизонтали, одновременно взлетаем с уровня пола на высоту человеческого роста. Приближаясь, мы видим, что человек стоит, упершись в стену руками и лбом, ему явно нехорошо. На нём джинсы, чуть мешковатые, поношенная тёплая куртка. Сразу считывается: на улице поздняя осень или зима, человек небогат, возраст средний, волосы русые… Ба! Да ведь это муфлон! Только выглядит он гораздо, гораздо бледнее, чем давеча в студии: какой-то помятый, потасканный…

Ну всё, дальше рассматривать некогда, я лишь успеваю крикнуть вдогонку, что это действительно наш герой за четыре часа до того, как он впервые попал на съёмочную площадку «Дома Орловых»: с разгону мы вклиниваемся ему в голову – Δ! И дальше – везде, где фигурирует треугольник Δ, – звучит уже не мой скрипучий голос, а бархатный баритон А.

1

Весь измотанный, измочаленный, подхожу к аппаратной озвучки – и вдруг меня вбок повело, повело, ноги подмялись, перед глазами метеоритный дождь… Упёрся ладонями в стену, ногой, лбом прижался – хорошо не упал. Постоял, подышал, пока метеориты иссякли. Посмотрел туда-сюда по коридору: никого, пусто, вроде никто не видел. Только камера на потолке.

От стены отлепился, кое-как дотащился до аппаратной, рычаг повернул…

Вы себе представляете студию озвучания?

Дверь: массивная, тяжеленная, с круговым рычагом, как люк на подводной лодке.

Вхожу, задвигаю за собой дверищу, поворачиваю рычаг – и протискиваюсь между стеной и столом: каморка крошечная, как шкаф. А я всё-таки парень крупный. Втиснулся кое-как, упаковался, как в гробик. Включил лампу. Говорю звукооператору: сейчас, отдышусь, погоди… Воды принеси мне.

Телефон выключил, чтобы не было наводок на микрофон.

Закрыл глаза. Полная тишина, как в норе. И одно желание: побыть так подольше, и чтобы никто меня не искал. Ни долгов, ни звонков, ни анализов, ничего…

Накануне пил, да. Даже оправдываться не буду: пил. Проснулся ни свет ни заря, реакция на алкоголь. Знаете эту французскую горчицу, с зёрнышками? Вот и у меня в голове такое… пюре.

С утра поехал в Гематологический центр, в башню Мордора. Всё в стекле, в синих лампочках, все с иголочки, разговаривают очень вежливо. Вот анализы вашего сына, к сожалению, то-то и то-то, гарантировать ничего не можем, но можем попробовать это и то, вот, пожалуйста, план лечения, информированное согласие, вот цена.

У них у самих язык не поворачивается произнести эти суммы, они выкладывают бумажки. Бумажки красивые, глянцевые, цветные, внизу длинные цифры с точками и запятыми. Я не впускаю эти цифры в сознание, я даже не считаю число знаков. Как сон.

Интересно, они понимают, сколько зарабатывает обычный средний актёр? Может, видели молодого меня в сериале пятнадцатилетней давности: сейчас повторяют все эти древние сериалы на мелких канальчиках… То есть морда смутно знакомая. Может быть. Но ведь знают, что я не звезда. Понимают они, что я этих денег не заработаю за двадцать лет, за всю жизнь? Мне кажется, понимают. Глядят с некоторой опаской.

Допустим, квартиру мы продаём. На две первые строчки может хватить. А дальше?

Я солидно киваю, обещаю в ближайшее время принять решение и ухожу с высоко поднятым подбородком.

Дальше еду в агентство. Это просто чтобы вы представляли мой день. И вообще мою жизнь до того, как я тут оказался. В агентстве тоже сижу два часа, пью чай из пакетика, жду, пока подготовят бумажки переподписать… А чего сижу? Какого толку в этих бумажках? В Голливуд меня что-то никто не зовёт. И в рекламу последний раз звали два года назад. Есть актёры поярче, поинтереснее. Помоложе.

Раньше они в агентстве хоть как-то оправдывались, а теперь только фыркают: «Сами знаете, время какое. Вот здесь и здесь подпишите» – и всё. Я говорю, может быть, фотографии обновим? Они смотрят мне ясно в глаза и спрашивают: зачем? Смысл такой, что вы с возрастом в лучшую сторону не меняетесь, так что уж оставьте какие есть.

И самое муторное – то, что я так неприлично долго откладывал, – всё-таки пришлось ехать к Камилю Файзуллину. Вы его знаете, он играет Мишеля.

Год назад, когда нам сообщили диагноз Сей Сеича, я побежал по всем знакомым, полузнакомым… Вы когда-нибудь занимали большие деньги? Вы знаете, как меняется тон, как меняется лицо дающего деньги? Не дай вам бог. Или Бог полагается с большой буквы?

Вот Камиль – вроде давно в Москве, выговор чистый, только будто бы обезжиренный, как у всех, кто переучивался, перестраивал речевой аппарат; казалось бы, всё татарское прошлое вытравлено давным-давно – а когда деньги считал, я прямо увидел на нём полосатый халат, жирное горло над этим халатом и специфическую восточную как бы полупрозрачную плёночку на глазах, и пухлые пальчики отсчитывают-отсчитывают и немножко как бы приостановились: хватит? Или дать ещё? Чистый бай. А я, значит, батрак в отрёпках.

На самом деле, дал неожиданно много, семь тысяч долларов. Он только что купил пятикомнатную квартиру на Шелепихинской набережной. Клубный дом «Театрал». Прямо под окнами – Театр Целмса, синий стеклянный купол. Камиль хвастался, что актёрам дали большие скидки. Точных сумм не назвал, но я понял, что он потратил меньше, чем собирался, остался жирок. В общем, я попал в самый лучший момент. За синим куполом – Москварика, пароходики плавают… Жизнь удалась.

Но Камиль строго-настрого предупредил: на нём вся родня в городе Энгельсе, так что даёт на три месяца. Максимум на четыре. Бай добрый, но принципи-альный.

Пролетели полгода, а возвращать-то мне не из чего. Ну, тысячу могу вернуть, максимум тысячу двести. Тяну ещё месяц, тяну другой…

Вот вчера и напился. С винцом в груди и жаждой вместе, поникнув гордой головой, сижу пред Камилем, оправдываюсь, а потом говорю с надрывом:

– Ну что мне, почку продать?! Так никто ведь не купит. Только если печень на фуагра… Камиль, – говорю, – драгоценный мой человек! Закажи меня!

Надрыв, может, слегка наиграл. Ну чуть-чуть, по актёрской привычке.

– У вас же есть, – говорю, – татарская мафия? Брык башка, секир кишка? Нету сил больше, Камиль, закажи меня, умоляю!

А он вдруг отвечает:

– Да я уже.

Без улыбки. Я опешил, потом засмеялся: говорю, молодец, сделал меня, я прямо поверил. А он не смеётся.

Потом еду сюда, в Телецентр, с опозданием на полтора часа, а в голове вертится: «Да я уже». Что он имел в виду?..

* * *

Повернулся рычаг, дверь открылась. Вошёл звукооператор, поставил пластиковый стаканчик с водой.

Звуковик незнакомый. Обычно здесь Галка или Танюшка. Я вспомнил, сегодня тридцатое ноября, то есть чётное. Спросил, где Танюшка. Он говорит:

– На больничном. Я подменяю.

В глаза не смотрит, какой-то белёсый, одутловатый – немного, кстати, похож на Камиля. Ну ладно, что делать, надо работать.

Озвучивать я люблю. Голос у меня богатый, это фамильное. И с возрастом делается только лучше, в отличие от всего остального.

Ещё мне нравится, что сидишь в своей удобной одежде, не напрягаешься, работаешь только голосом. В наушнике слышишь начитку («закадр», оригинальный звук), ловишь темп, интонацию. На экране картинка, внизу тайм-код – допустим, 00:13:56:22. Часы, минуты, секунды, кадры. Передо мной на столе распечатанный перевод, тоже с тайм-кодами: я читаю и одновременно слежу, чтобы не отставать и не забегать вперёд. Если поймать ритм, можно весь фильм начитать почти без остановок. Кабы ещё платили за это… Ну ладно.

В общем, работа несложная, когда без сюрпризов. Например, две недели назад в этой же аппаратной был случай. Я озвучивал фильм про орлов. Это французский сериал, «Птицы мира». Или наоборот, «В мире птиц». Вообще я люблю озвучивать про природу. Во-первых, умиротворяет. Никуда не торопишься, не суетишься, журчишь себе… И съёмки бывают просто невероятные.

Горная котловина как чаша; над скалами, над зазубренными резцами клубится дым, облака – и в замедленной съёмке орёл. Я не знаю, как они так снимают. Этот беркут (я-то думал, что беркут как раз небольшой, вроде ястреба, а оказалось, самый крупный орёл) – у него размах крыльев, перья распялены, и он, когда летит, на каждый взмах подтягивает свои когти и выпрямляет, как будто по воздуху перепрыгивает, длинными такими прыжками… Я начитываю перевод – и словно бы сам лечу, прыгаю, зависаю, парю. Вокруг небо. Мои перья дрожат в воздушных потоках… Я же актёр, правильно? Я перевоплощаюсь. Становлюсь немного орлом. Тем более я Орлов…

Слушайте, только что пришла мысль – не тогда, а сейчас, когда я это пишу: может, они специально мне тогда подсунули про орлов?

Или это уже паранойя?..

Короче, начитываю я про этого беркута – две недели назад – и вдруг начинают пропадать куски текста. В ушах – в наушниках – закадр идёт, а на бумаге нет русского перевода. Поискали, все странички перевернули, переворошили: в одном месте несколько фраз без перевода, в другом месте двадцать секунд потерялись, в третьем целой минуты нет… Я говорю Галке – тогда Галка работала, – давай сейчас закончим, пусть они там разберутся, потом вчитаем. Галка куда-то звонит начальству, ей говорят: ничего не знаем, завтра эфир, выкручивайтесь как хотите.

Я говорю: как они это себе представляют, «выкручивайтесь»? Я не биолог, не орнитолог, французского я не знаю… По-английски ещё хоть туда-сюда, могу по отдельным словам сообразить, а здесь вообще непонятно, где одно слово заканчивается – другое начинается, они говорят цельными мелодическими конструкциями. Да если бы даже и знал я французский – я же не переводчик, не синхронист, я актёр! Дайте текст – я прочту. Нет ножек – нет варенья.

Но Галка прямо взмолилась: мол, у неё уже с начальством трения из-за ребёнка, она мать-одиночка, то уйти надо пораньше, то ещё что-то, премию не дадут, миленький, говорит, ты же сможешь, ты же звезда… А я сейчас думаю: может, Галка тоже была с ними заодно? «Премию не заплатят», какой-то бред ведь, да?..

Нет, не верю. Она не актриса, она бы так не сыграла. И просто хорошая девка, не стала бы меня подставлять. Тем более, она в курсе моей ситуации…

Короче, вы понимаете, мне симпатичная барышня, мать-одиночка, говорит «миленький, ты же сможешь». Я говорю: ладно, пробуем.

Где-то мне попадалось такое сравнение, образ – «яйцо, катящееся по нитке»: смысл в том, что каждую секунду должно упасть и разбиться, но катится, катится и не падает…

Вот так же и я с этим французским текстом: воркую что-то, леплю, помню, про рулевые перья… Не дай бог, думаю, услышит биолог какой-нибудь… Галка смеётся, а я же артист, когда меня хвалят, я расцветаю…

Ну отвратительно мало платят за эту работу. Позорно мало. Если представить ту адскую цифру из Гемоцентра как бочку или как ванну, то каждое озвучание – это даже не рюмка, это пипетка. Или полпипетки…

Тогда зачем вообще?

Я не знаю. А какие у меня варианты? Бросить? Лечь и не шевелиться? Запить? Если честно – я за. Но что дальше? Откажусь раз, другой – и всё, больше не позовут. Знаете, сколько кругом голодных актёров? И с каждым годом всё больше, и все талантливые, молодые…

А тут уже всё знакомо: третий этаж, коридор, дверь, рычаг, стены в дырочку, на столе лампа, под лампой кусок ковролина, чтобы листы не шуршали на гладком. Всё самое что ни на есть дешманское канцелярское, и стол, и лампа, – а микрофон на кронштейне внушительный, с сеточкой ветрозащиты, на микрофоне не сэкономили, и мне приятно, что мой голос звучит со всеми низами, обертонами… Сижу прижатый столом, наушники, темнота, только стол освещён и странички под лампой, экран монитора – и постепенно внешняя жизнь глохнет, меркнет, я ближайшие три часа в мире птиц.

2

Вот наверняка вы не знаете, что в Намибии… или в Замбии, в Гамбии?.. Нет, кажется, всё же в Намибии живёт такая птичка – медоуказчик.

Если в радиусе двадцати, тридцати, пятидесяти километров гнездятся пчёлы, птичка их неизвестным науке способом чует. Аборигены внимательно смотрят, куда она полетит, идут вслед за птичкой, находят пчелиные гнёзда. Выкуривают оттуда пчёл, мёд забирают себе, а птичкам оставляют пустые соты. Потому что эти медоуказчики едят воск, из которого сделаны соты. Такой удивительный симбиоз птицы и человека.

Но фильм не про симбиоз, а про – внимание! – каинизм. Это реальный научный термин: когда детёныш животного убивает своих братьев или сестёр. Называется синдром Каина, каинизм.

Больше чем половина фильма – съёмки через приборы ночного видения. Там ведь жарко, в условной Намибии, поэтому жизнь начинается вечером, как в актёрской семье. Помню кадры, когда в темноте какое-то копошение, земля сыплется, проседает – и из норы выползает маленькая землеройка. У неё хоботок неприличного вида, подвижный, и очень смешно усы торчат во все стороны. Камера ночного видения, если я правильно понимаю, реагирует на тепло: землеройка белёсая и похожа на привидение. Выцарапывается, выскребается из-под земли, тычется хоботком во все стороны, скрипит, цвиркает, потом нырк в темноту! – и исчезла.

Восходит солнце. Другая птичка – не медоуказчик, а… сейчас не помню, как называется, – роет норку, чтобы отложить туда яйца. Чтобы они на солнце не испеклись. Натурально, птица лапами роет глубокую длинную нору, как крот. Откладывает туда яйца и улетает.

Тогда уже знакомый нам медоуказчик проводит операцию внедрения. Ждёт, пока эта другая порядочная птица куда-нибудь упорхнёт по делам, быстренько залезает в чужую норку и откладывает там яйцо – своё. Рядом с яйцами пчелоеда. Вспомнил! эта вторая птичка называется пчелоед. Видите, у них в Намибии всё как-то вертится вокруг пчёл…

Итак, мы видим в норе три яйца: два поменьше – законные, честно отложенные пчелоедом, и одно побольше – яйцо диверсанта-медоуказчика. Пчелоед честный, но глупый, он не помнит, сколько яиц отложил, или не умеет считать до трёх, в общем, его эта ситуация не смущает.

Первым вылупливается (вылупляется?) птенец медоуказчика. Он страшный, голый, волосики редкие, шейка тоненькая, а клюв – несоразмерно массивный и тяжеленный. Поэтому голова на жалкой шейке болтается туда-сюда. Авторы фильма особенно отмечали, что на этом клюве присутствует некий особый крючок, и называли этот крючок почему-то «мембранным». По-моему, это был какой-то дефект перевода.

Идиот пчелоед не понимает, что птенец чужой, кормит его усатыми африканскими насекомыми, а тот от жадности аж трясётся, жрёт эти ножки и крылышки и растёт не по дням, буквально, а по часам.

В детстве я читал сказку Чуковского «Бибигон», там заглавный герой попадает в гнездо, – и до сих пор помню детское отвращение: какие в этом гнезде были птенцы – безмозглые, жадные и жестокие.

Всё выглядит ещё замогильнее, когда снято на инфракрасную камеру, с зеленоватой подсветкой: норка в увеличении смотрится как пещера; песчинки и земляные катышки – как валуны; травинки и корешки – кривые деревья, лианы, а птенец – абсолютно исчадие ада: голый череп с огромным клювом, на клюве этот зловещий крючок…

Вы помните, что в норе ещё два яйца, а там – будущие невинные жертвы. Проходит три дня, жуткий медоуказчик отъелся, окреп, на нём даже отросли зачатки будущих перьев – наконец, по яйцу ползёт трещина и… у меня кончился текст.

И ведь было же ощущение, когда читал, что слишком тонкая пачечка. Но я не думал об этом: внимание на экран. А страниц меньше, меньше, последняя… всё. Картинка есть, голос за кадром идёт, а письменного перевода нет. У меня полное дежавю. Та же студия, только две недели назад была Галка, а тут этот одутловатый. Я ему говорю: не может так быть, два раза в одну воронку.

Он говорит: почему, наоборот. И что-то такое втирает (я в студии, он за стеклом, то есть я слышу его в ушах), – втирает, надо сказать, довольно правдоподобно: мол, такая фигня у них через раз – именно с этими циклами про животных. Якобы эти программы по левой лицензии слили через какой-то Тайвань – то ли украли, то ли полуукрали…

И ноет, что делаем под эфир, что это для цифрового канала, его всё равно смотрит полтора инвалида, никто не заметит… что если сейчас не закончим, то он не сможет «закрыть наряд» или что-то такое же нудное… что через полчаса придут новости… ну ведь почти закончили уже…

А у меня даже нет сил как следует разозлиться. Я весь выжатый, я не ел целый день. Думаю: пропади оно пропадом. Что я теряю? Ну ошибусь. Ну скажу какую-нибудь ерунду. Ну и что?

Это тоже актёрское. Кто не играл на сцене, тем не понять. Когда ты перед залом, никто тебе не поможет. Всё держится на тебе. Провалишь роль – провалится весь спектакль. И в то же время полная невесомость. Как будто ныряешь в волну – и несёт. Если не новичок, а настоящий актёр – на сцене ты максимально расслаблен. Будто бы сквозь тебя идёт какой-то поток… может быть, поток времени, течение времени… не знаю, как объяснить.

Когда ты в таком состоянии невесомости, тебя сбить очень трудно. Даже если партнёр забыл текст, если, не знаю, стул под тобой подломился – ты в роли, в потоке. Ты просто живёшь в предложенных обстоятельствах. Слова сами приходят, не знаю откуда…

Я говорю:

– Слушай, как тебя?.. Вадик. Если я ошибусь, или тебе покажется, что я ошибся, запнулся, долго молчу – не останавливай. Если что-то не так, я вчитаю потом. А сейчас мы проходим всё до конца – одним дублем. Понял?

– Понял.

– Попить больше нет у тебя?

– Сходить?

– Нет, не надо. Дай послушать последние тридцать секунд…

Французские эти рулады, а сверху – мой голос: «Птенцу медоуказчика три дня от роду, и мы уже видим первые признаки оперения…» Мне нравится, как я звучу.

Загорается красная лампочка! Запись. Я начинаю импровизировать:

– Посмотрите, какой мощный клюв…

Как они это называли?.. «Мембранный», «мембранный»!

– Обратите внимание на мембранный крючок. Этот загнутый хищный клюв похож на меч гладиатора…

Почему я так сказал? Наверно, вспомнил фильм «Гладиатор», в юности он произвёл сильное впечатление на мою неокрепшую психику…

– А вот два яйца, которые ещё целы. Но однажды по яйцу ползёт трещина, и на свет… точнее, наоборот, в подземные сумерки… в густых сумерках появляется…

Тьфу, затык! Опять забыл, как называется эта вторая птица!..

– …появляется новое существо. Этот птенец гораздо меньше, почти вдвое меньше медоуказчика, который уже отъелся, набрался сил. Видите, какой мятый пух, беззащитная голая шейка… На клюве нет никакого крючка. Это птенец…

Чёрт, чёрт, как же его… что-то с мёдом… медосбора? медоеда?..

– …пчелоеда! Птенец пчелоеда, законный наследник, ему по праву принадлежит родовое поместье… Именно поэтому он – в смертельной опасности. Его враг, птенец медоуказчика, хочет, чтобы эта нора принадлежала ему одному. Чтобы ему доставалось всё родительское внимание, вся еда, все ресурсы. Птенец медоуказчика гораздо больше, гораздо мощнее. Как грозно он надувается, поднимает лопатки, как бы разводит крылья… будущие, ещё не существующие… растопыривает… Угрожающе смотрит на новорожденного пчелоеда, точно гипнотизирует… Исподлобья… Выжидает, чтобы тот сделал движение… Театральная пауза… Где же родители пчелоеда? Увы, их нет рядом, некому защитить… И вот! Новорождённый птенец ковыляет навстречу старшему брату. Он инстинктивно ищет защиту у более крупного… Роковая ошибка! Медоуказчик бросается на…

Как это называется: кровного? нет… молочного? названого?…

– …на сводного брата! Как будто нажали на кнопку, включилась программа и заработал сценарий убийства, записанный в генах медоуказчика. Он подскакивает и яростно атакует, пуская в дело свой крючкообразный мембранный клюв, свой гладиаторский меч… Ох, какая ужасная сцена…

А сцена и впрямь ужасная. Отвратительное чудовище, трясясь от ярости, с размаху долбит по темечку новорожденного ребёнка. И ещё, и ещё! Боже мой… Ничего себе кино про природу… Это детям показывают? У них есть возрастные ограничения? Я бы поставил двадцать один плюс. В кадре зверски убивают младенца, нормально? И как это комментировать?

– Палящее африканское солнце не достигает… не проникает в мрачные подземные недра, где разворачивается эта драма… Даже не драма, трагедия самая настоящая… душераздирающая… Шекспир… Птенец пчелоеда пытается спастись бегством… Но в узкой подземной…

Норе? Коридоре? Кишке?

– …траншее – у него нет манёвра, ему некуда деться. Он лишь облегчает убийце задачу. Медоуказчик легко настигает его и сзади…

Самое жалкое и ужасное – этот маленький не сопротивляется, а, наоборот, будто сам помогает мучителю: наклоняется, опускает голову, чтобы тому было ещё удобнее…

В нашей актёрской профессии есть такое понятие, как «пристройка». Если я заявляю себя первым номером – я лидер, у меня власть, – мой партнёр меня поддерживает «пристройкой снизу»: что называется, «свита, играющая короля».

А если я второй номер, если я маленький, слабый, – обратный случай: партнёр делает «пристройку сверху», как бы раздувается, чтобы зрителю сразу было понятно, кто из нас кто, в каких мы с ним отношениях. Тогда возникает динамика. Ведь чтобы музыка появилась, ноты не могут звучать на одной высоте? Одна нота выше, другая ниже.

И здесь то же самое, в дикой природе, – только один из исполнителей платит за эту музыку жизнью.

…О господи, ещё хуже: теперь он не только клюёт, он кусает этого маленького своим крючком, тормошит, тащит, дёргает, рвёт… Кошмар!

– Наконец-то! В норе появляются взрослые пчелоеды… Сейчас они положат конец этой бойне… Нет?! Как же так? Поразительно, но в их присутствии избиение продолжается. Они теряют своего…

Сына? Дочь?

– …своего малыша. Но, кажется, это их ни в малейшей степени не тревожит… Маленький пчелоед беззащитен, вот-вот погибнет в неравной борьбе, а родители кажутся полностью безучастными к…

– Достаточно, – раздалось вдруг в наушнике, и картинка на мониторе застыла. Я как будто с разбегу втемяшился в стену.

– …твою мать, Вадик! Я сказал не останавливать! Русским же языком! Какого…

– Алексей Юрьевич.

Нет: это не Вадик в наушнике, голос совсем другой. Я же актёр в третьем поколении. И дедушка был прекрасный чтец и актёр, и папа актёр и чтец, и меня самого, видите, застали на озвучании: уж что-что, а человеческий голос я сразу слышу во всех деталях, каждый мельчайший звук.

Бывают голоса плотные – бывают рыхлые; бывают тёмные – светлые; бывают юркие, вёрткие – и ленивые, мешковатые; бывают извилистые – а бывают прямые как палка; гладкие – и шершавые; маленькие – и боль-шие…

У звукооператора Вадика голос был вялый, волглый. А этот новый – наоборот, специально засушенный, сморщенный. Вкрадчивый, осторожный, как будто чуть-чуть показался кончик – вынюхивает с опаской, готовый в любую секунду юркнуть обратно.

Наверное, у меня африканские ночные съёмки ещё стояли перед глазами: я сразу представил ту землеройку, которая выцарапалась коготками из-под земли – подвижный серенький хоботок и мелкие острые зубки, которыми этот грызун выкусывает каждый звук, каждое окончание…

Можете мне не верить, но впечатление сложилось сразу: достаточно было услышать, как он произнёс моё имя и отчество.

Я решил, что раньше времени пришли новости, вскочил, крикнул в стекло аппаратной:

– Слушайте, мы же работаем, какого чёрта! Пять минут потерпите, сейчас, мы заканчиваем уже!..

– Алексей Юрьевич, сядьте.

А я вижу, что за стеклом никого. И Вадика одутловатого тоже нет. Как это? Кто тогда со мной разговаривает?

Я в обалдении начал было послушно садиться, и вдруг до меня дошло: «сядьте»? Если в аппаратной пусто, как же он видит, что я стою?

– Какой «сядьте», откуда… Вы что, следите за мной? У вас камера, что ли?

– Мы с вами общаемся дистан-ци-онно, – процвиркал грызун. – Вы прошли тестовое задание, продемонстрировали способности к импровизации, это именно то, что нам требова…

– Что?! Демонстри… – Я треснул ладонью по столу. – Я ничего не демонстрировал вам! Я вам мальчик тут, что ли?

Уж на что был замученный… А может, поэтому так и взъярился: выкладывался, из кожи лез заработать копейки – чтобы меня какая-то мелкая шваль потрепала по плечику, мол, «способности продемонстрировал»?! Это что, издевательство? Я с утра на ногах, не емши, не спамши, у меня ребёнок больной, а мне розыгрыши устраивают? Да как ты смеешь?!.

– Нет, наушники не снимать. Я говорю с вами по поручению Константина Захаровича Тодуа.

3

Вы же знаете, кто такой Тодуа? Ну, фамилию слышали наверняка. Главный медиаменеджер всея Руси, тиран, интриган, самодур; внешне – очень смешной, как мультяшка: низенький, толстенький, с непропорционально огромными пышными сталинскими усищами; все его называют «Котэ», но исключительно за глаза: миллиарды, огромные связи, слухи про мрачную уголовщину, заказные убийства – и общее недоумение: почему уже столько десятков лет его терпят, не трогают? Все собратья из девяностых годов – кто давно за границей, кто погиб при невыясненных обстоятельствах, а этот всех пережил, пересидел и как ни в чём не бывало рулит Первой кнопкой, снимает блокбастеры и на собственном самолёте летает с блондинками в Канны… Как он вообще мог узнать о моём существовании?.. Нет, брехня. На Первом канале постоянно ссылались на Тодуа: «Котэ то», «Котэ сё», а Котэ ни сном ни духом… И этот грызун тоже врёт, подумал я.

…Или не врёт?

– Мы хотим сделать вам предложение, – посыпалась вкрадчивая крупа, – но сначала должны проговорить условия конфиденциальности…

– Какие ещё условия? Ночь на дворе. Слушайте, я устал, у меня голова не варит. Поручения, предложения – я очень рад, спасибо, но мне надо домой и… завтра поговорим.

– Такой возможности, к сожалению, нет, – откусил зубками. – Я считаю, что предложение для вас чрезвычайно заманчивое, на вашем месте я бы заинтересовался, но… – я услышал в его голосе непонятное удовольствие, – заставить вас, разумеется, не могу.

Конечно, мне стало до смерти любопытно. Что за предложение? Неужели кино?

Я буркнул:

– Вы же мне выбора не даёте.

– Напротив, даём, но… окей. Прежде всего, мы должны вас предупредить: эта беседа на сто процентов конфиденциальна. Никаких упоминаний: ни устных, в личных беседах с родственниками и знакомыми, ни тем более письменных, никогда и нигде. Вы согласны?

– Допустим.

– Нет, «допустим» нас не устраивает.

Почему всё время «мы», «мы», «нас»? Он там не один, что ли? И звук, как по громкой связи…

– Ну хорошо. Никому и нигде.

– Зафиксировали. Алексей Юрьевич, мы хотели бы пригласить вас на центральную роль…

У меня в голове словно ударил колокол: «Рол-ль!»

* * *

А чтобы вам дальше было понятнее, как я скатывался по ступенькам, – у нас в профессии есть как бы негласная иерархия жанров. Наверху – полный метр, то есть кино, которое показывают в кинотеатрах. Например, Первый канал снимает блокбастеры, дорогое кино. Дорогое не обязательно значит хорошее. Но – заметное. Роль в блокбастере – значит, я на всех постерах, на обложках, в рекламе на Первой кнопке, у меня берут интервью, вся страна меня знает в лицо – и продюсеры знают, и режиссёры, я попадаю в обойму, я востребованный актёр, деньги – и наконец жизнь меняется!..

Следующая ступенька – очень-очень большая, очень высокая – сериал. Сейчас многие говорят: сериал – то же самое, что кино, только длинное. Категорически не согласен.

В полном метре минутную сцену могут снимать целый день. Свет привозят грузовиками. На каждый малюсенький планчик будут переставляться. Что это для меня значит как для актёра? Значит, где надо, у меня будет мудрость светиться в глазах. А на другом плане – будут чёртики прыгать. Вы не представляете, как мы, актёры, зависим от света, от построения кадра, от монтажа…

А сериал что? Выставились и погнали: двадцать пять минут в смену выработка, тридцать пять минут в смену… Кажется, материал на выходе тот же самый. А поближе посмотришь – пластмасса… Есть даже понятие «сериальный актёр». Второй сорт. Знаю на своём опыте.

И дальше – чем сериал длиннее, тем хуже. Предел падения – «мыло»: сто серий снимают в трёх интерьерах, текст жуткий и для карьеры труба – если ты снялся в мыле, то в полный метр никто больше не позовёт…

А, нет, погодите, ещё не самый предел: сейчас появились какие-то веб-сериалы. Это уже ниже дна: значит, качество даже на мыло не тянет…

– …Мы хотели бы вас пригласить на центральную роль в многосерийном фильме…

И я сразу: кр-рах вниз по лестнице! Только земля посыпалась, как из-под землеройки. «Многосерийный фильм» – это красивое слово для сериала. Нет в жизни счастья, нечего было губы раскатывать… Не сдержался, вздохнул, переспросил:

– Теле-?

– Да, планируется телепоказ и трансляция в интернете…

– О-о-о, всё понятно… Стоило огород городить…

Залезать мне в наушник, устраивать весь этот цирк, пляски с бубнами – ради жалкого веб-сериала…

– Вы разочарованы, – это был не вопрос, а подсказка, и опять с непонятной мне радостью, как будто он именно этого и хотел: – …разочарованы. Вы ждали чего-то другого?

– Неважно.

– Наоборот, очень важно. Меньше всего мы хотели бы вас принуждать. Поэтому прежде всего нужно выяснить, в чём заключается ваш интерес. Алексей Юрьевич? Чего вы вообще хотите от жизни?

– Хочу есть и спать! Я не ел целый день.

– Имеются в виду ваши рабочи…

– И пива!

– …ваши рабочие интересы. Занимаясь профессиональной деятельностью – вот, например, озвучанием, – чего вы в конце концов хотите добиться? Я понимаю, этот вопрос может показаться сложным…

– Почему сложным? «Чего добиться»?.. Чего все добиваются, денег и славы. Тут, я понял уже, ни того, ни…

– Прекрасно. Первый определённый ответ. А чего больше хочется – денег или славы?

– Денег.

– В таком случае логично будет в первую очередь обсудить финансовые условия. Мы хотим предложить вам три тысячи долларов в день.

Бабам-м-м! Снова колокол в голове. Это у них за веб-сериал столько платят?! – изумился я. Круто. Но виду не подал. Покерное лицо.

– И сколько дней?

– Неограниченное количество.

– В каком смысле?

– Видите, а говорите, вам всё понятно. Мы запускаем один из самых амбициозных проектов в истории телевидения. Приглашены звёзды первой величины, в том числе международные…

Мне послышался какой-то фоновый голос, потом сразу полная тишина, как будто мой собеседник выключил микрофон – и снова вернулся после небольшой паузы:

– Алексей Юрьевич, прежде чем двигаться дальше, мы с вами должны ещё раз проговорить, что весь этот разговор абсолютно конфиденциален и независимо от результата вы не сможете раскрывать содержание ни в каких частях – ни родным, ни коллегам, ни одному человеку, без исключений. Вы это понимаете и подтверждаете?

– Да, подтверждаю, да. И понимаю.

Точно, там кто-то с ним рядом, какой-то его начальник, подумал я. А вдруг правда Тодуа?

– Вашего персонажа зовут так же, как вас… почти так же: граф Алексей Орлов. Но не исторический, а другой, вымышленный персонаж. Герой войны 1812 года. Действие происходит в графском особняке. Очень красивая декорация: интерьеры, костюмы… Ежедневно планируется часовое включение – в большой эфир. Главный канал страны. Каждый день, и в будни, и в выходные, и в праздники. Без перерывов. И каждый день вы получаете сумму, эквивалентную трём тысячам долларов США.

4

Я как бы немного оглох, и горло перехватило – есть у меня такая неприятная реакция на сильные переживания. Если честно, я всегда втайне ждал, что однажды что-то сказочное со мной случится… может быть, все этого ждут? Но мне всё-таки не пять лет и не пятнадцать, а тридцать восемь… Я откашлялся и спросил эдак небрежно:

– Сколько серий в сезоне?

– Триста шестьдесят пять. Как у вас с устным счётом, Алексей Юрьевич? Можете три тысячи умножить на триста шестьдесят пять? Ну, приблизительно?

Триста… на три тысячи… это что, девятьсот…. Чего?! Тысяч долларов?! А триста шестьдесят… это что…. миллион? МИЛЛИОН долларов?! В год?

– Так… а сколько сезонов?

– Чем больше, тем лучше. Неограниченное количество. Был, например, сериал Guiding Light, «Путеводный свет». Он шёл в эфире семьдесят сезонов. Есть английский сериал Coronation Street – в эфире с 1960 года и до сих пор.

Опять что-то пробурчало на фоне.

– Но мы всё-таки вряд ли замахиваемся сразу на семьдесят лет… Год, два, пять – более реалистично. Пока зрители смотрят…

Два, пять – получается, и миллионов тоже?!.

– Хм… И когда же… хм, гм… планируется начать?

– Выход в эфир ориентировочно в феврале – в начале марта двадцать второго года. Но ваш контракт вступает в действие сразу. Мы платим полную сумму не только за каждый день съёмок, но и за каждый день подготовки. Обратите внимание: не десять процентов, не двадцать, не пятьдесят, а все три тысячи долларов за каждый день репетиций… Сколько сейчас на ваших часах?

– Двадцать минут одиннадцатого.

– Переведите на две минуты вперёд. Точное время двадцать два… пятнадцать секунд… девятнадцать… вот! Двадцать два двадцать два двадцать два. Если вы подпишете контракт в течение часа тридцати… семи минут, то уже за сегодняшний день вам будет выплачено три тысячи долларов. В рублёвом эквиваленте. Ну, как вам условия?

– Хм… гм…

– Видите, а говорите, понятно… Но это не всё. В чём новаторство и уникальность проекта. В большом эфире на Первом канале даются включения – один час ежедневно. А в интернете идёт круглосуточная трансляция. То есть ваша работа не прерывается. Вы постоянно находитесь в павильоне. И днём, и ночью.

– Зачем?

– Принципиально иной градус доверия. Зритель в любой момент может включить онлайн-камеру и увидеть, что всё это не фейк, не игра: вы едите, вы спите, вы моетесь в ванной…

– Как «моетесь»?! Меня будут снимать, как я моюсь?!

– Нет, нет, нет. Камера перед входом в ванную комнату. Когда вы идёте в уборную – естественно, закрываете дверь. Главное, зритель видит, что вы настоящий живой человек. Что это значит для зрителя? Это значит, что жизнь на экране – реальна.

– И что, вы хотите сказать, все эти звёзды первой величины будут у вас круглосуточно, без перерыва…

– Нет, круглосуточно – только вы. Вы как бы якорь. Или, точнее, ось. Пи-Оу-Ви[3]. Поэтому вы постоянно в периметре…

– Я что-то не… Круглосуточно – сколько суток?

– Семь суток в неделю, тридцать в месяц, триста шестьдесят пять – или триста шестьдесят шесть – суток в году. В сутках двадцать четыре часа, в часе шестьдесят минут, в минуте шестьдесят секунд. Всё это время вас снимают камеры. У вас в комнате, если не ошибаюсь, сорок шесть камер. И за каждый день, напоминаю, вы получаете три тысячи долларов.

– И… Погодите, то есть что, я вообще оттуда не выхожу?

– Не выходите.

– Никогда?

– Пока проект в эфире.

– Я чего-то не соображу… А звонить я могу? Пользоваться интернетом?

– Вы в девятнадцатом веке. Какой интернет?

– Погодите, но ведь должны быть какие-то перерывы…

– Нет, никаких перерывов.

– Я не понимаю… Это что такое вообще? «Дом-два»?

– Ни в коем случае. «Дом-два» – реалити-шоу, а у нас художественный проект. Вы – персонаж. Граф Орлов.

– У меня есть сценарий?

– Конечно. Вся ваша жизнь полностью подчинена сценарию. У вас в наушнике персональный суфлёр, мы его называем «кондуктор». Каждый день вы получаете текст… незаметно для зрителя – например, вы читаете книгу, туда вклеиваются страницы. Ключевые реплики вы заучиваете, но таких реплик немного. Как правило, у вас прописаны основные линии поведения, и вы действуете в логике персонажа.

– То есть вы хотите, чтобы я год не выходил из этой…

– Чтобы вы находились в периметре декорации, да. Год, два, три – сколько проект будет идти в эфире.

– Так… Дело серьёзное. Дайте мне несколько дней…

– Зачем?

– Чтó «зачем»? Посоветоваться с семьёй…

– Вы не можете посоветоваться с семьёй.

– Почему?!

– Вы только что подтвердили условие стопроцентной конфиденциальности. Дважды.

– Нет, погодите, вы что, предлагаете мне просто сию минуту всё бросить и…

– Да, именно это мы вам предлагаем.

– Как вы это себе представляете? Нет, вы что… Я не могу!

– Жаль. Ну, как говорится, на нет и суда нет, – с лёгкостью согласился грызун. – В таком случае мы рассмотрим другие кандидатуры.

Я вдруг понял, чтó меня всю дорогу так раздражало, сбивало: противоречие между словами, которые он проговаривал – и тем, что у нас, у актёров, называется «задача» или «посыл». Словами он убеждал согласиться (может быть, по обязанности, отрабатывая программу) – а интонацией внушал: «откажись, откажись…» Дёргал меня одновременно в противоположные стороны, как Тянитолкай…

– Нет, подождите! – я как бы схватил его за рукав. – Но хоть предупредить семью я могу?

– Мы поставим, – он явно был разочарован, – вашу семью в известность…

– А театр?! У меня послезавтра спектакль!..

– Вас заменят. Знаете, Алексей Юрьевич, не ищите сейчас аргументы. Это вопрос исключительно вашего внутреннего решения. Если такое решение есть – обстоятельства не помеха. Если решения нет – найдётся масса причин…

– Вы даже успели в театре поговорить?

– Вы заняты по большей части в дублирующем составе. Если честно, касса от вас практически не зависит. А вернётесь – мегазвездой. Так что театр только за.

– Но звонить домой я смогу?

– Вы сможете писать письма. И получать ответы. А вот звонить… Понимаете, вы ведь не в состоянии двадцать четыре часа в сутки играть. Никто не может. Значит, необходима полная перестройка сознания. Вы должны вырваться из две тысячи двадцатых годов и полностью погрузиться в тысяча восемьсот тридцатые. Тогда, увы, не было телефонов… – Я чувствовал всё яснее, что он разговаривает не со мной, а через мою голову с кем-то другим, с кем-то для него важным. – Кроме того, живой разговор тяжело контролировать. Мы делаем большие ставки на этот проект и не хотим допустить, чтобы какая-то информация преждевременно просочилась… Письмо-то мы прочитаем…

– То есть?

– Ваше письмо. Конечно. И все письма к вам. Обязательно. Вы всё время под камерами, миллионы зрителей на вас смотрят. Каждое слово, которое вы произнесли, написали…

– Вы что, с ума сошли?! Это гестапо, что ли? Концлагерь?!

– Вы отказываетесь?

– Я… чтобы вы читали мои письма к жене? Да, отказываюсь!

– От нашего – предложения – вы – отказываетесь, – промурлыкал мой собеседник уже с нескрываемым облегчением. Он меня провоцировал, провоцировал – и добился! Я заорал:

– Да! Да! Нет! Это что вообще всё такое? Что это за фашизм? Я живой человек! У меня был адский день, у меня лопается голова, у меня болен ребёнок! Я есть хочу! Идите на хер с вашими миллионами! Завтра – если хотите меня, поговорим завтра нормально на свежую голову, а сейчас – нет! Завтра – да, сейчас – нет!..

– Повисите минуту, – совершенно спокойно и деловито ответил голос в наушнике и пропал.

5

Во время нашего разговора на мониторе стояла, иногда чуть подрагивая, картинка – туннель в темноту, на фоне туннеля два белёсых пятна: один птенец долбит клювом другого, как этот голос долбил меня – и додолбил. По нижней границе экрана тянулась дрожащая ярко-зелёная пиксельная полоса, что-то напоминала из прошлой жизни, я никак не мог сообразить, чтó…

Хорошо помню свои тогдашние ощущения. В студии полумрак. Пахнет дешёвым чистящим средством и пылью. Стол под локтями, со сколами и царапинами – такой же тоскливый, как эта отдушка. На стенах звукоизоляционные панели в дырочку. Как будто каждая дырочка – это окно, из каждой дырочки на меня смотрят те самые миллионы несостоявшихся зрителей…

Сейчас он вернётся и скажет: спасибо, Алексей Юрьевич, вы свободны. И всё. Главной роли на Первом канале нет. Сказочных миллионов – нет. Есть только счёт из больницы – и ни малейших шансов этот счёт оплатить. Только что этот шанс на меня упал с неба, невероятным, волшебным образом, – и я сам, своими руками, поганым своим языком…

Не знаю, сколько прошло минут, три или десять, – в общем, когда он вернулся, я был готов абсолютно на всё.

Но грызун-то в наушнике этого знать не мог. Когда он снова заговорил, меня удивило, насколько иначе звучит голос – без всяких прежних цоканий и пританцовываний, а совершенно прямо и сухо:

– Алексей Юрьевич, мы в курсе вашей ситуации. Несколько месяцев тому назад вы сказали в частной беседе, что если бы могли отдать жизнь за… – послышался бумажный шелест. – Цитирую: «не задумался бы ни на секунду. Только бы он был здоров». И сегодня вы повторили, что… – Звук перелистываемой страницы. – «Нет сил жить». И в шутку просил себя «заказать». Говорил: «закажи меня».

– Погодите, откуда… вы прослушивали меня? Слежка?

– Ну что вы, Алексей Юрьевич, не фантазируйте. У нас и возможностей таких нет. Хорошо отработал кастинг-директор, навёл справки. Коллеги за вас искренне переживают, хотят помочь вам… Сейчас важно другое. Мы вам даём ту возможность, которую вы себе воображали. Вы же артист, фантазия у вас хорошая. Представьте: вы вышли из студии, вы спустились на лифте, прошли через проходную, вышли на улицу Королёва – и вас сбила машина. Насмерть. Прямо перед Телецентром. И всё, вы не можете посоветоваться с женой.

Я подумал: а было бы хорошо. Если сразу.

– Ваша прежняя жизнь завершилась. Точнее сказать: прервалась на неопределённое время. Зато во время этого перерыва ваша семья получает три тысячи долларов в день. На эти средства оплачивается лечение. Плюс остаётся вполне достаточно для безбедного существования. Больше того: если растёт стоимость медикаментов – пропорционально растёт оплата. Если нужен аванс на лечение – мы авансируем. Это прописано в договоре. На этих условиях – вы отдали бы свою жизнь? …Повторяю вопрос: вы отдали бы свою жизнь?

– Да.

– Подписывайте.

Больше не было в голосе никакого Тянитолкая, он давил напролом. Даже что-то буквально лязгнуло металлическое.

– Выдвиньте средний ящик. Видите папку?.. Откройте.

Толстая пачка страниц.

– Ручка должна быть внутри.

– Но… я хотя бы могу прочитать?

– Читайте. На самом деле, контракт очень простой. У вас – никаких прав. Кроме одного: права получать в день три тысячи долларов. Все остальные права вы отдаёте Телекомпании «Первый канал». Права на ваше изображение во всех видах, на всё, что вы скажете или напишете, пока действует договор, Телекомпания получает бессрочно. Конфиденциальность – бессрочно. Вот, в общем, и всё. Обманывать вас не в моих интересах. Наоборот, всё важное я с вами сейчас проговариваю максимально отчётливо. Здесь со мной присутствуют два свидетеля и нотариус. Кроме того, ведётся аудио- и видеозапись нашей беседы.

– Вы говорите «пока действует договор»?..

– Да, пока вы заняты на проекте. Односторонне расторгнуть контракт вы не можете. Сиречь, не можете соскочить. А вот Телекомпания имеет право расторгнуть в любой момент. Например, если вы плохо играете. Но в этом случае всё заработанное остаётся при вас. Кроме пункта… обратите внимание, глава пять, пункт двадцать два… на четырнадцатой странице: «при неоднократном грубом и намеренном нарушении сценария… также при нарушении действующего законодательства, включая, но не ограничиваясь… насильственные, хулиганские действия на площадке…» Видите? Телекомпания имеет право взыскать все уплаченные вам суммы. Плюс штрафы, проценты, фактические рас-ходы…

– Зверство какое.

– У вас есть желание «неоднократно, грубо, намеренно» нарушать? Совершать «насильственные, хулиганские действия»?

– Нет, конечно…

– Тогда в чём проблема? Ничего сверхъестественного от вас не требуется. Придерживайтесь сценария. Глава восьмая, пункт тридцать седьмой: «Телекомпания вправе использовать технические средства, включая, но не ограничиваясь: камеры слежения, открытые и скрытые микрофоны, суфлёры, датчики, передатчики и др., как бесконтактные, так и физически контактирующие с Актёром…» Да! Вот ещё пункт, – в его голосе как будто снова проснулась надежда: надежда, что я откажусь? – может для вас оказаться существенным. Сухой закон.

– На площадке?

– Вы всегда на площадке. Год, два, пять лет… Ни капли спиртного.

– Зверство, – тупо повторил я.

– Да? А по-моему, фантастические условия. Заниматься любимым делом за миллион долларов в год.

– И не жить.

– А зачем? – Он зевнул. – Извините.

– Не видеть родных…

– Зато они смогут вас видеть ежесекундно.

Я ещё полистал договор туда-сюда, попытался вчитаться. Перед глазами как будто стоял туман. Я скользил взглядом по строчкам, не понимая ни слова. Сдался. Сказал:

– Хорошо. Где подписывать, тут?

– Алексей Юрьевич, уточните, пожалуйста: вы приняли это решение под давлением?

– Да… То есть нет, нет!

– Вы можете принять как положительное решение, так и отрицательное. Вы вменяемы. Вы трезвы. Вы в нормальном физическом состоянии. Всё верно?

– Ну… Верно.

– Нотариус попросит вас ответить на пару стандартных вопросов.

– Представьтесь, пожалуйста, – другой голос.

– Орлов Алексей Юрьевич.

– Где и когда вы родились, дата?

– Москва, тринадцатое ноября тысяча девятьсот восемьдесят третьего года.

– Как вы себя чувствуете?

– Нормально.

– Какое сегодня число?

– Тридцатое ноября две тысячи двадцать первого года.

– Где вы находитесь?

– В озвучке… то есть в аппаратной, в Останкинском Телецентре. Третий этаж…

– Знаете точный адрес?

– Москва, улица Академика Королёва, двенадцать.

После паузы снова земляной голос:

– Можете подписать. Да… И на каждой странице. В любом месте: сбоку, внизу… Лучше внизу, да. Смелее.

Сейчас вспомнил, и стало стыдно – подписывая, я спросил:

– Но я ведь главный герой?

Жалко, беспомощно… Тьфу…

– Алексей, вы – якорный персонаж.

– Вы сказали, главная роль.

– «Главным» я называл только Первый канал. В отношении вашего персонажа я этот термин ни разу не употребил. «Центральный» – да. Пи-Оу-Ви.

– Это одно и то же.

– Нет, не всегда… И второй экземпляр, пожалуйста, тоже на всех страницах… Представьте себе, например, колесо. Колёсная ось – элемент не самый подвижный, но, безусловно, центральный. Так же и ваш персонаж. Он не обязательно главный участник событий, но он в центре. Зритель слышит его ушами, смотрит его глазами двадцать четыре часа…

– А если я вдруг чихну? Закашляюсь? Забудусь, в носу поковыряю?

– Чихать чихайте сколько угодно…

– У меня часто в горле першит, знаете, как…

– Не проблема. А в носу ковырять… Постарайтесь следить за собой. Чтобы не разрушать романтический образ.

– А если пукну? Случайно?

– У вас проблемы с желудком?

– Да вроде нет, не особо.

– Мы будем следить за вашей диетой… Помните: полная конфиденциальность. Про ваши финансовые условия – ни партнёрам, никому – ни слова.

– А что, для партнёров тоже секрет?..

– В первую очередь для партнёров, вы что! С вами будут сниматься селебрити, а получают они меньше вас. Ни в коем случае никаких цифр. Я вас предупредил про ответственность.

– Вы ещё говорили про иностранных актёров…

В наушнике стихло, как будто он выключил микрофон. Я продолжал расписываться на страницах.

– Да, – подтвердил он, вернувшись. – У нас будет сниматься один каннский лауреат.

– Кто, секрет?

– Теперь для вас не секрет. Матия Йович.

Снова стукнуло в голове – может, не так оглушительно, как про миллион долларов, может, не колокол, а какой-нибудь гонг – но тоже довольно громко. Дело в том, что мы с Йовичем – близнецы. Ну, почти. Я спьяну шутил, что, когда меня выгонят отовсюду, пойду в шоу двойников. Он-то, конечно, не подозревает о моём существовании, а я за его карьерой слежу. Фильмы стараюсь не пропускать, интервью читаю…

– Так что у вас будет шанс встретиться на площадке… Заканчивайте, Алексей.

«Алексей» прозвучало небрежно – так разговаривают с водителем, с официантом. Раньше он называл меня «Алексей Юрьевич».

– Только что, – огрызнулся я, – у меня было отчество.

– Зато не было титула. Кстати, отчество у вас теперь другое – Кириллович.

– А называется-то как?

– Фильм?

– Сериал.

– «Дом Орловых». Да-да. Приятное совпадение. Здесь фамилию-имя-отчество полностью, подпись… Ага. Видите, граф, и до полуночи уложились. Значит, вам причитается за сегодняшний день. Ещё один бонус.

– До полуночи… Прямо как нечистая сила…

– Завтра с утра начинается испытательный срок.

– Погодите, про испытательный срок речи не было!

– Для вас – абсолютно никакой разницы. На оплату это никак не влияет.

– И сколько же он продлится, этот ваш испытательный…

– Пока не выйдем в эфир. Два с половиной – три месяца.

Я подсчитал в уме. Хотя бы два месяца протянуть – уже будет неплохо.

– Кольцо снимите, пожалуйста.

Я часто снимал обручальное кольцо – перед спектаклями, перед съёмками. Это привычное действие. Но в этот раз, когда свинчивал, потянуло тоской.

– Можете положить в кошелёк. Телефон, сумку, одежду верхнюю – всё просто оставьте здесь. Ничего не пропадёт. Всё получите по окончании проекта. На выходе.

– Как из тюрьмы.

– Лучше представьте себе не тюрьму, а орбиту. Вы космонавт. Так позитивнее, согласитесь. Копию договора возьмите себе. Сейчас вас проводят…

В этот самый момент мой живот громко, протяжно, с раскатами и руладами, забурчал.

– Мне поесть там дадут? – спросил я.

– Поесть… – Он запнулся и, видимо, растерялся: не предусмотрел, не учёл… Я сразу как бы пролез в эту щёлку:

– И пива!

– Нет, – цыкнул он, но как-то не слишком решительно. – Я же сказал, сухой закон…

– Но это же там, на площадке, а мы ещё тут. По-человечески вас прошу. Одну бутылочку! Две!

(Снова голос на фоне, глухой, неразборчивый.)

– Хорошо. Сейчас вам принесут поесть и бутылку пива.

– Бельгийского, если есть. Какое будет. Нефильтрованное. Любое! Холодное!..

– Хорошо, хорошо… С зубами у вас всё нормально? В девятнадцатом веке со стоматологами проблема. Так что лучше заранее…

– А одежда? – вдруг сообразил я. – У меня же нет смен-ной…

– Одежда есть. Мы взяли мерки в театре.

– Подождите… – У меня в голове стала складываться удивительная картина. – Сериал называется «Дом Орловых». Меня и моего персонажа зовут одинаково. Вы договаривались с моим театром. Вы взяли мерки. И с Мэтью Йовичем – вы не вчера ведь начали переговоры… А если бы я отказался?

– Но вы же не отказались.

– Но я же мог?

Опять что-то лязгнуло металлическое… Кандалы?

– Знаете ли… – проскрипело в наушнике, и я прямо увидел, почувствовал, как землеройка ткнула меня своим рыльцем. – Знаете, Алексей, в чём разница между предопределением и предвидением? Вы совершаете некий выбор, и думаете, что этот выбор свободен. Из этого вроде бы следует, что предопределения нет. Но тем не менее ваш выбор можно предвидеть.

– Не понимаю.

– Я вас успокою. Никто не понимает.

И отключился.

6

Я помню: в наушниках тишина. На столе под лампой кусок ковролина, на ковролине две пачки подписанных мной страниц. Похоже, что разговор действительно был.

«…Вас сбила машина… Вы отдали бы свою жизнь?..»

Что важное я не сказал? Что могло бы пойти по-другому?.. Мне сделали предложение – я согласился. У меня не было выбора.

На душе почему-то мутно и тяжело. Может быть, просто от голода?

Край столешницы упирается мне в колени. Ну и долго мне ещё так сидеть?

Тут я слышу, как поворачивается рычаг. В тёмном предбаннике короткая возня, что-то звякает. Открывается дверь, и на пороге фигура: белая грудь, в белых перчатках поднос, на подносе что-то под белой салфеткой… Блеснула бутылка! Шаг, другой, в свете лампы я вижу белое кружевное жабо, ливрею, расшитую золотыми узорами, короткие, по колено, штанишки, ноги в белых чулках, башмаки с пряжками, – лакей водружает поднос на стол, кланяется и произносит торжественно и немного ворчливо:

– Ужин, ваше сиятельство.

Ух ты, думаю. Ну и физиономия!

Надо лбом – совершенно прямая линия чёрных волос, как будто парик, прилепленный или приклеенный. Лошадиные зубы. И, как бывает с клоунами и с большими актёрами, сразу, мгновенно – цельное впечатление: юг Италии, Сицилия или что там, Неаполь, третьеразрядный мафиози на подхвате, вчерашний крестьянин, ширококостный, смешной… Идеальная физиономия эпизодического актёра!

Не лицо. И не рожа, не харя, а именно физиономия. Даже – физиогномия.

Взмахнул, хлопнул тяжёлой салфеткой и со словами:

– Позвольте, ваше сиятельство… – как бы приобнял и с отеческой грубоватой заботой подоткнул салфетку за воротник. Круговым жестом, как фокусник, снял с подноса бутылку – и одним движением сковырнул пробку о край стола. Вручил мне эту бутылку с тяжёлым вздохом:

– Напиток богов…

Горлышко ещё дымилось. Я припал губами к холодному выпуклому колечку и – первый глоток…

Острые маленькие пузырьки… Волшебная горечь, сперва совсем лёгкая, легче воды из-за пены и пузырьков, а потом расцветает, вступает в действие алкоголь, голова проясняется… Не бельгийское, ну да неважно… Глоток за глотком… Наслаждение! Счастье!..

Мафиози вытянулся в струну, отвёл глаза, как бы не в силах смотреть, как я пью, сглотнул всем кадыком. Я видел только шею и ухо, но насколько же красноречиво эти шея, ухо, кадык взывали ко мне, проклинали сухой закон на площадке!..

Я вытер салфеткой горлышко, по-братски ему протянул:

– Хотите глоточек?

– Премного благодарим. Не положено, – скорбно сказал мафиози.

Ничего себе, снова подумал я. Актёр, актёрище!

Всё, что он ни делал, было смешно и точно. И абсолютно естественно. У дядьки был настоящий клоунский дар. Жуя бутерброды, я рассмотрел его одеяние: золотое шитьё, кружева… Выглядело солидно. Я всегда обращаю внимание на сценические костюмы: если ткань не дешёвая, если подогнано по размеру… Думаете, это мелочи? – нет. Это значит, продюсерам не всё равно. Бог даст, и сценарий будет приличный, и режиссёр…

На подносе рядом с тарелкой лежала маленькая коробочка, я поначалу её не заметил. Подождав, пока я доем, мафиози эту коробочку открыл (получилось не сразу: ему пришлось стащить перчатку и твёрдым ногтем поддеть). Внутри была тускло-розовая пластмассовая таблетка, шайбочка – она мне напомнила батарейку для часов: знаете такие? диаметр несколько миллиметров, напряжение, кажется, полтора вольта.

– Пожалуйте, ваше сиятельство, – проворчал мафиози. – Это суфлёр. Вставьте в правое ушко. Поглыбже, ещё поглыбже, ваше сиятельство, чтобы не было видно… Чудесно. Теперь, ежели вы изволили трапезу завершить…

Он вытащил и отбросил салфетку, пустой поднос взял под мышку и попятился к двери. Я бросил прощальный взгляд на мою куртку, на сумку, там всё: телефон, паспорт, кошелёк; в кошельке, в отделении для мелочи, кольцо…

– Папочку с договорчиком не забудьте, ваше сиятельство.

* * *

В коридоре я по привычке тронулся к лифтам, но мафиози вдруг жёстко, не по-лакейски, сцапал меня под локоть и со словами:

– По лесенке, ваше сиятельство, нам по лесенке… – потащил в противоположную сторону. Одной рукой он крепко меня держал, в другой руке у него был поднос. Не понимаю как – но при этом он ухитрялся страстно, опять же по-итальянски жестикулировать: делал рукой утиный клювик и быстро его раскрывал («га-га-га», «бла-бла-бла»), приставлял широченную ладонь к уху, показывая, будто кто-то кого-то слушает, тыкал себе в ухо пальцем. Я сообразил: нас подслушивают через эти пластмассовые таблетки. Он прижал к губам палец: молчим, молчи!

В полпервого ночи останкинский коридор был пуст – только двое рабочих впереди что-то делали с полом, один спустился по пояс и то нырял куда-то вниз, то выныривал, как землекоп из могилы. Когда мы приблизились (шли мы быстро), я увидел: в полу зияет люк, квадратная крышка люка стоит у стены, а впереди и внизу, у нас на пути, почти во всю ширину коридора – сплошное переплетение кабелей и проводов, толстых и тонких, проложенных по отдельности и пучками, и тот рабочий или электрик, который внизу, перекусив один провод кусачками, наклоняется и длинными движениями вытаскивает его изнутри, выбрасывает на поверхность – а тот рабочий, что наверху, кольцами сматывает этот кабель в бухту.

Наверно, я был слегка не в себе (в общем, немудрено, если вспомнить всё предыдущее) – но так ярко, так сильно впечаталась эта картинка, что я вижу её до сих пор. Как будто раньше я жил обычной жизнью, ходил, не задумываясь, по этому коридору, по этим люкам, а там внутри, оказывается, сплошные кишки – и вот будто бы вскрыли и роются…

Кое-как по стенке мы протиснулись мимо – могильщики посторонились – и мы оказались на лестнице.

Вдруг мой провожатый остановил меня (за рукав, молча). Присел на корточки. Обнял кадку (на всех этажах стояли большие кадки с растениями – и здесь, на площадке третьего этажа, тоже торчала какая-то пальма). Вытащил из-за дырявой пальмы бутылку. Такую же, какую только что выпил я… И внезапно с размаху швырнул поднос на плиточный пол! Металлический грохот пошёл волнами по этажам. А мафиози, нажав, сбил пробку краем пластмассовой кадки и успел сделать несколько жадных глотков, пока поднос не улёгся.

Я смотрел на всё это, разинув рот, пока не сообразил: он таким образом заглушил звуки. Чтоб не подслушали. У них же сухой закон. Пошёл покупать мне бутерброды и пиво, и заодно купил бутылку себе, а когда поднимался, припрятал. Ушлый, зараза…

– Извините, ваше сиятельство, мою неловкость… – жестами он меня приглашал спускаться по лестнице, но «медленно, ме-едленно… ещё ме-е-едленнее…» – Не желаете ли по дороге о чём-нибудь разузнать?

Ага, понял я: хочет, чтобы я говорил, а он в это время выхлебает запрещёнку.

– Как вас зовут?

Посмотрел с насмешливой укоризной: мол, ну ты чего?

– Тебя! – поправился я. Конечно, он крепостной, я хозяин. – Как звать тебя, братец?

Он оторвался от полупустой бутылки, почтительно произнёс:

– Симеон. Али просто Семён, как изволите. Камердинер ваш.

И повертел указательным пальцем: мол, не молчи, не молчи, давай, говори что-нибудь, заполняй тишину.

– А что, Семён, у вас… то есть у нас, у Орловых, всё время нужно так выражаться? Как в девятнадцатом веке? Без этих… – Как же они называются, слова из другой эпохи… – Анахронизмов?

Тем временем мы спустились на первый этаж. Допив бутылку, он выдохнул, но беззвучно – и на секунду даже блаженно закрыл глаза.

– Всё достоверно изволите понимать… – Оценив расстояние до полицейского, который дежурил на выходе из Телецентра, Семён загородил очередную кадку широкой спиной, ловко воткнул бутылку горлышком в грунт – и подмигнул мне. Я был в полном восторге от этого прохиндея.

– Что за шум был? – спросил полицейский.

– Вот, подносик упал, товарищ старший лейтенант.

Смерив нас взглядом – один в джинсах, другой в ливрее, – лейтенант отвернулся: мол, навидался здесь и не такого.

«Живой, живой!» – думал я про своего камердинера. Азартное подростковое чувство, как когда мы с приятелем Ромкой, соседом по съёмной даче, исподтишка по очереди курили первые сигареты (а потом выяснилось, что моя же мама эту вечернюю сигаретку тайком ему и выдавала). Или в Брюсовом переулке – когда мне было восемнадцать лет и квартира в полном распоряжении… Свобода и братство.

Теперь неизвестность была не такой тревожной: у меня появился союзник. «И ведь отличный актёр! – думал я. – Упругий, ухватистый… Есть на кого опереться…»

* * *

В холле первого этажа не было ни одного человека. Напротив так называемых «больших лифтов» на сиротливой подставке вроде мольбертика стояла траурная фотография – и перед ней пара жидких гвоздик. Сколько народу работает в Телецентре – тысяч двадцать, наверное, тридцать, – постоянно кто-нибудь умирает. Статистика… Издалека показалось, лицо молодое. А может, просто такой снимок выбрали. Интересно, подумал я, если бы умер я, кто-нибудь тут поставил бы фотографию? Вряд ли…

Я старался не отставать от Семёна, сохраняя при этом непринуждённый и независимый вид, как будто не я был при нём, а наоборот, он при мне. Трогал правое ухо, проверял, не вывалился ли наушник (кстати, минут через десять привык и совершенно забыл о нём). Было страшновато и любопытно: кто эти «селебрити первой величины»? Может, кто-нибудь из знакомых? А если меня не примут, если я не впишусь? Если выгонят?.. Три тысячи долларов в день, нереально… Хоть бы пару месяцев продержаться… Да хоть один месяц – уже шикарно…

Камердинер нырнул в незаметный проход, спрятанный за большими лифтами. Толкнул распашные двери: в лицо дохнуло затхлым горячим воздухом. Мы оказались в транспортном коридоре. Я был здесь только однажды, лет двадцать назад, и забыл начисто, что буквально в двух шагах от чистенького, обновлённого холла, увешанного экранами, – вход в этот подземный мир. Здесь всё было в точности как тогда – а может, и как полвека назад, когда Телецентр был построен: на полу не плитка, как в офисных коридорах, даже не асфальт, а какой-то грязный гудрон; в воздухе мельтешит и роится душное марево – шум принудительной вентиляции. Сюда ведут вентиляционные шахты со всего здания, нагнетается горячий воздух, поэтому духота и жара круглый год, запах натруженного металла и будто бы пота, как на старом заводе, и на уши давит, как при погружении на глубину.

От транспортного коридора отходит несколько закоулков, в один мы свернули. Жестяные двери с жёлтыми молниями: «Электротехническое помещение», «Мусорокамера», «ОЭПП / ШТ 16-5Д», и в тупике – дверь без вывески, стол, за столом охранник.

Семён выудил из ливреи пропуск, сунул охраннику:

– Круглосуточный.

Не дожидаясь реакции, потянулся охраннику за плечо, нажал кнопку на переговорном устройстве и сделал шаг назад – позволил нас рассмотреть в камеру наблюдения. Дверь отщёлкнулась. Мы вошли в коридорчик, Семён захлопнул за собой первую дверь. Сразу же автоматически отворилась вторая дверь шлюза – и, снова в образе камердинера, Семён склонился почтительно, пропуская меня вперёд.

7

Лунный свет. Деревья. Фасад дома с лепниной, другие дома вдалеке…

На секунду мне показалось, что мы вышли на улицу, на ту сторону, где Останкинский пруд.

В следующее мгновение я, конечно, сообразил, что мы в студии – но гигантской. Я видел тысячеметровые павильоны, но этот был ещё больше. Я и не знал, что такая студия существует в Останкино.

Здесь было гораздо прохладней, чем в транспортном коридоре: высоко-высоко, над железными фермами, рядами вращались белые вентиляторы. Почему-то я помню, что под одним вентилятором покачивался, подрагивал и постукивал какой-то хвост, издалека похожий на гигантскую липкую ленту от мух: наверное, что-то оторвалось с потолка, может, кусок какой-то обшивки, поскрипывал и шуршал на ветру.

Меня всегда завораживала студийная изнанка – все эти рельсы, лебёдки, кабели, трубы, хоботы… Я с суеверной почтительностью относился к рабочим, которые так цинично-небрежно двигали декорации, прикручивали, подключали неведомые механизмы. В своём легендарном «Гамлете» Пауль Целмс взял на роли могильщиков не актёров, а настоящих рабочих сцены. Я всегда чувствовал, что это круто и точно, но не мог сформулировать, почему. Теперь понял: и те и другие видят изнанку вещей. У рабочих, как у могильщиков, нет иллюзий…

В студии пахло опилками. Декорация, очевидно, была не готова: торец строящегося дома был закрыт раздвижными платформами вроде железных лесов, в полумраке маячили горы щепок, опилок, ломаного пенопласта, тут и там пластиковые канистры, вёдра, мусорные мешки, верстаки…

Это меня успокоило: ну, здесь работы ещё надолго. Завтра в эфир не выйдем. Успею обжиться.

Мы спустились по пандусу – и, когда двинулись вдоль фасада, вглубь павильона, Семён впереди, я за ним, – у меня появилось странное ощущение, словно мы движемся не по земле, а по какой-то невидимой эстакаде. Потом я сообразил, что виноваты деревья. Вблизи было видно, что деревья – из пластика, но сделаны очень подробно, со всеми складочками коры, с искусственным снегом… Они были как бы утоплены в землю, то есть сучья и ветки начинались не над головой, а прямо от пола. Из-за деревьев светили приборы. Выше всех, на суставчатой ноге, горел самый яркий прожектор с серебристо-зеленоватым фильтром. Этот фильтр и давал эффект лунного света. В театре он называется почему-то «чахотка».

За деревьями справа – дорожки сада, ограда, другие дома… Оказалось, что всё это – фотографическая панорама: в высоту метров семь, а в длину, наверное, и все тридцать. Панорама была напечатана то ли на ткани, то ли на какой-то полурезиновой плёнке и держалась на тонких тросах, растянутых под потолочными фермами.

Дом – длинный, огромный, тёмный – был похож на корабль, на ковчег. Тридцать метров в длину, тридцать пять?.. Окон только с той стороны, где мы шли, было не меньше десятка.

Фасад, освещённый сверху приборами, казался каменным, лепнина была объёмной (скорее всего, из крашеного пенопласта). Первые три окна были крест-накрест заклеены, как в войну от бомбёжек, стёкла грязные, в брызгах: было ясно, что там внутри до сих пор штукатурят и красят. Дальше – чистые тёмные стёкла, за стёклами шторы, как если бы в этих комнатах уже действительно жили люди: в одном из окон мелькнула не то горящая свечка, не то просто блик.

Дом подпирали грубые деревянные сваи. Фасад был покрашен примерно на метр выше и ниже оконных рам – ровно настолько, чтобы камера могла снаружи заглянуть в окна, и при этом в кадр не попало бы ничего лишнего.

Сколько раз я потом себя укорял, что внимательно не осмотрел дом снаружи. Я еле волочил ноги, единственное желание было – лечь… Думал, завтра освоюсь… Я помнил требование грызуна «не выходить за периметр», но был уверен, что речь шла про всю эту огромную студию. Нет: как выяснилось, мне нельзя было покидать декорацию как таковую, выходить за ту стену с окнами, вдоль которой меня вёл Семён. Я должен был двадцать четыре часа находиться внутри. Получилось, что я видел дом только с одной стороны, где деревья… А что там сзади, не видел. Какая вроде бы разница, да? Но почему-то мне кажется, что если бы я тогда обошёл павильон, осмотрелся, потрогал стены руками, то все эти месяцы в заточении прошли бы чуть легче…

На дальнем торце дома уже не было никаких признаков стройки. Здесь всё выглядело как во время обычных студийных съёмок: длинная вешалка, на вешалке несколько курток, внизу разбросанные кроссовки, большие бутыли, кулер, столы, тележки с техническими мониторами… Вдруг я заметил, что передо мной – живой человек: на составленных рядом четырёх стульях, вытянув длинные ноги, лежал на спине парень в худи с капюшоном. Он не повернул головы в нашу сторону, вообще не шевельнулся: то ли спал, то ли следил за экранами.

На большинстве мониторов было темно, бежали красные и зелёные цифры. Думаю, это была техническая картинка изнутри дома. На одном из экранов прошла, как мне показалось, девушка со свечой, в чём-то белом (может быть, в ночной рубашке), с высокой старинной причёской… Громко булькнул пузырь воздуха в кулере. Семён окликнул меня:

– Пожалуйте в дом.

Мы поднялись по грубо сколоченным доскам, вошли в пустой проём без двери. В полутьме на комоде (и правда, вполне антикварного вида) горела свеча. Пахло не жилым домом, а чем-то сырым, вроде мокрой извёстки. Семён здесь прекрасно ориентировался: он куда-то пропал на секунду и вынырнул с бронзовым (или медным?) двурогим подсвечником.

– Электричество в доме есть? – спросил я без особой надежды.

– Даже слова такого не знаем.

Сквозь тесное тёмное помещение (я ничего не успел рассмотреть: много мебели, под ногами ковёр, и пахло уже не извёсткой, а душноватым жильём) – мы вышли в длинную комнату. Справа, в дальнем углу, мерцали лампадки: иконы, иконы, целый домашний иконостас. Письменный стол, освещённый луной (то есть фильтром «чахотка»), – показался мне необычно высоким. Шкафы с книгами. Гравюры в рамах. Напольные часы башенкой. Камердинер поставил подсвечник на тумбу с мраморной крышкой и сложил (точнее, полусложил-полусдвинул) длинную ширму, за которой обнаружилась вожделенная кровать – тоже по виду старинная, низкая, зато с целым штабелем пухлых перин, со стёганым одеялом в горох, с грудой пышных подушек перед резным внушительным изголовьем.

– Располагайтесь, ваше сиятельство, – Семёну явно уже не терпелось избавиться от меня. – Ежели я понадоблюсь, позвоните… – Он вытащил одну свечку и, поклонившись, исчез.

Как это «позвоните»? – подумал я запоздало, потом сообразил, что имелся в виду колокольчик, стоявший на тумбе.

Я сел на кровать и провалился в перины. Пахло душистым бельём. Меня придавили усталость и тишина. Я до сих пор держал в руках папку – мой договор. Внутри в кожаной петельке была вставлена ручка. Я пошарил в поисках выключателя, вспомнил, что электричества нет, чертыхнулся.

Правда, свечка, которую мне оставил Семён, горела достаточно ярко. Было странно, что язычок огня прыгал – а свет оставался ровным. Я обошёл комнату в поисках стула – ни одного. Ни кресла, ни табуретки. И чистых страниц в папке не было, ни одной. Но после подписей был заголовок «Технические условия» – и мелкий шрифт. Я кое-как боком пристроился к тумбочке, перевернул «Технические условия» и написал на обороте: «Мариша!» Писать, сидя в мягких перинах, было неловко.

Напольные часы блямкнули один раз. В глубине дома отозвались другие, третьи. «Уже час ночи? – подумал я. – Половина? Без четверти?»

Мраморная столешница была холодная, маленькая, неудобная. Чтобы подумать, чтó написать дальше, с чего начать, я откинулся на подушки – и сразу же провалился в сон.

ЧЕГО ХОТЯТ ГЕРОИ, ИЛИ ЛЯЗГ

А. Ю. Орлов дважды упомянул некий лязг, якобы раздававшийся во время нашего с ним разговора. По первом прочтении я решил, что это авторская фантазия – либо технические помехи.

Потом меня осенило: часы! Я ношу часы на металлическом браслете и, когда разговариваю, иногда машинально снимаю их и перебираю звенья.

Когда я это понял, то испытал тревожное и неприятное ощущение, словно бы оказался в чужой стихии, попал во враждебную мне физическую среду. Как говорится, «рыба, которую вытащили из воды», – или наоборот, человек, которого неожиданно бросили в воду. Про меня сообщили нечто, чего я сам не заметил. Меня увидели (точнее, услышали) со стороны. Я превратился из шоураннера – в персонажа.

Это чувство опасности я бы хотел вам привить. Важно, чтобы с первых шагов вы осознали иноприродность ваших героев. Отсутствие твёрдой позиции в этом принципиальном вопросе заводит шоураннера в непролазные творческие и «моральные» дебри, сбивает настройки, провоцирует внутренние конфликты, приводит к профессиональному выгоранию.

Чтобы научиться правильно обращаться с героями, мы с вами должны понять: кто они? Из чего они сделаны? И главное, пожалуй: чего хотят?

Они сами ответят на этот вопрос. Наша с вами задача – услышать их.

Обратите внимание, как цепко и тщательно А. фиксирует, кто на него смотрит, а кто не смотрит, и на кого смотрит или не смотрит он сам. В одном эпизоде партнёр отворачивается от него, и это приводит А. в ярость. В другом случае происходит обратное: А. поворачивается к партнёру спиной – и преподносит это как долгожданный триумф.

Почему взаимное расположение на площадке вызывает настолько острые переживания? В чём здесь драма?

Я знаю, что у театральных актёров есть выражение «перекрыть». Это значит: физически заслонить партнёра от зрителей. Обычно все мизансцены разводятся так, чтобы этого не случалось. Но бывает, актёр в нарушение режиссёрских рекомендаций выходит к рампе.

Стоя на краю сцены, он как бы говорит зрителям: «Я звезда. Смотрите, смотрите на меня все!» Он греется в свете софитов – и в лучах зрительских взглядов. А реплики посылает в пространство, поверх голов.

Теперь представьте: что в это время делают остальные актёры? Если у них тоже есть реплики – куда они должны эти реплики направлять? Выбора нет: им приходится адресоваться к затылку коллеги, к его, выражаясь прилично, спине.

Получается, вышедший на авансцену не просто перекрывает партнёров. Он их унижает, ставит их в подчинённое положение.

Понаблюдайте за высокопоставленными политиками (за президентами, например), когда они не за столом переговоров лицом к лицу, а бок о бок – допустим, у них совместная пресс-конференция. Вы заметите, что и тот и другой упорно старается не смотреть на коллегу. Иногда это выглядит очень комично. Например, один политик хочет что-то другому сказать. Говорит, но при этом смотрит перед собой или в противоположную от собеседника сторону. А второй – тот, кто слушает, – как бы невзначай слегка наклонился вперёд, да ещё чуть-чуть отвернулся. Потому что оба знают простое правило: на кого смотрят – тот главный. Если один ест второго глазами, а этот второй отвернулся, значит, первому что-то нужно, он слабый, зависимый, а второй – старший, сильный.

Политики, как и актёры, – по природе скорее растения, чем животные. Они питаются взглядами. Они так вырабатывают хлорофилл.

В одном из писем, на основе которых составлен этот учебник, А. изображает встречу с более знаменитым коллегой и саркастически замечает, что тот его «озарил». Это не просто красивая фраза – это достаточно точное наблюдение. Я повидал немало известных актёров и говорю совершенно серьёзно: после того как человек проведёт годы под прожекторами, под объективами камер, а главное, под влюблёнными взглядами тысяч людей, – он начинает светиться обратным светом. Как море, за день нагретое солнцем, остаётся тёплым всю ночь.

Или полночи.

Или пару часов. А потом остывает. Как тело.

Самое страшное для актёра, физическое мучение – оказаться в тени. Это не вопрос славы и даже не вопрос власти, а вопрос жизни и смерти. Поэтому надо любыми способами выбиться на авансцену. Все остальные пусть остаются сзади, в моей тени. Их проблемы.

Я слышал истории о великих актёрах – А. И. Райкине, Аль Пачино, – которые вели себя исключительно скромно и незаметно, так что случайные зрители, оказавшиеся с ними, допустим, в гостях за столом, были даже немного разочарованы.

Объясню. Они были настолько известны, что все взгляды и так постоянно были прикованы к ним. Вот если бы рядом в этот момент оказался другой великий актёр, даю руку на отсечение: и Аль Пачино, и Райкин стали бы действовать точно так же, как их менее уверенные в себе коллеги.

Задача актёра – всегда, в любой точке пространства и времени, – чтобы внимание концентрировалось на нём. Он будет умным и тонким, произнесёт возвышенные слова (цитаты из прошлых ролей), если будет располагать обстановка. Если нет – он будет готов снять штаны, если иначе никак, отрезать себе, не знаю, палец. Выругаться. Подлизаться. Быть смешным, страшным, снова смешным, любым. Но только чтобы смотрели, чтобы хотели ещё.

Актёру неважно, кто рядом. Он больше ни разу в жизни не встретит этих людей. И тем не менее – вернее, как раз поэтому он готов для них абсолютно на всё – не для близких, а именно для далёких. Для новых. Близких-то он давным-давно съел и переварил, вытянул из них все лучи обожания, он должен двигаться дальше. Не обижайтесь, не возмущайтесь и не обвиняйте его. Он так устроен. Это его природа. Иначе он – не актёр.

Так дайте же им то единственное, что им нужно!

Не задавайте лишних вопросов: «Чего вы хотите?»

Они, скорее всего, ответят: «Любви! Только любви!» Не верьте. Это слова из роли.

Чуть-чуть копнув, вы увидите, что для ваших героев «любовь» – чисто количественное понятие. У слова «любить» на их языке есть корректный синоним – «смотреть». Чем лучше смотрят, тем больше любят.

Соответственно, и у «любви» есть исчерпывающий синоним (или даже омоним). Рейтинг. Дайте им рейтинг – они будут есть с руки.

Вы помните первое правило шоу? No choice.

Второе, не менее важное –

ВТОРОЕ И ТРЕТЬЕ ПРАВИЛА ШОУ

No Love. Никакой любви даже близко. На пушечный выстрел.

Писатель, сказавший «героев надо любить», был садист, – а скорее, просто лукавил и направлял доверчивых эпигонов по ложному следу. Выбор прост: героев любите либо вы, либо зрители.

Если вы любите и жалеете ваших героев, желаете им добра и счастья – закройте этот учебник, займитесь полезным трудом: плавьте сталь, разводите вуалехвостов – только держитесь подальше от шоу-бизнеса, потому что всё, что вы сделаете, будет невыносимо скучно.

И в качестве бонуса – ваши же персонажи первыми потеряют к вам интерес, предадут и сожрут вас за то, что вы не дали им то единственное, чего они жаждут на самом деле, – рейтингов.

Так что – забудьте.

Скажите – я запретил.

Вы должны не любить, а мучить ваших героев. Придумывая Ахиллеса, начните с пятки, чтобы потом воткнуть в эту пятку самую острую, самым опасным непобедимым ядом отравленную стрелу. Чем интенсивнее будет страдать ваш герой, тем стабильнее будет зрительское внимание, и тем выше – рейтинг вашего шоу.

* * *

Однако учтите: качество и характер страданий должны соответствовать выбранной вами шкале. Масштаб шкалы связан с жанром. Допустим, ваш жанр – салонная мелодрама а-ля «Дом Орловых», где максимальная ставка – замужество героини. В масштабе этой шкалы пятно на платье или, допустим, оплошность в беседе может вызвать у героини сильнейшие переживания: они потянут на восемь баллов из десяти.

Если же вы снимаете боевик, в героя стреляют и попадают ему в плечо (разумеется, всегда в плечо) разрывной пулей, он сплошь в кровище, но продолжает уверенно спасать мир – это та же восьмёрка. Просто другая шкала.

Не пытайтесь совмещать шкалы. Это уместно в комедии с абсурдистскими элементами: сложный жанр, вкусовой, не советую начинающим шоураннерам за него браться. Любая шероховатость, неточность чревата потерей контакта с аудиторией.

Здесь я обычно слышу контраргумент: «в жизни так и бывает».

Согласен. В т. наз. реальности человек озабочен судьбами мира, что не мешает ему свирепеть из-за пятнышка на штанах.

Так же и человеческий глаз одновременно видит во всех деталях белую скатерть на ярком солнце – и чёрную кошку в тени. Но камера, даже последнего поколения, либо возьмёт все кошачьи шерстинки, усы и вибриссы, отправив при этом скатерть в засветку, – либо покажет вышивку, ниточки и засечки на скатерти, оставив от кошки один силуэт. «В жизни так и бывает» или «так было на самом деле» – не аргумент.

Да-да, в жизни драма, трагедия и абсурд прекрасно сосуществуют. В шоу – как правило, нет.

Чтобы далеко не ходить – возьмём нас с А. Орловым.

* * *

Я никогда не считал Орлова хорошим актёром. Не собирался кастинговать его на центральную роль.

Инициатором была продюсер Алла Касаткина, а К. З. Тодуа – неожиданно для меня – принял её предложение с энтузиазмом. По правде сказать, у Котэ случались катастрофические вкусовые провалы. При всех своих миллионах – а может, и миллиардах – он оставался мальчиком из Зугдиди, падким на пряничную славянскость и внешний дешёвый «аристократизм».

Как я ни подгадывал день и время, чтобы Орлов был варёным, – импровизация оказалась довольно-таки убедительной. Я пытался его спровоцировать на отказ (осторожно, с оглядкой на гендиректора, который время от времени подключался к нашему разговору из своего кабинета) – и даже добился успеха. Но Тодуа раздражённо сказал: «Решай сам», – и я понял, что нет, увы, надо взять это папье-маше, этот рулон розовой сахарной ваты.

Ничего, думал я. Два-три месяца – испытательный срок. Котэ остынет, забудет, что-то новенькое его отвлечёт. А муфлон даст мне достаточно поводов для увольнения. С первого дня было видно, что не потянет.

И, кроме его актёрской невнятности, меня, конечно, коробила эта история с больным ребёнком.

Смотрите: вот я пишу учебник для будущих шоураннеров. Я рассказываю вам про то, как обращаться с героями. Я шучу.

В качестве сырой основы использую письма А.

Т. обр., А. превращается в моего персонажа – и сам попадает в рамки некоторой шкалы.

Он мучается, он страдает? Естественно. Но отчего?

Оттого, что его тщеславие ущемлено; оттого, что другие актёры играют лучше; оттого, что сюжет развивается не так, как он себе воображал; от соперничества, от ревности; наконец, от любви. Пускай вы не тётки со сковородками, но и вам интересно, влюбится ли он в партнёршу, – и если да, то как будет выкручиваться, если за ним круглосуточно следят камеры, а в числе зрителей (зрительниц) – его собственная жена. Всё это поможет мне удержать ваше внимание – и по ходу, так сказать, пьесы скормить вам ещё несколько шоураннерских правил.

Теперь ответьте: нужно ли мне, чтобы в этой забавной конфигурации присутствовал сын главного персонажа – больной онкологическим (потенциально смертельным) заболеванием?

Категорически нет. Мне сейчас даже писать это неприятно – а вам неприятно читать. Болезнь ребёнка – это нечто огромное. Она взламывает любую шкалу, торчит из неё, как гигантская чёрная башня. А., который способен в тени этой башни тщеславиться или влюбляться, выглядит как моральный урод. И бесполезно бежать за читателем, дёргать его за штаны (или читательницу за юбку), уговаривать, что в жизни так и бывает: масштабы соседствуют, сосуществуют, и человек, над которым нависли огромные чёрные беды, может быть занят ничтожными мелочами – и даже бóльшую часть времени и душевных сил тратить именно на эти мелочи, а на страшную башню тщательно не смотреть, и действительно забывать про неё?..

В жизни – да. В шоу – нет.

Отсюда правило третье: никакой правды.

No choice.

No love.

No truth.

Если три этих базовых правила вами усвоены – в принципе, можете начинать.

Вторая часть