1
259-я, что называется, выстрелила. Вот только пока не знаю куда. Не исключено, что мне в ногу.
Эта серия, первая в новом сезоне, уже собрала больше просмотров, чем любая из предыдущих: больше, чем «Завещание старого графа», больше, чем «Тронная речь», даже больше, чем новогодняя серия. 259-ю посмотрел один мой знакомый, который лет пять не включал Первую кнопку, и другой мой знакомый, который давным-давно выкинул телевизор. Ирония в том, что даже через все свои VPN’ы они не увидели ничего, что подтвердило бы слухи.
Единственное, что отличает 259-ю от большинства предыдущих (и хотя бы в этом смысле я рад, что она стала «мемной»), – яркая и насыщенная картинка вечернего бала.
Чертог сиял. Осунувшиеся массовщики сияли тоже: всё лето они просидели каждый в своей норе, даже ток-шоу снимались без зрителей, – а тут мы вызвали больше ста человек, всем оформили пропуска для проезда: многие в первый раз за много недель выбрались на свежий воздух… Вот кто совсем не сиял, так это пожарные Телецентра: мы зажгли в павильоне четыреста с лишним живых свечей. Пир во время чумы.
Мне искренне жаль, что зрители не увидели то событие, ради которого, собственно, всё и было затеяно, – встречу прекрасного принца с принцессой, воссоединение Шаха и Оленьки. Во всех концах бальной залы, в обеих гостиных, в ломберной и диванной только и разговоров было, что про Тегеран и Тебриз, про триста наложниц и про сдачу Шуши. Я выписал одного очень известного в прошлом актёра – между прочим, народного артиста СССР – ради единственной фразы, моей любимой: «Им клянутся, на него зовут, как на стерлядь»[20]. Никому из резидентов я эту реплику не доверил: маменька вставила бы отсебятину, для Ольги было бы неорганично по роли, А. вообще зажевал бы…
В этот вечер, как никогда прежде, обозначился странный эффект: постоянные резиденты «Дома Орловых» выделялись на общем массовочном фоне. В них появилась некая отвлечённость, прозрачность, словно сквозь них стали просвечивать аристократические персонажи 1800-х (точнее, 1830-х) годов.
Я читал, что у космонавтов, которые долго пробыли на орбите, истончается кожа, ступни становятся нежные, как у младенца: вернувшись на Землю, космонавт какое-то время не может ходить, даже не может стоять, ему больно…
Резиденты (все, кроме А.) могли возвращаться с «орбиты» каждую ночь. Но, похоже, часы, дни, недели и месяцы, проведённые в девятнадцатом веке, копились, как пресловутая радиация. И постаревшая маменька, и похудевшая Ольга, и даже величественный Ферапонт, – все они даже двигались чуть иначе, чем персонажи массовки: медленнее, плавнее, как будто запаздывая на пару кадров.
Между тем разговоры журчали, танцоры кружились, раскочегаривался оркестр, – и на девятой минуте эфира в залу вошёл Шах-Даши. Все ахнули (я ручаюсь, что непритворно). Шах – вернее, его наряд – представлял собой настоящий шедевр прикладного искусства. Наш художник считал, что любые, самые смелые колористические решения можно найти в живой природе. В данном случае, как он мне объяснил, была позаимствована расцветка фазана Chrysolophus pictus: золотой тюрбан, пёстрая чёрно-оранжевая рубаха вроде туники, длинный алый халат, подпоясанный кушаком небесного цвета, а поверх халата на бицепсах и на груди крест-накрест нитки крупного жемчуга. (Жемчуг, естественно, был искусственный, от той же самой конторы. И залог с меня снова взяли гигантский…)
Словом, Шах был шикарен.
– Ну, здравствуйте, воин великий, – приветствовал его А., с неприязнью глядя на это фазанье великолепие. – Наслышаны о ваших подвигах. Как прикажете вас теперь величать: графом или шахин…
Он не успел договорить «шахиншахом»: Костя Красовский вытащил из-за пазухи, и встряхнув, развернул транспарант «********![21]»
Не зная, на какие камеры ориентироваться, он стал поворачиваться вокруг своей оси и скандировать то, что было написано на плакате. Затем начал расхаживать взад и вперёд, держа плакат перед собой и пытаясь перекричать оркестр: «Путин – ***! ********![22] Свободу политзаключённым!»
Массовщики, к которым он приближался, реагировали по-разному. Пожилые шарахались. Кто-то из молодых поднял кулак – непонятно было, искренне, в знак солидарности, или в насмешку. Танцующие остановились, но несколько пар продолжали вальсировать.
Скажу без похвальбы: моё замешательство длилось не больше чем пару секунд. В этом можно удостовериться, просмотрев исходные записи, – уже на пятой секунде я дал команду продюсерам вывести звук с моего микрофона в залу, на громкую связь. Начиная с одиннадцатой секунды Костю не слышно: слышно только меня – через динамики, замаскированные потолочной лепниной.
Однако за этот короткий отрезок времени произошло существенное событие: к Косте Красовскому присоединилась Ольга. Она тоже стала выкрикивать:
– *****!! ***********-![23] – и в такт махать руками, как массовик-затейник или свадебный тамада, призывающий гостей скандировать «Горько, горько!» Некоторые из молодых начали поддаваться.
Костя пытался вовлечь лакеев, массовщиков, маменьку, А.:
– Присоединяйтесь! Присоединяйтесь, граф, – почти цитируя известный фильм.
– Все выпускающие на площадку, – скомандовал я. – Все остальные работают как работали. Эфир не прерывать.
Услышав, что я не отключаю эфир, Костя аж засветился: решил, может быть, что нашёл во мне единомышленника.
– Светлана Игоревна, по тревоге вызовите ОМОН с первого этажа и с улицы. Человек десять-пятнадцать, быстро! Пусть снимут пару постов, ничего за пять минут не случится. Риммочка, позвоните ещё в нашу охрану, первоканальную. В приёмную не звоните пока, я сам. Так, теперь обращаюсь к массовке, ко всем присутствующим в этом зале. Ничего страшного не происходит. Все остаются на прежних местах. Гости беседуют. Оркестр играет. Танцоры танцуют. Эй? Я сказал, танцоры танцуют. Вот так, хорошо. На сумасшедших внимания не обращаем. Если они подходят, немножко отходим в сторону. Нет, не шарахаемся, просто дистанцию держим, да, да, вот так. Два метра – вполне достаточно. Как при ковиде, чтобы не заразиться. Как это называется, дистанция… социальная дистанция, да!
Костя с Ольгой держали плакат в четыре руки. Вокруг них собралось несколько человек – в их числе, как ни удивительно, Ферапонт:
– ******! **********-![24]
Зрелище было, надо сказать, экзотическое: в центре залы Костя в своей фазаньей расцветке, в шальварах и в туфлях с загнутыми носами, как у старика Хоттабыча. Рядом Ольга практически в подвенечном наряде; Ферапонт в лакейской ливрее, в чулках; ещё несколько молодых из массовки – кто во фраке, кто в бутафорском мундире, пара девушек в бальных платьях. Из-за того, что камеры были со всех сторон, демонстранты не знали, в какую сторону им направлять свои возгласы. В записи – особенно на общем плане – их движения выглядят суетливо и, честно говоря, жалко. Лозунгов почти не слышно – их перекрывает мой голос по громкой связи:
– Сейчас это закончится, буквально через минуту. Зрители ничего не увидят. Ни по телевизору, ни в интернете. Вы, Константин не-помню-как-вас-по-батюшке, полагали, что мы выходим впрямую? Увы. Задержка пятнадцать минут. «Хоккей»…
2
Для тех из вас, кто никогда не имел дела с ТВ, – необходимое пояснение.
Эфир бывает трёх видов.
– «Прямой», т. е. трансляция в режиме реального времени. На самом деле, даже прямой эфир предполагает техническую задержку в пять-десять секунд. Это зависит от обработки сигнала, от расстояния, не буду вас погружать: важно, что в этом случае никакого контроля над ситуацией нет, – что произошло перед камерой, то зрители и увидели. Скорректировать ничего невозможно.
– «Запись», или, как шутят телевизионщики, «кривой эфир»: программы записываются заранее и монтируются. Например, большое политическое интервью, которое выходит в девятнадцать ноль-ноль, записывают в пятнадцать тридцать. Разговор со всеми паузами занимает обычно не меньше часа. Затем всё ненужное сокращают, и остаётся треть, или четверть, или половина. Программы, которые не привязаны к актуальным событиям, допустим игры, могут сниматься единым пулом за несколько месяцев до показа.
И есть промежуточный вариант:
– «Хоккей». Термин восходит к брежневским временам, когда это был самый популярный вид спорта. Показывать матчи со слишком большой задержкой – скажем, на следующий день – было нельзя: Брежнев был страстным болельщиком, ему не терпелось увидеть игру. Но прямого эфира боялись: например, в 1969 году, после Пражской весны, во время матча с чехами на лёд выскочил человек с соответствующим плакатом. Поэтому спортивные состязания транслировались с небольшой задержкой. Такая практика сохраняется и доныне. Задержка может составлять пять минут, десять, двадцать… Если случается что-нибудь непредвиденное – у выпускающих есть возможность ненужное вырезать, подмонтировать и «эфириться» дальше, просто сократив шаг задержки.
«Дом Орловых» шёл именно так, в хоккейном режиме, но ни зрители, ни актёры об этом не знали. В правом верхнем углу кадра время от времени загорался маленький красный кружочек и титр «Прямой эфир»; в интернете мы тоже давали титр «Live». Выпускающие были строго-настрого предупреждены: режим трансляции – это почти гостайна. Некоторые из коллег, в том числе Алла Касаткина, посмеивались надо мной, говорили, что я параноик, что в детстве не наигрался в шпионов. Но, как видите, паранойя дала результат.
Если бы Костя Красовский знал про хоккей, он мог как ни в чём не бывало отыграть двадцать минут, полчаса, и только после этого развернуть свой плакат. Всё равно мы успели бы вырезать и плакат, и ОМОН, но появились бы несостыковки: только что в центре событий были Ольга и Шах – и вдруг исчезли. Иноагенты, конечно, попробовали бы это раздуть: «Куда пропали актёры самого популярного сериала на Первом?» – и дальше, вы понимаете, про застенки, кровавый режим и т. д. Но Костя поторопился, и благодаря хоккею мы смогли сделать вид, что он вообще не появился в эфире…
– Да, Ольга Эдуардовна, да! – Я старался не умолкать, чтобы мой многократно усиленный голос заглушал выкрики. – Да, Ферапонт… От кого – от кого, а от вас, право слово, не ожидал. Позор сединам… Если бы вы сообразили выступить под конец серии – да, возможно, у нас возникли бы некоторые неудобства. А при данном раскладе – вас просто нет на балу. Шах-Даши не приехал, графиня Ольга плохо себя почувствовала… А вот и ОМОН. Приветствую вас, друзья. Решительно, но аккуратно, без членовредительства – выводите из зала всех этих с плакатом и вокруг них… Эй, эй, молодой человек! Да, вы, в коричневом фраке. Вернитесь. Назвались груздем – полезайте, так сказать, в кузов… Все желающие составить компанию нашим героям – уходите сейчас. Так… Отлично… Оставшиеся спокойно функционируют – каждый в логике своей роли, в рисунке роли. Ферапонт, Константин, Ольга, прощайте. Хлопнуть дверью не получилось, увы…
К сожалению, эпизод закончился некрасиво. Костя и ещё пара массовщиков стали сопротивляться омоновцам, их пришлось выволакивать силой. У одной из массовщиц порвалось платье, у другого манишка выскочила из фрачных брюк, полез волосатый живот… В отличие от постановочного насилия, реальное (так же как и реальный секс) в кадре выглядит неаппетитно. Когда волокли Костю, он то ли нечаянно, то ли нарочно задел ногой напольную вазу, она упала и прямо-таки взорвалась, осколки брызнули метра на три. Актёр всегда остаётся актёром. Костя бился, как рыбка (в данном случае – золотая), ругал омоновцев… Если бы нужно было найти заголовок для этой сцены, я бы предложил «Шах и мат».
На нашего А. жалко было смотреть. Уже само появление Шаха в фазаньих перьях было для А. сильным переживанием: я обратил внимание, что А. прищурился, непривычно яркие краски буквально его ослепили. Что уж говорить про омоновцев в шлемах… Потрясение было такое, будто в 1830 год прилетели инопланетяне. Кроме того, А. не знал, что творилось во внешнем мире, в стране…
Но у меня не было времени на сантименты, нужно было вести эфир. Режиссёру я приказал нарезать крупные и среднекрупные планы для перебивок; помощникам – быстро убрать осколки; актёрам, массовщикам – повторять свои диалоги; музыкантам – играть; танцорам – кружиться.
Сценаристам, всем, кто был «в лавке», т. е. в Телецентре, в физической досягаемости, – бежать бегом на десятый этаж в большую переговорную. Завхозу и бутафору – немедленно снять все украшения и ордена с Шаха, с Ольги, со всех их приспешников и приспешниц, переписать, убрать в сейф.
3
Пока сценаристы подтягивались на десятый этаж, я попытался взбодрить резидентов. Сначала маменьку: она выглядела не такой потерянной, как Алексей, – тот что-то вконец расклеился.
– Графиня Анна Игнатьевна, продолжаем как раньше. Старые сплетни. Апраксины, Разумовские… вот это всё. Время от времени, без нажима, легко – кондуктор, слышите меня? – осматриваетесь, спрашиваете у Алексея, где Ольга? Почему её нет? Никакой паники, наоборот, между делом, с улыбочкой… Да-да, именно так. У вас праздник, гости, вам надо держать лицо. Отправьте горничную спросить, как себя чувствует графиня Ольга. Если кто-то из гостей спросит – вы отвечаете: к сожалению, у графини Ольги мигрень. Поняли? Хорошо…
Граф Алексей. Граф Алексей Кириллыч, ау? Слышали, что я сказал маменьке? Всё то же самое. Занимаетесь своими делами: напитки, светские разговоры, объезд владений – всё как обычно. Про Ольгу только с маменькой и вполголоса: где сестра? Если кто-то из гостей спросит, вы отвечаете: «К сожалению, ей нездоровится», – и переходите на другую тему. Один раз пожмёте плечами, скажете: «Наш персидский герой не приехал. Странно». И всё! Смысл такой: Ольга сбежала с Шахом. Он её тайно увёз. Но вы это узнаете только потом, после бала, после эфира. Нет вопросов? Вперёд.
Не полагаясь на импровизацию, я параллельно дал сценаристам задание быстренько написать резидентам по паре реплик – вроде тех, какие я только что начерно набросал, – и сесть рядом с кондукторами, чтобы в подходящий момент эти реплики им подсунуть.
Ведущему автору дал двенадцать минут на то, чтобы написать эпизод: маменька посылает горничную за Ольгой, та подбегает к Ольгиной комнате, зовёт, стучится – дверь заперта. Горничная докладывает графине.
После бала, когда все гости разъехались, ломают дверь. Внутри записка от Ольги – мол, не ищите. Диалог маменьки с А. Что делать? Скакать в погоню? Кому? Куда? Объявлять «всем постам», падать в ноги московскому генерал-губернатору? Уже поздно, все спят… Утро вечера мудренее. Примерно так.
Эфир доработали без приключений. Понятно, что серия получилась жиденькая: все события должны были вертеться вокруг Ольги и Шаха, у них снова вспыхивала любовь и т. д. Ну что делать… Увы. Зато картинка была богатая, сочная.
Маменька удивила меня. В хорошем смысле. Похоже, она возбуждалась в стрессовой ситуации (как и я, кстати).
А. – тот казался совсем растерянным, расфокусированным. Мы старались показывать его пореже: впрочем, массовки нагнали сто человек народу, было кем перебиться. Так что, можно сказать, в результате сезон мы открыли, эфир провели. Он получился, конечно, не искромётный… Но и не провальный. Отнюдь.
Когда пошла шапка программы «Время», я выключил звук телефона, лёг на диванчик, закрыл глаза и лежал минут пять. Или семь. Потом поднялся и позвонил гендиректору.
Тодуа отреагировал гораздо спокойнее, чем я ждал. Даже сказал мне спасибо, что крайне редко случалось. Видно, тоже устал за последнее время. А может, просто как пожилой человек не стал зря трепать нервы. Я воспользовался этой внезапной благожелательностью и выговорил себе карт-бланш на дальнейшие манипуляции – с актёрами, с их зарплатами, да и с «Домом Орловых» вообще. Было ясно, что этой игрушкой он наигрался: останется – хорошо, но и выкинуть тоже уже не жалко.
Разговаривая с Котэ, я машинально поглядывал в монитор. За девять месяцев научился одновременно отслеживать, что происходит в разных окошках.
В бальной зале лакеи заканчивали уборку.
А. открыл и долго листал свою Библию.
Я догадался, что А. ищет и не находит сценарий на завтра. Какие же они всё-таки идиоты, подумал я. Только что мир чуть не перевернулся (разумеется, мир в масштабах «Дома Орловых») – а он думает, мы за полчаса сочинили новое продолжение, напечатали и успели туда ему вклеить? Да нет, ничего он не думает, где ему… Полистал, не нашёл. Обмакнул в пустую чернильницу перо, что-то пишет. Не иначе, этому своему… виртуальному духовнику. Я взял рацию.
– Римма, Людмилу Ивановну не отпускайте пока. Алексея кладите спать. Я сейчас подойду на десятый этаж. Скажите администратору, пусть проверит, сколько осталось кофе. Сценаристам понадобится тонны две.
Наблюдая за тем, как Дуняша укладывает А. в кровать, я вспоминал подробности инцидента – и, к своему удивлению, ощущал радость. Не потому, что я сочувствовал Костиным лозунгам, ни в коем случае, нет. Дело в том, что подобные сбои, казусы, непредвиденные события делают нашу с вами работу живой. Вы, конечно, должны стараться предусмотреть любую мелочь, пусть группа перед вами благоговеет и верит, что мимо вас мышь не проскочит и пр. – но втайне от всех вы должны понимать, что случайности неизбежны. И когда они происходят, вам нужно не впадать в панику, а обращать новые обстоятельства себе на пользу.
Мне было, само собой, очень обидно терять продуманные, прописанные эпизоды и целые линии… А как смотрелся бы танец Шаха и Ольги: она белоснежная, он разноцветный фазан… Одного костюма шахова – и того было жалко: зритель-то не увидел это великолепие. Представляете, как огорчился художник?..
Но что ж поделать. Не только костюм, не только эпизод, сцену, линию – весь проект однажды приходится завершать.
И, как я говорил выше, лучше сделать это чуть раньше, чем передержать. Лучше – капризная детская зрительская досада на то, что всё рано закончилось, чем оскомина и усталость.
Глядя на спящего А., я в который раз удивился, какая всё-таки эластичная психика у актёров: мне казалось, будет полночи переживать – нет! Лёг и сразу же засопел. Вот как важен режим, между прочим…
Подумал, что даже если придётся свернуть «Дом Орловых» прямо сейчас, я всё равно буду считать этот проект своей крупнейшей победой.
Очень важно, что Матия Йович до нас доехал. В кадре он пробыл полчаса, ну и пусть: главное, что у меня засветился лауреат Золотой пальмовой ветви, снимавшийся у Кустурицы и у Люка Бессона. Это свершившийся факт. У меня был задействован Пауль Целмс – к слову сказать, я не помню, чтобы он раньше снимался в каких бы то ни было сериалах. Он и в кино, и в театре давным-давно работал только в качестве режиссёра. Ещё один жирный плюс. У меня свою последнюю роль сыграл Борис Жуков…
И главное – рейтинги. По всем измерениям, самый успешный проект телегода. Как говорится, грех жаловаться…
А впрочем, оборвал я себя, команды заканчивать не было. Может, мы и в наступившем сезоне останемся лидерами эфира? Может, как я пугал А. во время нашего самого первого разговора, мне ещё тридцать лет стричь с этого «Дома Орловых» купоны и лавры? Кто знает?
4
Как вы помните, по ночам в поле зрения камер оставался один только А.
В двадцать один ноль-ноль запускалась шапка программы «Время», маменька с Ольгой наскоро дорабатывали остаток сцены и расходились. В их комнатах мы оборудовали удобные спальные капсулы. Тем не менее Ольга, за редкими исключениями, уезжала домой; маменька почти всегда оставалась.
После короткого совещания со сценаристами я велел Римме вызвать Людмилу Ивановну в «блиндаж».
Мы несколько месяцев не общались живьём. За это время она окончательно превратилась в старушку. Глаза выцвели, руки дрожали (не сильно, но я заметил). Едва войдя, она драматическим шёпотом заклеймила Костю Красовского и (особенно) Ольгу, поклялась в верности партии и правительству (хотя никто её не заставлял) и вообще всячески симулировала боевитость, горячность, желание продолжать… Словом, была напугана до смерти.
Воспользовавшись ситуацией, я сократил ей зарплату. По правде сказать, зарплата и так была небольшой. И вызвал-то я её для другого. Но когда она проявила такую сверхзаинтересованность, сработал менеджерский рефлекс. Людмила Ивановна сделала вид, что убита, но на самом деле была счастлива, что её не уволили.
Я предложил ей чай-кофе и, уже в более задушевном тоне (в той мере, в которой мне доступен этот регистр), попросил провести с Алексеем некоторую беседу. Она усердно кивала и обещала сказать всё, что нужно. У меня даже был малодушный момент: я подумал, не поручить ли ей заодно и передачу письма. Но эту мысль я отверг.
Проснувшись, А. вскинулся в таком ужасе, словно увидел перед собой не миловидную женщину среднего роста, а смерть с косой. Он практически полностью погрузился в реалии позапрошлого века, ему дико было спросонья увидеть перед собой женщину с современной причёской и в современной одежде.
Продюсер Римма велела ему одеться и идти с ней, он поначалу вообще ничего не понимал. А когда, как мне показалось, собрался с мыслями, то, к моему удивлению, взял с тумбочки колокольчик и позвонил. Пришла заспанная Дуняша (Саша), одела его в сюртук. Римма вновь попросила А. встать и пойти вслед за ней, но он, будто не слыша, уселся в своё инвалидное кресло. Дуняша вывезла его в ванную и дальше в тот закуток, наподобие шлюза, через который А. вошёл в декорацию ровно девять месяцев тому назад. К моей досаде, внутри закутка не было ни одной камеры: я не видел самый момент, когда он встал на ноги. Дальше-то ехать в кресле было нельзя, пандуса не было.
Следующее, что я увидел (после трёх- или даже четырёхминутной паузы): А. с трудом, как будто ему было лет девяносто, спускался по лестнице, Римма поддерживала его под локоть (Дуняша осталась внутри). Рядом с лестницей стоял стул: А. на него опустился, почти упал.
Это был противоположный от моего блиндажа конец павильона. Почти всё освещение было выключено, как всегда по ночам. В павильоне по стенам тоже есть камеры – но не профессиональные, как внутри декорации, а обычные камеры наблюдения. В монитор было видно, что А. поворачивается, осматривается, но, к великому сожалению, мимику я почти не мог различить. Только тёмные пятна на светлом пятне. Я попросил Людмилу Ивановну пару минут подождать, дать ему немного прийти в себя.
Кроме меня, А. и Людмилы Ивановны в павильоне остались только пара дежурных техников и охранник, но с дальнего торца дома А. их не видел.
Я попытался представить себе его ощущения. Он прожил девять месяцев в интерьере барского дома, привык смотреть на старинную мебель, ливреи и канделябры. Что он видел сейчас?
Палатку, в которой технические работники пили чай и обедали. В палатке – пластмассовый стол. Большую пластиковую бутыль с помпой. Микроволновку. Электрочайник. Урну, битком набитую мусором: пустые банки из-под Red Bull’а, грязные пластиковые тарелки, стаканчики. Рядом с урной – большой чёрный пластиковый мешок.
А. поднял голову и секунд сорок просто смотрел вверх. Это тоже было понятно: три четверти года он прожил под потолком. А здесь только до металлических ферм было метров, наверное, восемь, плюс несколько метров над фермами: в темноте могло показаться, что над головой бесконечная высь.
Я выждал ещё немного и через наушник-суфлёр велел маменьке начинать.
– Алёшенька! – закричала Людмила Ивановна, появляясь из темноты со стулом наперевес. – Мальчик мой! Не бросай меня!
О боже, подумал я. Как фальшиво. С места в карьер. Окончательно разучилась по-человечески разговаривать или никогда не умела?
Людмила Ивановна поставила стул вплотную к А., шлёпнулась на этот стул и схватила А. за руку.
– Мы одни друг у друга остались. Видишь, Олька как поступила, зараза, дрянь. Она злая, холодная. Всё для себя, всё себе… А ты хороший. Хороший, тёплый мой человечек…
Прижала его руку к своему туловищу – не то к груди, не то куда-то к рёбрам, мне не было видно. Наверное, лет тридцать пять назад этот трюк мог произвести впечатление.
– Алёшенька, зайчик…
Я не мог рассмотреть в проклятую камеру, но мне показалось, что на «зайчика» он немного икнул.
– …зайчик мой, ты ведь меня не оставишь одну?
Да, я просил её сказать именно это – но неужели нельзя было менее прямолинейно!..
– Куда мне возвращаться? В пустую квартиру. Я ведь одна совсем… Ты не бросишь меня? Ты молодой, ты красивый, у тебя жизнь впереди. Я знаю, у тебя сын болеет. У меня тоже сын инвалид…
Она по-актёрски легко заплакала.
– Ты знаешь, наверное, нет? Слышал? Он не может с людьми… Живёт в больнице… Ну, ты понимаешь. Психическая болезнь. Эмдэпэ, теперь говорят «биполярное»… Инвалид первой группы. Я с ним сама чуть тоже не заболела… Да чего «чуть» – заболела. Выгнали из театра. Меня, заслуженную артистку! Сволочи. Ни дня не подождали, как только смогли по законодательству, сразу выгнали, суки. Я всё прошла! Ох, не дай Бог, когда дети болеют, такое горе, господи…
Люся перекрестилась: похоже, у неё в голове спуталась роль, которую играл А., с самим А., она решила, что он верующий человек, на всякий случай дёрнула и за этот рычаг.
– Не дай Бог, господи, не дай Бог… Ну, ты всё это знаешь…
А. взял её за обе руки – и почему-то стал их тереть, растирать. Видимо, руки у неё были очень холодные – от волнения или просто от старости. Людмила Ивановна воодушевилась и ринулась напролом:
– Остаёшься со мной? Обещаешь?
– Людмила Ивановна…
– Люся, зови меня Люся.
– Люся, что вы меня уговариваете, зачем? Я точно в таком же положении, как и вы. Пока держат, надо держаться… Наше дело телячье…
– Точно! Точно! – Она засмеялась, бросилась ему на шею, даже, мне показалось, боднула его. – Мы вдвоём с тобой справимся. Повоюем! Кого-нибудь ещё к нам подселят… Но, главное, ты меня не бросай. У меня никого нет, Алёшенька. Только соседки две собутыльницы… Моя мамка была острая на язык, хохлушка, так она говорила, это мне было сколько, тринадцать, четырнадцать: «Люська, не шляйся! Замуж не возьмут, одна останесся, какать… – ну, она по-другому, конечно, говорила: – срать будешь с открытой дверью!» Понял, да? «Срать с открытой дверью», ха-ха… И что, права оказалась маманька-то… Ах, как жизнь быстро проходит. Ты не представляешь…
– Уже представляю.
– Нет, нет. Тебе сколько сейчас?
– Почти сорок.
– У-у-у!! Мне бы сейчас мои сорок! Я бы вам задала… Нет, Алёшенька, дальше только быстрее. Всё пролетело: слава, известность, вся эта шваль… Вот, заслуженная артистка эрэсэфэсэр…
Так, подумал я. Пошла уже какая-то ерунда.
– Риммочка, – сказал я. – Дайте меня Алексею в ухо.
– …А куда эту «заслуженную» девать? Куда её прилепить, а?.. Вот снова зарплату урезали в полтора раза, не посмотрели, заслуженная, не заслуженная…
– Когда урезали?
– Да вот только что. Ох, Алёша. Скоро год, как живём в одном доме, – в первый раз дали по-человечески поговорить…
– Алексей, – сказал я. – Будьте добры, подойдите ко мне.
Он поднял голову и спросил в потолок:
– Это кто?
Хотя думаю, что узнал. У меня достаточно узнаваемый голос.
– Шоураннер. Руководитель проекта. Идите вдоль декорации, и с другого торца… Вы увидите.
– Люся, – он снова взял её за руки.
– Алёшенька, не бросай меня! – снова запричитала Людмила Ивановна. Уже лишнее, перебор, подумал я с раздражением.
Он обнял её, даже поцеловал в щёку. С трудом встал – и секунд на пять-десять застыл. Мне кажется, он пытался решить, с какой стороны обогнуть декорацию: со стороны глухой рабочей стены – или со стороны окон, там, где они с Семёном прошли девять месяцев тому назад. Выбрал знакомый маршрут.
5
С трудом переставляя ноги, проковылял вдоль короткой торцовой части, завернул за угол. Здесь Людмила Ивановна уже не могла его видеть – в то время как мне было видно гораздо отчётливее, чем раньше: сюда добивали приборы, изображавшие лунный свет.
Остановился, понюхал пальцы. Вытер рукавом рот и щеку. Конечно, я вспомнил их самую первую встречу с Людмилой Ивановной, эпизод с кремом: как он поцеловал ей руку – и потом пытался избавиться от жирной плёнки, оставшейся на губах.
Неуверенно двинулся вдоль стены, перешагивая через кабель-каналы. Миновал свою комнату. Остановился под окнами бальной залы… Что он мог видеть с этого ракурса? Только лепной потолок.
Кем он себя ощущал в эти минуты? Может, и впрямь космонавтом, который вернулся на Землю, проведя девять месяцев на орбите? Меня раздражала его медлительность, но я не стал торопить.
Вдруг он вышел из поля зрения камеры. Когда я наконец нашёл, на какую камеру переключиться, он стоял рядом с прибором (прожектором на треноге), ощупывал стальную стойку, вентиль, щурился на мятый фильтр. Я не понял, что происходит. Потом, пересматривая, догадался: он прочно вжился в свой девятнадцатый век. А там этих предметов быть не могло. Он пытался на ощупь удостовериться, что вернулся в другую эпоху.
Наконец он всё-таки показался из-за угла: я впервые увидел его не в мониторе, а непосредственно – сначала лишь силуэт на фоне подсвеченной фотографии сада. Он снова остановился: заметил охранника у двери. Меня всё ещё не засёк.
– Алексей, посмотрите направо, – сказал я в микрофон (он услышал в наушнике). – Ещё правее. Ага. Подходите.
Обычно на сцене и на экране человек кажется более крупным. Многие из самых лучших, из самых известных актёров – коротышки, сморчки. А в кино играют супергероев.
В случае с А. оказалось наоборот. Вживую он выглядел больше, чем на экране, – и как-то значительней, интересней: красивый рослый мужчина с большими руками, с надёжным рукопожатием. И что-то новое появилось в его лице. В лице, в глазах.
Он тоже разглядывал меня, как будто видел впервые в жизни… Я только через пару мгновений сообразил, что так и есть: это я его знал как облупленного, а он-то со мной действительно никогда не встречался.
– «Святая святых»? Отсюда вы всем управляете?
Как хорошо я знаю эту общую для актёров манеру – сходу заполнить собой пространство, перетянуть одеяло: глубокий голос, поставленная интонация, широкий жест, которым он обвёл мой блиндаж – стол, открытый сейф, мониторы…
На правом экране, в приглушённых ночных цветах, в лунном свете – такая знакомая ему комната: ширма, угол кровати, подушка, а на подушке он сам – глаза закрыты, посапывает во сне. В верхнем углу красный кружочек и надпись «Live».
– Интернет-эфир, – кивнул я.
А. поморщился, непроизвольно приподнял руку:
– Я вас слышу и тут, и там…
Он говорил про таблетку-суфлёр в ухе. Туда звук мог приходить с маленьким запозданием, как бы с эхом, от этого возникал дискомфорт. Я выключил микрофон на столе. Пояснил:
– Взяли летнюю запись.
– А почему так нельзя было делать раньше?.. всегда?
Он имел в виду: почему все эти месяцы его заставляли здесь ночевать, не выпускали из павильона, если можно было ночью показывать запись. На самом деле, выход наружу сломал бы его настрой, ту аристократическую прозрачность, которая так заметна была сегодня во время бала, разрушил бы аутентичность эмоций. Но я не стал углубляться, а сказал просто:
– Зрители очень дотошные. То, знаете, у мундира манжеты не того цвета, то нашивки не те… Сравнят вчерашний эфир, сегодняшний, позавчерашний – заметят, что вы на второй минуте всегда вздыхаете, на третьей переворачиваетесь…
– А можете показать какой-нибудь настоящий кусок? Где я не сплю? Чтобы мне посмотреть на себя?
– Сейчас у меня, к сожалению, мало времени… И потом… Нам нужно будет обсудить коррекцию договора…
– «Потом»?
– Да. У нас возникли финансовые проблемы…
– Большие?
– Очень.
– А что вообще происходит? Во внешнем мире?
– Ох, это мы до утра не закончим…
– Как в Белоруссии?
– Нет… Всё нормально.
– «Потом» финансы, я понял. А что сначала?
– Сначала… Вот, прочитайте это письмо. Я на пять минут вас оставлю.
6
– Капитан корабля;
– главврач больницы;
– начальник тюрьмы;
– командующий военной частью;
– заведующий полярной станцией или геологической экспедицией, согласно действующему в России законодательству, вправе: удостоверить личность, зарегистрировать брак, подтвердить рождение или смерть.
Иногда этот статус почётен, а иногда хочется, чтобы на твоём месте был кто-то другой. И командиру хочется, и капитану, и мне.
Как я уже говорил, в данной книге я воспользовался своим правом на цитирование и публикацию всего того, что написал А., находясь на площадке «Дома Орловых». Однако я не могу дословно цитировать то, что было ему написано третьими лицами (в данном случае, его женой). С другой стороны, ничто юридически не запрещает мне пересказать письмо жены своими словами.
Жена А. написала, что их сын («Сей Сеич», «Сейка», как его называл А.) умер третьего августа. На восьмое августа был запланирован сеанс связи с А. Понадеявшись на свои силы, она не отменила этот сеанс. Но минуты через три-четыре почувствовала, что расплачется, и закончила разговор.
Предпоследний сеанс связи (в конце июня) она тоже свернула, когда поняла, что теряет контроль над собой. Алексей-младший был жив, но развязка была уже предсказуема…
Марина писала, что он умер спокойно, без сильных болей. Передавал папе спасибо за дорогое лекарство, вообще за всё; просил передать, что гордится им, но жалеет, что они не увиделись.
Следующий фрагмент письма содержал противоречивые утверждения. Собственно, почти каждая фраза перечёркивала предыдущую. Марина писала, что хочет побыть одна; что не уверена в том, что готова продолжать совместную жизнь с А. (или с кем угодно другим), – но в то же время нуждается в помощи и в понимании. Она отдавала себе отчёт в том, что А. оказывает ей чрезвычайно существенную поддержку, снимаясь в «Доме Орловых», – однако он вправе (писала она) закончить эти съёмки в любой момент. Это право он (по её словам) имел и раньше, с первого дня. Она признавалась, что не знает сама, чего хочет; просила прощения; наконец, предлагала А. поступать так, как он сам сочтёт нужным, никоим образом не ориентируясь на неё.
Я оставил А. с этим письмом один на один, прогулялся по павильону и вполголоса попросил охранника быть наготове. Я подумал: актёр, подвижная психика… Мало ли, закричит, зарыдает, захочет разбить что-нибудь…
В закутке было тихо. А. мог уже прочитать несколько раз. Я подождал ещё пару минут и вернулся. Садясь за стол, украдкой взглянул на него. А. сидел с опущенной головой. Слёз видно не было. Он что-то невнятно проговорил, кажется: «Я так и знал». Или просто: «Я знал».
Будто бы я не читал его письма. Ничего он не знал, думал исключительно о соперничестве с Красовским и с Грдляном, о запутанных отношениях с «барышнями». Поймите правильно, я ни в коем случае не осуждаю. Просто не верю и никогда не верил в предзнаменования и предчувствия, не люблю эти разговоры: «ах, если бы раньше поставили диагноз», «если бы дали не это лекарство, а то…» Считаю, что это судорожные попытки изобразить контроль над тем, что априори контролю не подлежит.
Знание – это ведь тоже своего рода контроль. «Я знал». Ничего ты не знал.
Впрочем, если кому-то эти иллюзии помогают – пожалуйста. В любом случае это лучше, чем биться в истерике и ломать оборудование.
– Дайте что-нибудь выпить, – попросил А.
Я только руками развёл:
– Спиртного нет.
На самом деле, я мог подняться к себе на одиннадцатый этаж и взять в кабинете бутылку виски. Но распитие в павильоне было мною же запрещено под страхом немедленного увольнения по статье. Налей я ему хоть рюмку – здесь, на глазах у охранника, – завтра вся группа знала бы, что теперь в АСБ-29 можно употреблять. Он-то, А., думал я, сейчас, возможно, уйдёт и никогда не вернётся – а мне ещё неизвестно сколько работать, держать всех в узде.
Теоретически мы могли бы подняться ко мне в кабинет. Но потом пьяные слёзы… Меня учили, что если человек в стрессовой ситуации, с ним следует обращаться жёстко. Не давать ему провалиться в саможаление. Для его пользы. Это как держать в руках живую рыбу: если ослабить хватку, она станет биться, выскользнет – и сама разобьётся, и тебе чешуёй поранит руки. А сожмёшь крепко – попробует пару раз дёрнуться и успокоится.
Поэтому я сухо сказал:
– Спиртного нет. Могу приготовить чай.
Что-то в его лице – чего я никогда раньше не замечал – проступило ещё сильнее. Я не мог разобраться, что это. Страдание? Да, но не только. Страдание и достоинство – но и что-то ещё. Мне всегда казалось, что в А. не хватает чего-то важного. Будто он из папье-маше. А сейчас этого ощущения не было. Наоборот…
– Можете позвать священника? – вдруг спросил он.
– Вы имеете в виду, сию минуту? Сейчас половина двенадцатого. Священники спят.
– А письмо написать я могу?
– Да, конечно. Пожалуйста.
Я дал ему шариковую ручку и лист бумаги. А. никак не мог справиться с ручкой: было видно, что она кажется ему маленькой и неудобной после гусиных перьев. Кое-как приспособился, начал писать. Остановился, перечеркнул. Написал ещё. Снова перечеркнул.
Я проверил все мессенджеры. Ответил Римме, что да, сценаристов можно отпустить в буфет минут на сорок. За это время станет понятно, А. остаётся – или с ним тоже внезапно случился удар. Распределил кое-какие дела на завтра. Вынул из сейфа коробку с фальшивыми драгоценностями, стал сверять их по списку… Заметил, что А. уже какое-то время не пишет, а просто сидит, глядя перед собой.
– Вы закончили? – спросил я.
Он протянул мне листок.
Поскольку это письмо было написано до расторжения первого договора, на него у меня есть права. Письмо короткое, и я, не рискуя запутать читателей, в кои-то веки могу привести текст в нетронутом виде, т. е. с сохранением авторской логики, орфографии и пунктуации.
♦
Отец Георгий,
Прошу вас, если есть хоть [зачёркнуто]
Прошу Вас, повлияйте чтобы мне [зачёркнуто] нам дать ещё время, Л.И. и мне. Хотя бы не много время!
Л.И. некуда возвращатся. У неё две соседки алкоголички и больше никого.
А я должен вернутся домой.
Или нет?
Как вы думаете?
Марина, моя жена, не хочет, чтобы я вернулся.
И сам я не понимаю [зачёркнуто]
И я не могу представить [зачёркнуто]
Я понимаю что должен. Но, я ещё не готов. Нужно время, хотя бы не много.
Помолитесь пожалуйста о Марине.
И ещё, помолитесь пожалуйста о Людмиле Ивановне.
Сейчас она как будто мой близкий родственик.
Странно: поселили случайно чужих людей, а теперь как будто самые, самые родные люди.
Мне остатся с ней или всё-таки лучше вернутся домой? Сообщите пожалуйста, Ваше мнение?
Прошу вас, помолитесь о моём сыне Алексее!
Я знал [зачёркнуто]
И обо мне.
Я должен вернутся домой, я понимаю
Или всё-таки пока нет?
7
Когда внезапно случается что-нибудь непредвиденное, плохое, я разумом реагирую очень быстро, а эмоциональный ответ приходит с большой задержкой: меня может «накрыть» через несколько дней или даже через несколько месяцев. И я знаю, что многие так устроены.
Кроме того, я считаю – точней, разделяю известное мнение, – что похороны, поминки, вся эта отвлекающая суета имеет психотерапевтическое значение. Можете считать меня монстром, но я решил, что этот момент… ну, не то чтоб «удачный», странно было бы его назвать удачным – но именно с психологической точки зрения допустимый момент для разговора про деньги. А. не выглядел «убитым горем», «раздавленным» и т. п. Не кричал, не рыдал. А каким он будет через час, через два – неизвестно. Так зачем же мне дожидаться, пока накроет? – подумал я.
– Алексей Юрьевич. Я понимаю, сейчас не лучшее время для деловых разговоров…
– Да.
– Да. Но другого времени у нас не будет. Я должен вам сообщить, что условия изменились. Наш договор расторгается. Если вы возвращаетесь на площадку, мы с вами должны будем заключить новый… вот на этих условиях. Обратите внимание на пункт четыре-один.
Он посидел, тупо глядя на цифры, явно не понимая. Спросил:
– Это в рублях?
– Да, вот написано: «…рублей… тридцать девять копеек».
– Подождите, это… во сколько раз меньше? В десять? В пятнадцать? Я не понимаю…
– Меньше, чем что?
– То, что было.
– Не сравнивайте. То была уникальная ситуация, уникальный контракт. Один из самых больших актёрских контрактов в истории телевидения в России. Сейчас ситуация абсолютно другая. И ваша, и наша, и с сериалом, и на канале вообще, и в стране… Это максимум. Можете не соглашаться. Но я гарантирую: ничего сопоставимого с этой суммой сейчас вам никто не предложит.
– Но я могу отказаться? – тупо повторил он.
– Конечно.
– Мне выдадут мою одежду?
– Естественно, – улыбнулся я. – Почему вы…
– Вот просто встать и уйти?
– Вы же помните: у нас есть ваша маска. Вы умрёте во сне от сердечного приступа.
Он замолчал, неподвижно глядя перед собой. Я подождал полминуты.
– Прочтите контракт, – сказал я. – Он гораздо короче. И мягче. Вы не обязаны будете сидеть в кресле…
– Я разбил эликсир, – сказал он.
– Пришлём новый. Из Англии. Вы не должны будете находиться здесь круглосуточно. Ночью сможете выходить… А сможете оставаться. Как захотите.
Он начал было читать, потом поднял голову:
– Кто-то ещё ушёл? Кроме Ольги?
– Уйдёт Александра.
– Кто?
– Дуняша. Личные обстоятельства. Выходит замуж.
– М-м… А Ферапонт? – неожиданно спросил А.
– Вы же сами видели, Ферапонт сделал свой выбор. Но у нас есть замена. На мой взгляд, очень хорошая.
Он снова какое-то время пытался вчитаться.
– Нет, слушайте, я не могу. Я ни слова не понимаю. Потом.
– Вы сейчас возвращаетесь на площадку?
А. посмотрел на меня, на листочки, опять на меня. Спросил:
– Сколько у меня времени? На решение.
– Ну… Честно говоря, не хотелось бы здесь просидеть до утра. И сценаристы ждут, что писать. Вы умерли или нет. Если умерли – нам нужно подготовиться, положить куклу…
– Сейчас, хорошо… Сейчас…
Он закрыл глаза и приложил ко лбу кончики пальцев. Вышло очень изящно. Но у меня не возникло чувства, что А. играет. Видимо, за девять месяцев эти графские жесты так въелись, что теперь получались сами собой.
– Мне надо подписать здесь?
– Здесь, ещё здесь, и так на каждой странице.
Я видел, что А. уже был готов подписать – но что-то его снова затормозило. Он вернулся к первой странице и стал перечитывать договор.
– Сейчас… – бормотал он. – Сейчас.
– Не спешите.
Я продолжил сверять по списку фальшивые драгоценности. Не мог найти одну серёжку, потом нашёл. И когда подписы-вал очередной акт приёмки, вдруг сообразил, что именно так поразило меня в лице А.
Оказалось, что он настоящий.
Девять месяцев я писал ему реплики, он их произносил. Часто перевирал. Изредка улучшал. Импровизировал – но всё равно делал это в тех рамках, которые задавал я. Иногда он считал, что перечит мне, переигрывает меня – но на самом деле просто заглатывал одну из пары наживок, делал выбор из двух или, максимум, трёх вариантов, которые я заранее предусмотрел.
Мне было с ним скучно. Я не кокетничал перед вами, когда писал, что хочу вступить с персонажем в конфликт, хочу, чтобы он принял решение самостоятельно. Мой текст сделается настоящим, – убеждал я себя, – и я сам сделаюсь настоящим писателем, если мои персонажи будут действовать по своей воле, свободно.
Да, всё это я вам уже говорил, и вроде бы говорил вполне искренне – но, как выяснилось теперь, в глубине души я не верил, что это и правда может произойти. А теперь я сидел напротив А., который застыл над страницами договора, и мне было не по себе.
Я видел – то, о чём я не смел мечтать, происходит: я смотрю на него и не знаю, подпишет ли он договор. Я привёл все свои аргументы и теперь могу только ждать. Но также я понимал: независимо от того, подпишет он или нет, останется или уйдёт – это будет его выбор, не мой. Он сделает этот выбор не потому, что я подсунул ему эту развилку, а исходя из своей внутренней сути. Может быть, исходя из своей ограниченности, нищеты, смертности, я не знаю, греховности, чего угодно – но из своей, не моей. Он свободен. А значит, реален. И это страшно.
Тут у меня появилась маленькая мыслишка, я за неё ухватился: а может, подумал я, он показался мне настоящим только из-за того, что раньше я видел его исключительно на экране, нас разделяло стекло монитора – а сейчас этой преграды нет, один воздух? Всё проще простого? Никакой мистики?
Когда я нервничаю, то обычно верчу в руках часы, скрепку – первое, что попадётся. Размышляя о том, отчего так страшна реальность другого, я механически, не отдавая себе отчёта, пошебуршил в коробке с фальшивыми драгоценностями и нащупал там что-то гладкое и прохладное…
Вдруг я почувствовал, что А. как-то странно затих. Я взглянул на него и увидел, что он, замерев, смотрит на мои руки. Я тоже опустил взгляд и понял, что наугад выбрал Ольгино ожерелье – и теперь перекатываю, как бы переливаю его между пальцами, гранёные стёклышки в свете настольной лампы вспыхивают то зелёным, то синим, а придуманный мной персонаж не отрываясь смотрит на эту ленточку из фальшивых алмазов, на свою гусеницу. Смотрит, смотрит, не может отвести глаз.