тете и узнать, где он находится. Как похудела мама, и как побледнела; красивая как и прежде, но глаза грустные, а когда улыбается, они светятся. Вечером сидим дома. Милые комнаты. Железная печка стоит рядом с печкой-голландкой. Труба от неё тянется к форточке. Книг стало меньше на полках, и многих вещей не хватает. Наталья продавала их, покупала на вырученные деньги еду для детей, а книги сжигала, отапливая свою комнату. Мама спокойно отнеслась к этому, когда вернулась в Москву.
Через два дня отметили день моего рождения — 26 сентября Исполнилось мне восемнадцать лет. К этому дню велась подготовка: мама скопила немного продуктов, выдававшихся по карточкам: банку консервов, повидло, три луковицы, которые поджарили на подсолнечном масле, и вкусный московский хлеб — белый и чёрный. В гости пригласили Анну Ивановну — мою учительницу музыки. Она принесла баночку варенья и ноты — три вальса Шопена. Сама Анна Ивановна и играла их в этот вечер на пианино, а я так и не решилась притронуться ж клавишам, отложив это на будущее.
На следующий день пошла я в университет. Филологический факультет находился в то время на Большой Бронной в школьном здании, а корпус на Моховой ещё не был освоен, потому что Московский Университет только что вернулся из эвакуации. Здесь, на Большой Бронной и предстояло заниматься весь первый курс. Первый университетский преподаватель, с которым пришлось мне встретиться, был Самуил Борисович Бернштейн. Только позднее я узнала, что он преподавал болгарский язык и заведовал кафедрой славянских языков. Теперь же он консультировал поступающих, рассказывал им о факультете. Самуил Борисович настойчиво советовал мне поступить на новое, только что открывшееся славянское отделение. А мне хотелось на романо-германское. Но С.Б. Бернштейн всячески пытался убедить меня в том, что русский человек обязательно должен изучать славянские языки и культуру славянских народов «А кто же будет поступать на романо-германское отделение и изучать английский, французский, немецкий языки?» — спрашивала его я, помня о своём любимом Диккенсе. На этот вопрос ответа не последовало, и Самуил Борисович уже совсем было собрался положить мои документы в папку с надписью «Славянское отделение. Болгарская группа», чему я, собравшись с духом, решительно воспротивилась.
Вступительные экзамены в тот год никто из поступающих не сдавал. Ориентация была на конкурс аттестатов, и золотые каемочки на выданном мне в сызранской школе документе сыграли свою роль. Меня приняли и записали в студенты того отделения, о котором я и просила, смутно представляя. что меня там ожидало. Никаких представлений о таких понятиях, как «учебный план» и «программы лекционных курсов», у меня не было. Тем интереснее было начинать.
Однако до лекций было ещё далеко. Учебный год, открывавшийся 1-го октября, начался с работ на трудовом фронте: часть студентов уже была отправлена на лесозаготовки, а те, кто сдавал свои документы позднее, ехали на сельхозработы в университетское хозяйство в Красновидово, находившееся недалеко от Можайска, здесь и пришлось познакомиться друг с другом первокурсникам филфака; в Красновидове приобщились они и к находившимся на свекольных грядках и картофельном поле старшекурсникам.
Жизнь в Красновидове, продолжавшаяся почти целый октябрь, оказалась интересной и насыщенной. Вставали рано, завтрак поглощали удивительно быстро, запивая овсяную кашу жидковатым, но сладким чаем с куском серого вкусного хлеба, и отправлялись на работу: кто выдергивать морковь или свеклу, кто копнить сено, кто собирать картошку. Обед привозили в большом котле прямо на поле, а к шести часам возвращались в жилой корпус, где ждал нас ужин, а после него отправлялись на нары, где до позднего часа, несмотря на усталость, текли беседы. На обед и на ужин подавали обычно гороховый или овсяный кисель, а в награду за перевыполнение плана уборки урожая перепадали изредка добавки в виде кусочка селедки или небольшой порции омлета из яичного порошка. Но нас все это вполне устраивало, думали о другом, и прежде всего о предстоящих занятиях. В чем они будут состоять, с кем из университетских профессоров предстоит нам встретиться? Старшекурсники делились своим опытом, рассказывали о всяких курьезах, о том, какие лекции будут нам читаться. Однако и они не могли с полной уверенностью утверждать, что именно нас ожидает: ведь два предшествующих года Московский университет был эвакуирован в Среднюю Азию, может быть, не все преподаватели ещё вернулись, может быть, будут новые... Некоторых мы увидели уже в Красновидове. Показали нам профессора Чемоданова, чьи лекции по языкознанию предстояло нам слушать; однажды встретили историка Галкина и его супругу Галкину-Федорук. Они жили в отдельном корпусе, оборудованном в дом отдыха для преподавателей.
Первые две недели пролетели быстро, а потом все уже подустали и все чаще мысли устремлялись к Москве, к дому. От свежего воздуха и довольно больших норм, которые с каждым днем возрастали, поскольку холода приближались, а дни становились короче, возрастал и наш аппетит. Хотелось есть. По утрам, когда шли к месту работы, наша бригада проходила мимо большого поля, на котором рос турнепс. Его уборка ещё предстояла. Но получилось как-то так, что началась она без ведома начальства и без распоряжения бригадира. Просто каждый, проходя мимо грядок с турнепсом, выдергивал по одной турнепсине, стряхивал с неё землю, чистил (а свои ножи были у каждого) и с удовольствием съедал. Поле заметно опустошалось. Очевидно, чтобы не весь урожай турнепса был истреблен, назначили день его организованной уборки. Мы потрудились на славу и с веселыми песнями до-выдергивали остававшиеся в земле корнеплоды, без особого напряжения перевыполнив дневную норму: все было убрано за полдня. Поле опустело. Кучки турнепса перетащены в корзинах в грузовик. На прощание каждый съел по одной штучке, а к ужину все мы получили по кусочку желанного омлета с селедкой.
В последнюю субботу октября уезжали в Москву. От Красновидова до Можайска шли пешком километров шестнадцать, а потом на поезде часа за три доехали до Москвы Уже совсем немного времени осталось до начала занятий. Ах, как мне хотелось, чтобы этот день наступил! Как я его ждала! Как не терпелось стать студенткой! Надо было хорошо приготовиться. Нужны тетради. Я нахожу в ящиках письменного стола остатки пожелтевших листов бумаги и сшиваю тетради. Обложки — из картона старых коробок. Есть несколько карандашей. Есть школьная тонкая ручка с металлическим перышком, но нет чернил. Ничего! Записывать буду химическим карандашом, который старательно и очень осторожно подтачиваю. Носить все буду в потёртом, но, как мне кажется, красивом портфеле, приобретенном мамой ещё в пору её учительской деятельности. В портфеле два отделения: для тетрадей и книг. Но учебников пока нет, хотя так хочется, чтобы они уже были.
Иду узнать расписание занятий. Оно вывешено на первом этаже серого здания на Большой Бронной. Расписание только на два первых дня. С трепетом записываю в самодельный блокнот перечень лекций — теория литературы, античная литература, история древнего мира, а затем — языкознание, история партии, иностранный язык, древнерусская литература. Но ведь начала первой лекции надо ждать ещё целый день и целую ночь, а потом ещё половину дня, потому что занятия первого курса будут проходить во вторую смену — с трёх часов.
У доски с расписанием познакомилась с Магдой Гритчук. Она, как и я, — первокурсница. Домой шли вместе. Оказалось, что и живем по соседству: её дом на углу Большого Новинского переулка и Садового кольца. Магда уже училась один год в Бауманском институте, но точные науки, бесконечные чертежи оказались ей не под силу и ничего не давали её душе. Теперь она всецело посвятит себя филологии, в которую влюблен её отец — учитель литературы Мы шли пешком по Бульварному кольцу до Арбатской площади, потом по Арбату до Смоленской, потом по Садовой до Большого Новинского, а дальше — к Горбатому переулку мимо женской Новинской тюрьмы. Магда проводила меня до самого дома, показав и свой дом. Теперь мы знакомы, и завтра, как было решено, пойдем в университет вместе.
И вот наступил этот заветный и долгожданный час, когда мы шли на первую лекцию. У дверей аудитории уже собралось довольно много народа: всем не терпелось войти, во было ещё рано и занятия первой смены не кончились. Но как только раздался звонок, все хлынули в аудиторию, стараясь занять места поближе к возвышению, на котором стоял стол и профессорская кафедра. И с самого первого дня так было всегда: наш курс устремлялся мощным потоком навстречу знаниям. Толпа жаждущих приобщиться к ним стояла не только перед дверями лекционных аудиторий, но и перед входом в читальный зал факультета, в университетскую библиотеку на Моховой, в очереди в Ленинку, являясь туда задолго до её открытия. Мы хотели учиться, слушать, читать, говорить друг с другом. И учились с радостью.
24
Уже первый день университетских занятий определил мою судьбу: все, что довелось услышать и пережить за насколько часов, проведенных в аудитории, раскрыло такие горизонты и значило для меня так много, что и высказать это сразу кому бы то ни было казалось просто невозможным. Когда вместе с Магдой мы возвращались домой, я молчала. Говорить была не в состоянии. Хотелось вновь и вновь вспоминать о том, что произошло в этот день между тремя и восемью часами, что произошло, пока я слушала три первые в своей жизни лекции.
Происходило следующее. Ровно в три в аудитории появился невысокий человеке седыми волосами и небольшой белой бородкой, с ясными добрыми глазами; весь его облик был благороден; шел он нетвердой походкой, опираясь на палку; с трудом поднялся на кафедру и говорить начал негромко. Но с каждой минутой голос его звучал все громче, напевные интонации нарастали, завораживая слушателей, заставляя их, как мне казалось, забыть обо всем и всецело погрузиться в тот мир, который он нам открывал. Профессор Сергей Иванович Радциг говорил о Древней Элладе и о её певце Гомере. Нет, он не говорил, он пел, подобно тому, как воспевал героев Троянской войны великий слепой певец. Иногда голос его дрожал, глаза наполнялись слезами, а сцена прощания Гектора с Андромахой произвела на всех столь сильное впечатление, что навсегда осталась в памяти. Мы перестали писать, мы были зачарованы звуками чудной речи, мы были пленены старцем, стоящим перед нами и повествующим о происходящем в давние времена. Когда профессор замолк, ни звука, ни шороха не раздалось в аудитории. И вдруг тишина взорвалась аплодисментами. Все были едины в стремлении выразить восторг, восхищение, благодарность. Произошла встреча с Гомером. Произошло наше приобщение к филологии, к магии слова, таящего в себе сокровища культуры.