Первую неделю провожала меня тётя Маша, потом я ходила одна. Путь длинный — до Горбатого моста по нашему переулку, по Большой Конюшковской улице до зоопарка, потом по Большой Грузинской до Среднетишинского переулка (он почти напротив входа на Тишинский рынок), а здесь — третий дом от угла. Класс на втором этаже — 3-й «Б». Посадили меня на третью парту в первом ряду, у стены. Мне нравилось в школе, нравилось идти по широкому коридору, входить на перемене в большой зал, спускаться в столовую, садиться за стол, где уже стояли завтраки — салаты в мисочках, пюре с котлетой, компот. Нравилась Лидия Ивановна — спокойная и строгая, гладко на прямой пробор причесанная, с толстой косой, свернутой в пучок, с белым воротничком и в черном халате. Все учительницы в школе носили сатиновые халаты. Нравились уроки. И совсем не трудно было здесь учиться. Ошибок в диктантах я почти и не делала, задачки тоже получались, читать, рассказывать, рисовать умела. Не умела петь, а потому уроки музыки не очень любила. Но со временем и к ним привыкла. Учительница Марта Христофоровна каким-то образом определила, что у меня третий голос, и поставила рядом с теми, кто тоже пел этим голосом. Таких было мало, но мы старательно пели. Первой песней, которую разучивали мы на уроке пения в третьем классе, была песня про ребят из Германии. Начиналась она такими словами:
Анна, Марта, Ганс и Мина —
Всех их не счесть, —
Нам прислали из Берлина
Тяжкую весть…
Далее говорилось о том, что для Германии наступили тяжёлые времена и ребята, живущие в Берлине, хотят, чтобы все знали об этом, о том, как фашисты бросают людей в тюрьмы.
В школьной библиотеке я попросила книгу о фашистах; сказали — такой нет. Тогда попросила о Германии, и мне дали книжку «Карл Бруннер». Автора её не помню. Рассказано в книге про немецкого мальчика, который работает развозчиком хлеба у булочника. Каждое утро забирает он в булочной хлеб и везет по домам заказчикам, наблюдая за происходящим на улицах. К вечеру снова едет по нескольким адресам. И так день за днем. Как будто бы ничего особенного не происходит, но почему-то настораживаешься, чего-то все время ждёшь, переворачивая страницы. Что-то должно произойти. После того, как я вернула книгу, мне очень скоро захотелось её снова прочитать, но книги не было ни в тот день, когда я за ней пошла, ни через неделю, ни через месяц. А потом я уже не спрашивала, и никогда больше не встречалась мне эта книжка про Карла Бруннера.
Помню, что отец говорил Карлу — «С чужими не разговаривай, в драки и стычки не ввязывайся, от полиции будь подальше». А в конце упоминалось о большом пожаре. Горело очень важное здание.
Марта Христофоровна после того, как песню про Анну, Марту, Ганса и Мину мы выучили, очень скоро запретила нам её петь. Стали учить другие. Мы готовились к поступлению в пионеры, и наш классный хор репетировал пионерские песни — «Марш пионеров» и «Костер». Но незадолго перед тем, как должен был происходить торжественный прием в пионеры, случилось ещё одно важное событие: в Москву привезли испанских детей. В Испании происходила война, испанцы защищали свою страну от сил фашизма, а детей отправили в СССР, в дружественную антифашистам страну. В подарок ребятам нашей школы и присланы из Испании апельсины. Нам сообщила об этом на уроке Лидия Ивановна, и вместе с ней мы пошли в школьный зал, где директор Нина Александровна и человек, которому поручили передать нам апельсины, рассказывали об этой войне и о том, что на помощь борющимся испанцам едут люди из многих стран. Прозвучали слова «Но пасаран!» И все мы подняли сжатую в кулак правую руку. Это был первый митинг в моей жизни. Потом каждому дали по огромному апельсину, но никто в школе апельсин не съел, все понесли апельсин домой, чтобы показать его родителям, другим ребятам. Это было весной 30-го года. Перед первым маем в клубе им. Серафимовича (недалеко от школы) весь наш класс приняли в пионеры. Это было торжественно, на сцене в большом клубном зале. Играл духовой оркестр. Вышли мы из клуба в красных галстуках. На следующий день класс разделили на четыре пионерских звена, в каждом звене выбрали звеньевого; четыре звена составили пионерский отряд. Выбрали председателя отряда. Председатель и четыре звеньевых составили Совет отряда. Меня выбрали звеньевой. В звене было десять человек. Стали проводить два раза в месяц сборы звена и один раз в месяц — сбор отряда. Но так как учебный год уже кончался, то успели один раз собраться своим звеном и одни раз — в самом конце занятий — всем отрядом Решили выпускать стенную газету на следующий год и готовить интересные сборы отряда. Помогать в пионерской работе стала пионервожатая — Валя Саламатова. Она была старше нас на три-четыре года. Но пришла она к нам как пионервожатая уже в следующем учебном году, когда мы были уже в четвертом, а она в седьмом классе.
А в нашем классе училась её младшая сестра — Таня Саламатова, с которой я подружилась. У неё были длинные темные косы, и она прекрасно училась, задачи решала быстрее и лучше всех. Мне она сразу же понравилась, но настоящая дружба тоже была ещё впереди. В первый год пребывания в школе приходилось ещё ко многому присматриваться, привыкать. Важной проблемой для меня стал обратный путь из школы домой. Возвращаться приходилось одной, никто не встречал и не мог встречать. Родители работали, тётя Маша была с маленьким ребенком, с Мариной, а я была достаточно большой. Трудность состояла в том, что на первых порах на Большой Конюшковской, т. е. сразу же после зоопарка, меня подстерегали тамошние мальчишки и пытались то толкать, а то и бить. Они толпились обычно у одного из домов, возле крыльца и, завидя меня, начинали двигаться навстречу. За спиной у меня был ранец, руки свободны, что помогало кое-как отбиваться, но делать это было трудно. Их было то трое, то четверо. Иногда на помощь приходили прохожие, но не всегда кто-то оказывался рядом, да и кричать, призывал на помощь, как-то не хотелось. Приходилось защищаться, быстро бежать. Несколько раз они меня больно били, но чаще сильно обижали. Тогда я начала вооружаться. На Большой Грузинской улице был садик. Идя мимо него, я стала заходить в одну на аллеек, где выросли большие кусты, и запасаться прутьями и палками. Несла их, засунув в рукава пальто, а, завидя врагов, вытаскивала и била наотмашь со страшным остервенением от безвыходности. Мальчишки были не очень большие, не старше меня, а двое — помладше. Один раз одного удалось отхлестать сильно, двое других отступили. На следующий день они стояли на обычном месте, но шла я рядом с дядькой, впервые попросив помочь мне, и он им пригрозил расправой, и больше того, поймал одного за руку и потребовал сказать адрес, а тут из подъезда вышла мальчишкина мать и состоялся разговор, завершившийся тем, что она за ухо повела его домой. Другие разбежались. И все же не все было кончено, хотя при новой стычке им было сказано, что их родителям, поскольку теперь знаю, где живет один из них, будет известно и милиция их заберет. Не думаю, что это испугало. Но время шло, и сколько же можно сражаться с девчонкой? Дело затихло. Отрезок Большой Конюшковской стал почти безопасен, хотя терять бдительность все же не стоило.
На следующий учебный год школа наша переместилась на другую улицу, на 2-ую Брестскую, находящуюся рядом с Тверской. Туда я ездила на трамвае. К этому же времени и трамвайная линия была проложена прямо рядом с нами: от Смоленской площади по Проточному, потом по Песковскому переулку, а остановка у Горбатого переулка. Садилась на 47 трамвай и ехала до Тверской, до её пересечения с Большой Грузинской. Отсюда — минут пять и школа. Перевели 113-ую образцовую школу в новостройку из красного кирпича, четырёхэтажную с просторным двором. Но в этом здании не было зала. Потому и физкультурой занимались в коридоре, и вечера, сборы проводили в большом (сдвоенном) классе. Но зато все было новое, чистое. И ребят в классе оказалось много новых, живущих поблизости от этого нового школьного здания.
Для меня начало учебного года в четвертом классе оказалось неудачным. Летом мы с тетей Машей и маленькой Мариной (ей в июле 36-го исполнился только один год) были отправлены к бабушке в Сызрань. Ребенок почти все лето страдал от поноса, а я в конце июля тоже заболела и долго не могли определить, чем именно. Температура поднялась через день до 40 градусов, а то и выше. Потом остановилась, потом снова била меня лихорадка. В Сызрани была весьма распространена малярия, но врачи начали думать, что у меня что-то другое. В августе приехали в Москву. Здесь продолжалось ещё сильнее. Установили тропическую малярию. Голову обрили наголо. Лечили интенсивно. Совсем я ослабела и еле-еле выкарабкалась, как сказал врач, ожидавший худшего. Весь сентябрь и начало октября провела дома, а в школу пошла первый раз в середине октября совсем не в лучшем виде. Вместо красивых, как я считала, немного вьющихся на концах волос — лысая голова. А у всех девчонок косы или нормальная стрижка. Вместо ботанической коллекции, которую надо было собрать летом — какие-то жалкие осенние листья березы н липы, сорванные в московском садике. Правда, принесла я для живого уголка аксолотля в стеклянной банке, но его вид никому особенно не понравился. К тому же и звеньевого, пока меня не было, выбрали другого. И Лидия Ивановна уже не была нашей учительницей. Теперь все предметы преподавали разные учителя. Никого из них я не знала, и меня никто не знал. Место моё на третьей парте в первом ряду оказалось занятым. Таня Саламатова сидела с другой девочкой. Полно было новых мальчишек, и с одним на них была посажена я на последнюю парту у окна. Банка с аксолотлем стояла пока на подоконнике рядом со мной. Снова приходилось осваиваться.
Моим соседом по парте стал Вовка Давыдов — второгодник. С ним у меня сразу нашелся общий язык. Списывал он у меня всё и без всяких моих возражений, чем был доволен. Вскоре предложил сыграть с ним в шашки, они всегда были при нем. На одном из уроков сыграли, но потом я отказалась, проявив без всякого стеснения жажду знаний, многие из которых уже были пропущены за время болезни. С его стороны это нашло понимание. Но в шашки иногда на переменах играли. И все же не с Вовкой хотелось мне подружиться. Было много других хороших ребят. Постепенно все получилось. Снова мы стали дружить с Таней Саламатовой, потом с Женей Коробковой, со Златой Чудовой. Среди ребят интересны нам были Виктор Лемберг. Орик Семенов. Борис Боссарт и, конечно, Дима Полонский. Но он смотрел, затаив дыхание, только на Олю Кирзнер. Постепенно намечалась компания, сплотившаяся, однако, только на следующий год Пока мы ограничивались общением друг с другом только в школе. Домой я ходила несколько раз лишь к Тане Саламатовой. Она жила с мамой н сестрой Валей. Мама её была латышка, звали её Марией Эмильевной, работала она машинисткой, и днем дома её никогда не было Отец Танин, как узнала позднее, находился в ссылке уже два года. Он был профессор-экономист. Мария Эмильевна, потрясенная арестом я ссылкой мужа, всего страшилась, все силы отдавала работе, беря листы для перепечатки я домой, печатала на машинке до позднего вечера. Жили они только на её заработок. У Тани было одно платье, в нём она ходила в школу почти целый год, а весной стало возможным купить сразу два новых платья, и мы вместе с ней выбрали их в Мосторге на Красной Пресне. Одно — светло-серое, а другое — темно-кирпичного цвета. Обе юбочки у платьев — в глубокую складочку. Валя ходила в юбке и темно-синем тонком джемпере с небольшой вышивкой на левой стороне груди. Все ребята в Валином классе, все самые интересные мальчишки были её друзьями и поклонниками, все и всегда окружали ее. Училась она прекрасно, а по математике и физике была вообще сильнее всех. Таня тоже во всем проявляла способности. Обе они играли на пианино.