Началось все с некоей Сары Борисовны. И все бы ничего, если бы не было у неё необъяснимого пристрастия к чтению бесконечных историй о собаках. О них мы читали на аудиторных занятиях, о собаках подбирались тексты для домашнего чтения. О собаках мы писали изложения, сочинения, о них предлагалось нам и самим придумывать разные истории для развития навыков английской речи. У Сары Борисовны был неиссякаемый запас книг о собаках самых разных пород и разных способах использования собачьих возможностей человеком. Мы читали о собаках, охраняющих дом своего хозяина, об охотничьи собаках, о собаках-поводырях, о собаках, спасающих утопающих, пожарных собаках, о собаках, умеющих находить людей (особенно детей), затерявшихся в дремучих лесах, в высоких горах, в подземных пещерах. Конца этому не было. Самые гуманные первокурсники проникались неприязнью, а некоторые даже ненавистью к собакам, издавна считавшимся друзьями человека. Спасло нас от этого наваждения возникшее у Сары Борисовны желание перейти на русское отделение филфака, где, очевидно, возникла необходимость обратить к изучению жизни собак уже не только по известным в отечественной классике рассказам «Муму» и «Каштанка», но и по произведениям англоязычных писателей, прежде всего Сетона Томпсона и Джека Лондона. Вздохнув с облегчением, мы с надеждой ждали перемен к лучшему. Однако появление нового преподавателя надежд не оправдало. Он был суетлив и неприветлив; занятия с нами его явно тяготили, необходимость устроить свою судьбу в Москве, куда он прибыл, как мы выяснили, из Якутска, требовала много сил и времени, и потому ни сил. ни времени на продвижение нас в знаниях английского языка у него не хватало. Он скрылся; имя его в памяти не сохранилось. Потом занятия стал вести мистер Пиквик. Он был импозантен и мил, любил рассказывать о себе и своих друзьях, читал нам стихи, сообщал вычитанные в газетах новости. К сожалению, беседовать с нами он предпочитал на русском языке, а задания задавал по учебнику английского языка, ко проверять избегал. Мистер Пиквик продержался целый месяц. За это время в других группах наши однокурсники вполне ощутимо продвинулись вперед, а мы не преуспели, что и обнаружилось на зачете. Мы стали просить о другом, настоящем преподавателе. Нам его обещали в начале нового семестра. Но к этому времени две студентки перешли в немецкую группу, а одна — во французскую, а меня перевели в другую группу английского языка, где я и оставалась все последующее время пребывания в университете. Эта группа состояла из тех, кого при формировании групп сочли продвинутыми в знаниях английского. Сначала было трудно, но потом все встало на свои места, и Анна Константиновна Айн умело управляла дюжиной студентов, среди которых был только один мужчина. Его звали Ревдит Кременчугский. Имя Ревдит означало Революционное Дитя. Он был большой, очень некрасивый и нескладный. Мы его ласково называли Ревдетина и всегда были благодарны ему за охотно оказываемую помощь. Он знал английский язык лучше всех. Все остальные были девицы: Адлер Руфа, Бару Лида, Аронская Галя, Ванникова Элла, Живова Юля, Орлова Нина, Фёдорова Ксения (в этой группе она проучилась только год, потом заболела и отстала на курс), Элла Кац. И ещё я — Кузьмина Нина. Отношения между всеми были хорошие, но близких подруг я нашла в других группах. С ними я познакомилась до того, как оказалась в группе Айн.
Все началось, как ни странно, с пузырька с чернилами. В те времена авторучки ещё не стали достоянием многих. У большинства их не было, а обычные ручки с металлическими перышками требовали чернильниц. Поэтому в тот день, когда я увидела на одном из столов пузырек с чернилами, то сразу направилась в тот угол аудитории, где он стоял. Вокруг стола уже сидели несколько человек, и только один стул оказался свободен. На него я и села, спросив у обладательницы пузырька — тонколицей девицы, ещё не успевшей снять с головы серенькую шапочку с козырьком, могу ли я пользоваться её чернилами. Она утвердительно кивнула и, весело улыбаясь, сообщила, что желающих много. Их действительно оказалось немало: кому же хотелось таскать в специальном мешочке чернильные пузырьки? Мы старательно записывали лекцию по древнерусской литературе, блистательно читаемую профессором Николаем Калиниковичем Гудзием, периодически обмакивая свои ручки в пузырек, порой делали это одновременно, обменивались вежливыми извинениями, но почти и не видели при этом друг друга: не было времени, надо было все успеть записать. На перемене перевели дух и познакомились.
Наша дружба продолжалась многие годы: Неля Крыжановская, Нина Михальская, Майя Кавтарадзе (слева направо)
Компания собралась распрекрасная, и начавшееся знакомство очень скоро переросло в прочную дружбу, сохранившуюся на долгие годы. Обладательницей пузырька оказалась Неля Крыжановская, сразу же сообщившая нам, что лучше было бы называть её Зайка: так авали её и в школе, и дома. Рядом с ней сидела прекрасная грузинка Майя Кавтарадзе, а по другую сторону — белокурая и голубоглазая Лиля Надежина. Она была ленинградка, но пока жила у своих московских родственников, ждала, когда из Средней Азии приедет её мама, и тогда вместе с ней после первого курса она вернется домой на Васильевский остров. И ещё за тем же столом сидела Тала Гребельская — с толстыми косами и в очках. Я была пятой. Но если Зайка, Майя, Лиля и Тала учились все в одной английской группе, то я — в другой, что не помешало, начиная с этого времени, быть нам вместе. С Магдой моя дружба продолжалась, но с моими новыми подругами она не сблизилась. С Магдой мы вместе ходили в университет, вместе готовились к экзаменам на первом, а потом и на втором курсе, я подружилась с её родителями — отцом Андреем Ивановичем и матерью Марией Андреевной — врачом районной эпидемстанции. Ездила к ним на дачу в летние дни — на станцию «Правда» Ярославской железной дороги. Потом мы работали в одном и том же институте, а некоторое время даже на одной кафедре. И все же моя подлинно студенческая жизнь не состоялась бы без Зайки, Майи и Лили. Каждая из них, и Тала Гребельская в том числе, — интересна и оригинальна по-своему, а все вместе они составляли веселую, остроумную и дружную компанию, центром которой в студенческие годы была Майка: рядом с ней всегда было интересно и надежно. В её доме проводили мы свои праздничные сборища, сюда приходили для доверительных бесед и разговоров.
Обстановка для этого была самой подходящей. Родители Майи жили за границей. Отец ее, Сергей Иванович Кавтарадзе был в то время послом СССР в Румынии. Мать Майи находилась рядом с ним в Бухаресте, лишь изредка наезжая в Москву. Летом и Майка ездила в Румынию, танцевала на одном из приемов в посольстве с королем Михаем, облаченная в белое бальное платье (мы это видели на фотографии). Но задерживаться в Бухаресте ей не хотелось: жизнь в большой квартире на Кропоткинской, где чувствовала она себя совсем свободной, где хозяйство вела домработница Поля и где она могла принимать свои друзей-грузин, учившихся в самых разных московских учебных заведениях, а также и подруг по университету, нравилось ей гораздо больше. Это было вполне понятно, если учесть весьма тяжелое время, которое выпало всей их семье в предшествующие годы. Помощник министра иностранных дел Молотова Сергей Иванович Кавтарадзе был арестован, его жена также, а Майка, ещё совсем ребенок, обращалась с письмами к Сталину, хорошо знавшему старого большевика Серго Кавтарадзе с молодых лет, когда они начинали свой путь в Грузии, и просила освободить родителей.
Майка была отзывчивой, доброй, непосредственной и вместе с тем внутренне сильной и стойкой. Жизнь уже многому её научила. Прекрасное знание французского языка и воспитание под руководством матери, происходившей из грузинской княжеской семьи и учившейся в своё время в Смольном институте благородных девиц в Петербурге, а потом вышедшей по любви и наперекор родительской воле за происходившего из простой семьи и связавшего свою судьбу с большевиками Кавтарадзе, соединялось в Майке с простотой манер, умением общаться с людьми любой социальной принадлежности, отсутствием какого бы то ни было проявления снобизма и открытостью жизни. Она умела подмечать смешное, умела радоваться, шутить и помогать совсем незаметно и ненавязчиво. Учиться она не особенно любила: слишком захватывала её жизнь и открывшиеся перед ней возможности ходить на концерты, в театры, смотреть новые фильмы, общаться с друзьями и поклонниками, которых, однако, она всегда умела держать на желаемой ею самой дистанции. На занятиях, особенно на самых ранних или самых поздних, она могла заснуть, они отравляли ей жизнь и заставляли волноваться, но обаяние её и начитанность, выходившая далеко за рамки программы, делали своё дело, помогая ей более или менее благополучно переживать экзаменационные сессии.
Помимо дома на Кропоткинской, местом наших частых встреч была квартира, где вместе со своей мамой и теткой жила Зайка Крыжановская Это была большая коммунальная квартира в одном из тех солидных домов, которые строились в Москве в самом конце XIX и в начале XX века. В доме было шесть этажей, широкие лестницы с красивыми перилами и удобными ступенями. Зайка жила в бельэтаже. Никогда прежде в таких домах мне не приходилось бывать. Высокие темные двери с изогнутыми медными ручками вели в квартиры, каждая из которых принадлежала прежде только одной семье, лишь позднее превратившись в коммуналку. И в зайкиной квартире раньше жили её родственники — родители — мать Вера Васильевна и отец— человек военный, дослужившийся в Советской Армии до полковника, а в молодости бывший красноармейцем; в этой же квартире жила сестра Веры Васильевны — Наталья Васильевна Бутягина, муж которой — профессор-математик Бутягин уже в наши с Зайкой студенческие годы был одно время ректором Московского университета. Сестры Вера и Наталья происходили из старомосковской дворянской семьи, находились в родстве с актрисой Малого театра Евдокией Дмитриевной Турчаниновой (Зайка удивительно похожа на Турчанинову), дружили с Ольгой Николаевной Андровской, несколько раз бывал у них Василий Иванович Качалов. У Зайки сохранилась фотография, подаренная ей Качаловым, с надписью «Зайке от Гамлета. Качалов». Для меня все это было сказочно чудесным, удивительным, почти волшебным. Столько раз видела этих актёров на сцене, замирая от восторга, следила за каждым их жестом, за интонацией каждой произносимой ими фразы, а Зайка видела их за чайным столом и говорила с ними!