Однако режим аспирантских экзаменов, сроки которых приближались, требовал усердия. В те годы на кафедре зарубежной литературы специальность, т. е. история зарубежной литературы, сдавали вне-сколько приемов: по каждой эпохе был отдельный экзамен. И всякий раз надо было представить реферат, а также конспект (весьма развернутый конспект) не менее четырёх лекций. Готовясь к экзамену по античной литературе, я писала конспекты лекций о трагедиях Эсхила, Софокла и Еврипида, готовила реферат об «Энеиде» Вергилия, а также должна была хорошо ориентироваться во всем материале вузовской программы по античной литературе. В пединституте на филологическом факультете существовала в те годы кафедра классической филологии, и её заведующий — профессор Дератани, а также и работавшая с ним доцент Тимофеева присутствовали на нашем кандидатском экзамене, читали написанные нами рефераты и проверяли конспекты лекций. Вслед за античной эпохой с перерывом в полтора-два месяца сдавали литературу последующих эпох. И так в течение первых полутора лет пребывания в аспирантуре. А помимо литературы была ещё философия и иностранный язык. Одновременно шла работа и по теме диссертации.
И вот здесь у меня опять получилась осечка. Увлечение Диккенсом опять оказалось прерванным совсем непредвиденным обстоятельством. В начале 1950 года широко отмечался юбилей болгарского классика Ивана Вазова, родившегося сто лет назад. Эта дата отмечалась не только на его родине, но и во все странах народной демократии, и в СССР. Готовились к этому юбилею и в нашем институте, но, как всегда, времени на подготовку не хватало. До торжественного заседания Ученого совета института оставалось всего недели две, когда директор Д.А. Поликарпов обратился к М.Е. Елизаровой с просьбой выделить от кафедры зарубежной литературы докладчика, который расскажет о Вазове и его литературно-общественной деятельности. А так как на нашей кафедре уже состоялось заседание и краткое сообщение о творчестве Вазова было поручено сделать мне, и я его сделала, то теперь Мария Евгеньевна, не моргнув глазом, тут же назвала докладчиком меня. Две недели читала я все, что могла найти о болгарском классике, читала его стихи, рассказы, роман «Под игом», познакомилась с его жизнью, в том виде, как была представлена она его биографами. Перед самым юбилеем вышла книга академика К.Н. Державина о Вазове, я бросилась её читать, а кроме того пришлось начать читать и по-болгарски, поскольку русских работ о Вазове оказалось явно недостаточно. Понимала мало, но кое-что понимала и тем довольствовалась. Доклад был сделан в актовом зале при большом стечении народа Казалось, что все, связанное с Вазовым, как бы и кончилось вполне благополучно. Однако оказалось, что это совсем не так.
Директор Поликарпов вновь пригласил в свой кабинет М.Е. Елизарову и поинтересовался, есть ли у неё на кафедре специалисты по литературам стран народной демократии и в первую очередь по литературам славянских стран. Кого из аспирантов мы к этому готовим? — спрашивал Поликарпов, утверждая, что готовить необходимо и знакомить с этим студентов тоже необходимо. Сказал он и о том, что подходящие люди на кафедре зарубежной литературы есть и назвал моё имя. Мария Евгеньевна начала что-то говорить о моей специализации по английской литературе, но директор её аргументы не счел достаточно вескими в период острой необходимости введения новых литературных курсов и новых научных исследований по актуальной во всех отношениях тематике. На том они и расстались, а Мария Евгеньевна, обговорив сделанное ей предложение, которое могло быть оценено и как указание, с Борисом Ивановичем Пуришевым (и только с ним одним), приступила затем и ко мне. Речь шла о переключении с английской литературы на болгарскую, об Иване Вазове как корифее болгарской культуры и о желании Марии Евгеньевны и Бориса Ивановича видеть меня в недалеком будущем их коллегой по кафедре. Однако последнее соображение ни до кого из остальных преподавателей и аспирантов не доводилось.
Британские острова и Диккенс вновь отдалялись, роман «Под игом» с его устрашающим названием входил в мою жизнь. Освоить его в контексте болгаро-русских историко-литературных связей мне предстояло в течение оставшихся у меня восемнадцати месяцев аспирантского срока.
Болгарскому языку стал обучать меня доцент Андрей Иванович Павлович с кафедры русского языка, все остальное, связанное с миром славистики, требовало самостоятельной ориентации. Не раз приходили на память слова Самуила Борисовича Бернштейна, советовавшего мне поступать на славянское отделение. И все же от английской литературы я не отходила, оставалась верна своей привязанности к ней, но на некоторое время вынуждена была сосредоточиться на Вазове, а это повлекло за собой и многое другое — обращение к истории Болгарии, к деятельности предшественников и современников Вазова. Заниматься приходилось много, и свободного времени не оставалось.
Весной 1950-го года в Москве появился Ревдит. Выглядел он ужасно — худой до синевы, с ввалившимися покрасневшими глазами. Приехал хлопотать по делу своей матери. её арестовали, и он не знает, где она находится и что её ждет. Пытался узнать. Ничего утешительного сказано ему не было, но обещали сообщить почтой о возможности переписки. Перед возвращением Ревдита в Старый Оскол позвал он меня зайти вместе с ним к одной нашей однокурснице Нине Орловой. Ещё год назад она вышла замуж за венгерского журналиста, с которым Ревдит был знаком по библиотеке, где помогал несколько раз по его просьбе уточнить переводы с английского некоторых нужных ему работ. Потом он изредка получал от него письма, но теперь журналист почему-то замолк. Пришли к Нине, позвонив сначала по телефону. Она не выказала особой радости. Показала совсем недавно родившегося у неё младенца, а потом сказала, что мужа её арестовали. Обещают выпустить, но из Москвы им придется уехать в Венгрию. Она к этому готовится, хотя ребенок ещё очень мал. Ревдит не стал ей говорить о своей матери. Посидели недолго и попрощались. В этот же вечер и Ревдит уезжал в Старый Оскол. Там он работал преподавателем английского языка в техникуме.
36
Весной 1950 года мы сняли дачу в Мамонтовке и переехали туда во время раннего в том году цветения яблонь и сирени. Дом стоял в саду, большие окна просторных комнат смотрели на цветущие кусты к деревья, комнаты обставлены старинной мебелью. Хозяйка — Евгения Алексеевна жила здесь одна со своей престарелой домработницей, с которой были они знакомы с давних пор, когда муж Евгении Алексеевны был ещё жив и управлял своей фабрикой в соседней Ивантеевке. После смерти его фабрика перешла к другому владельцу, а вдова Ермакова поселилась в Мамонтовке. Изредка навещали её приезжающие из Москвы дети — то сын, то дочери. Но бывало это редко.
Дачникам отводились две большие комнаты и маленькая кухонька, а ещё отдавался в их распоряжение флигель в саду Места было много, и впервые у нас с мужем была отдельная от всех комната во флигеле.
По утрам все уезжали на электричке в Москву, и только август, когда у родителей был отпуск, они провели целиком на даче. Марина кончила к тому времени седьмой класс. Я трудилась над своей диссертацией, а Константин готовился к работе в институте и к поступлению на вечернее отделение мехмата МГУ. Его внимание уже не было в столь сильной степени сосредоточено на моем времяпрепровождении в библиотеке, однако несколько раз за лето мне пришлось умерять вспышки его ревнивых подозрений. И все же время, проведенное в те летние месяцы в Мамонтовке, протекало размеренно и спокойно. Так приятно было находиться в этом доме, такие дружеские отношения сложились с хозяйкой, так много удалось сделать.
Очень скоро обретенный покой был утрачен. На кафедре нашей бушевали подогреваемые неутомимой Еленой Борисовной Демешкан страсти, в которые она втягивала аспирантов. Шла борьба за власть, за влияние на заведующую кафедрой Елизарову. У Демешкан появились новые объекты преследования — преподаватели только что ликвидированной на факультете кафедры классической филологии. её разделили на лингвистов и литературоведов. Лингвистов перевели на кафедру общего языкознания, литературоведов — на кафедру зарубежной литературы. Лингвисты обрели профессора Алексея Фёдоровича Лосева и преподававшую латынь Г.А. Сонкину, наши ряды пополнились доцентами Тимофеевой и Черемухиной. Надежда Алексеевна Тимофеева была заместителем декана факультета Ф.М. Головенченко, сменившего совсем недавно Устинова, а также членом партбюро факультета. Далекая от всех постов Наталья Михайловна Черемухина занималась культурой античного мира и вела практические занятия за читавшей лекционный курс по античной литературе Тимофеевой. Самого большого ученого, философа, знатока античности А.Ф. Лосева, уже отбывшего срок ссылки и работ на стройке Волго-Балтийского канала, где он потерял зрение, к чтению лекций не допускали. И прежний заведующий кафедрой классической филологии профессор Дератани, и его бдительная помощница Тимофеева никак не считали это возможным, о чем не раз сигнализировали по инстанциям.
С Алексеем Федоровичем Лосевым
Появление Н.А. Тимофеевой на нашей кафедре первоначально было встречено Демешкан в штыки, но вскоре они сошлись, их сближала общность стремлений: очистить институтские кадры от нежелательных элементов. Они наблюдали за Б.И. Пуришевым, стремились управлять М.Е. Елизаровой, не упускать из вида А.Ф. Лосева, судили со всей присущей им безапелляционностью о работе аспирантов и идеологической направленности их диссертаций. Они оказались нужны друг другу, а потому не ссорились, хотя ни о какой дружбе или взаимной симпатии речи не шло. Аспирантов разделили на три категории: приближенные, постылые и безразличные. В соответствии с этим властвующие тетки к ним и относились.
Мужская часть аспирантского коллектива сразу же подверглась обработке, и Елена Борисовна сделала все возможное, чтобы привлечь мужчин на свою сторону. От чрезмерной силы проявляемых к нему чувств страдал, а потом пал их жертвой аспирант Борис Колесников. Запуган ею был Селиверстов. Самый старший — Самохвалов, которому вот-вот предстояла защита, ни в чем не перечил, со всем соглашался. Обработку проходили аспирантки-члены партии Марианна Воропанова и Татьяна Крылова. Те, кто «взбрыкивал», становились постылыми. Так и произошло с ос