Женщина преклонного возраста, представившаяся Ванессой, одетая в безукоризненно сидящий черный юбочный костюм, с собранными в гладкий пучок волосами, встретила меня и спросила, чем может быть полезна, и, когда я объяснила, что мне нужно – платье моего размера на сегодняшний прием, – побелела.
– К вечеру сегодняшнего дня? Но, синьора… – Она окинула меня скептичным взглядом и вздохнула. – Посмотрим, что у нас есть.
Я понимала, что делаю все не так, как положено, и это была вина Дэвида. В домах моды принято назначать встречу для просмотра сезонных моделей на манекенщице – в это время вам и приносят шампанское, чтобы пить во время дефиле, – а потом вы говорите, какое платье вам понравилось, и его шьют на ваш размер. Только для вас. Это занимает по меньшей мере неделю, иногда дольше, а у нас в распоряжении было около пяти часов.
Я ожидала на позолоченном стуле в стиле эпохи Регентства и пила коктейль с шампанским, который мне принесла одна из консультанток, пока Ванесса не появилась в сопровождении прекрасной девушки в свободно сидящем бархатном платье. Ванесса объяснила, что собрала все образцы, которые, по ее мнению, могли бы мне подойти, и сейчас покажет мне их на манекенщице.
– Вообще-то эти платья должны шиться под вас, синьора, – сказала она, качая головой, – но давайте попробуем.
Выяснилось, что всего три платья из последних сезонов могли подойти мне в стандартном размере: шифоновое в фирменном красном цвете Valentino, зеленое бархатное с вышивкой из коллекции «осень-зима – 1968» и белое шелковое платье-футляр с коротким рукавом и вышитыми завитками из блесток. Я понимала, что бархат не носят в июне, а платье с блестками выглядело тяжелым и неудобным, поэтому сразу выбрала красный шифон и отправилась в примерочную со шторкой.
Никогда не устану от шелеста ткани, звука застегивающейся молнии, от того, что испытываешь, впервые надевая новое платье. От того, как подкладка гладит кожу; мелких деталей вроде кружева на подоле подъюбника, которое не увидит никто, кроме тебя; крошечных стежков на швах, соединяющих детали платья, чтобы оно так хорошо на тебе сидело. От того, каким человеком ты станешь, когда наденешь его. Красное платье село так, будто было сшито на меня, – вот вам и стандартный размер; длинная юбка и сборка по талии делали меня стройнее. Платье было свободное, летящее в нужных местах, но плотно обтягивало грудь и талию, которые я всегда считала своими самыми привлекательными частями тела. У него был вырез в форме сердца, и я с восхищением отметила намек на ложбинку. Я выглядела утонченно; легко представила, как с высоко собранными волосами захожу в резиденцию посла в летящем алом шифоне, как веду приятные беседы, очаровываю всех гостей.
А потом вспомнила, как недоволен был Дэвид, когда я попыталась надеть раздельный купальник на Капри. Мы даже никого там не знали, но Дэвид заявил, что им не следует видеть мое тело в таких подробностях; как сильно он разозлится теперь, когда я предстану в платье с глубоким вырезом перед его коллегами и начальником?
Может показаться, что я преувеличиваю, но, сняв с себя красное платье и вернув его на вешалку, я ощутила физическую боль. Зеленый бархат – ткань зимняя, поэтому не было смысла даже пробовать. Оставалось белое платье-футляр.
Я попросила Ванессу, чтобы манекенщица еще раз вынесла для меня то платье, и отправилась дожидаться в основной зал. Когда я пришла в ателье, посетительниц не было, но теперь в зале находилась красивая молодая итальянка, наверное, какая-нибудь графиня или жена промышленного магната, она сидела на том же аккуратном стульчике, на который до этого усадили меня, и листала книгу с эскизами, пока у ее ног со скучающим видом играла маленькая девочка.
Когда манекенщица снова вышла в зал в белом платье, малышка, услышав шелест пайеток, подняла взгляд и ахнула. Она подергала маму за юбку и указала на платье.
– Che brillante[8], – прошептала она, а женщина улыбнулась, погладила девочку по голове и ответила: – Si, Antonia, come una principessa[9].
– Я возьму его, – сказала я Ванессе и пошла в примерочную посмотреть, как платье на мне сядет.
Пришлось немного поизвиваться, но в конце концов я смогла втиснуться. Я осознавала, что по задумке оно должно сидеть свободно, как на манекенщице; как на страницах журналов или на грациозных светских дивах, таких как Джеки и Нэнси Слим Кит. Меня же платье обтягивало как перчатка.
Вообще говоря, мне нравилось, как это смотрится – во что-нибудь подобное облачилась бы Мэрилин или, скажем, Джейн Мэнсфилд, – но я понимала, что этот фасон нужно носить по-другому. Зато вырез был довольно неглубоким и обрамлен обшитым бусинами воротником, а завитки из пластиковых пайеток и стекляруса скрывали места, где ткань натягивалась по швам. Платье было прекрасным, хоть и не таким удобным, как красное. Пайетки, серебряные, бледно-золотые, перламутровые, переливались подобно чешуе. Они напомнили мне бриллианты на колье дамы с портрета. Если надену пояс-корсет и втяну живот, буду выглядеть достойно.
Однако платье сильно сдавливало мне грудь, превращая ее в нечто бесформенное, и когда Ванесса заглянула в примерочную, хмыкая и угукая над тем, как сидит на мне платье (было видно, как она раздумывает, а потом решает промолчать о том, что оно должно сидеть совсем по-другому), я спросила, нельзя ли хотя бы расшить его в бюсте. Времени мало, возразила она, но мы договорились о том, что, если я загляну через несколько часов, они успеют добавить пару сантиметров по бокам, в подмышках.
Я выписала Ванессе чек – дороговато, но повод был важный, а сроки короткие, к тому же у нас оставались деньги, подаренные дядей Хэлом. На что еще их тратить, если не на нашу новую жизнь? И разве необходимость впечатлить начальника Дэвида не считается ее частью?
Сначала я беспокоилась по поводу платья – швея, которую позвали за советом, не была уверена в том, что удастся достаточно его расшить, – но, заплатив, почувствовала себя лучше. Мне всегда нравилось выписывать чеки; я даже заказала чековую книжку специально для себя, так что на каждом чеке красовалось мое полное имя. Дэвида раздражало, что я не поменяла фамилию в монограмме после свадьбы, но все случилось так быстро, что на это попросту не было времени. Монограмма была подарком от матери: после первого выхода в свет она отвезла меня в канцелярский магазин, чтобы разработать дизайн. Каждой женщине полагалось иметь монограмму; ее можно было проставлять на документах, конвертах, визитных карточках, чтобы вся корреспонденция выглядела единообразно. Это была одна из тех вещей, которые есть у всех, вроде браслета с шармами или фамильной гравировки на столовом серебре. Так люди узнавали, кто ты.
Мои чеки были пыльного темного цвета, который назывался «нильский синий», с серебряным курсивным тиснением: Тедди Хантли Карлайл. На Рождество, когда мы вернемся в Даллас, я собиралась сходить в канцелярский и попросить добавить «Шепард» в конце, чтобы успокоить Дэвида. Я обожала эти чеки; мне нравилось расплачиваться ими. Я расписывалась на них серебряной автоматической ручкой Montblanc и заказывала для нее чернила одной французской компании в цветах «черная жемчужина» и «бирманский янтарь».
Я доверила Ванессе со швеей расшить мое новое платье, а сама вернулась на виа Кондотти, где нашла салон с панорамными окнами и большими фотографиями моделей на стенах, весь заставленный горшками с папоротниками, и сумела уговорить старшего стилиста Серджо обновить мне цвет без записи. Я блондинка от природы, но блондинок от природы не бывает, а по фотографиям на стенах я поняла, что Серджо работал с волосами нескольких итальянских киноактрис, включая саму Вирну Лизи, и, значит, можно быть уверенной, что я получу безупречные серебристые пряди, не рискуя уйти в медный желтый. Я крашусь со старшей школы; с возрастом волосы стали темнеть, и мама отвела меня к своей колористке, прихватив с собой прядь моих волос с младенческого возраста, которую «сохранила как раз для такого случая», и показала ей чудесные золотистые кудряшки – в них предстояло вновь превратить мои волосы. А еще велела никому не говорить о том, что мой цвет ненатуральный, отметив, впрочем, что ни один воспитанный человек все равно не задаст такого вопроса.
Я переживала за вечерний прием и за платье, прекрасное, но с изъянами, однако всегда замечала, что поход в салон красоты поднимает мне настроение вопреки любым обстоятельствам. Все благодаря возможности стать новой, лучшей версией себя. После одного-двух часов ожидания на высоком стуле волосы неожиданно становятся светлее, ногти начинают блестеть – и ты становишься той, кем хотела быть, когда открыла глаза утром. Еще мне нравился шум фенов и то, как он заглушает щебет других посетительниц.
После того как Серджо осветлил мне волосы перекисью и немного подержал состав, его помощница дважды намылила их шампунем с запахом нарезанной груши, чтобы хорошенько промыть. Им это всегда давалось гораздо лучше, чем мне. Потом помощница разобрала мои волосы на пряди и ополоснула водой, а Серджо лично подрезал секущиеся кончики, и они стали ровными и аккуратными. Точность, собранность; я завидовала их умению все делать правильно. Девушки высушили мне волосы и побрызгали специальным средством, уложив в пышную мягкую прическу, которая пришлась бы по вкусу великой Брижит.
Главное – не трогать, Тедди, подумала я, понимая, как сложно будет все поправить, если я что-нибудь испорчу. Пока Серджо трудился над волосами, маникюрши с моего позволения превратили мои ногти в длинные акриловые коготки цвета опала, так что к концу процедур я едва сумела достать чековую книжку, чтобы заплатить. Я знала, что этот маникюр наверняка не понравится Дэвиду и тем более возмутил бы мою мать, если бы ей довелось его увидеть, но не смогла удержаться. Мои ногти выглядели прямо как в модных журналах. Переливались, словно жемчужины.