Она рассмеялась, махнув на меня рукой:
– Тедди хочет знать, что написано в ее досье!
Дэвид помотал головой:
– Нет, Тедди, на тебя досье нет, если это тебя беспокоит.
– Вовсе нет, – ответила я, хотя не уверена, что он мне поверил.
– Да и что бы там было написано? – добавила Марго. Без всякого сомнения, имея в виду: «О тебе и сказать-то нечего». Грубо, но, с другой стороны, мне полегчало. Я бы с удовольствием стала человеком, которому нечего скрывать.
А потом Анна, вскинув брови, сказала:
– Хотя у русских, полагаю, такое досье есть.
– У… В смысле у русских?
– Это такой народ, живущий в Северной Европе, – усмехнулся Дэвид, – и в Азии.
– Не издевайся, Дэвид, – сказала Анна и, улыбнувшись мне, объяснила: – У них все на карандаше. Следят за всеми в посольстве и теми, кто даже отдаленно с ними связан. Посыльными, садовниками. У них наши имена и все, что они могут добыть через информаторов.
– Анна не знает, о чем говорит, – снисходительно произнес Дэвид, и она пожала плечами. А Дэвид обратился ко мне: – Не переживай. Это пустяки.
– Я и не переживаю, – солгала я.
– Говорю лишь то, о чем слышала, – сказала Анна. – Я слышала, что секретарша американского посольства в Берлине влюбилась в мужчину, который оказался агентом из ГДР. Он обманом получал от нее всякие документы. Судя по всему, они ведут список одиноких взрослых женщин. На что только люди не идут ради любви.
– Нам не следует это обсуждать, – сказал Дэвид и положил руку мне на плечо. – Правда, Тедди, тебе нечего бояться.
На мгновение, лишь на мгновение, я запаниковала – слова Анны пробудили в памяти какое-то воспоминание многолетней давности, но оно не успело выплыть на поверхность: сейчас у меня были более важные поводы для беспокойства, например, показать Дэвиду, что я могла бы стать женой из гипотетического описания Марго, поклонницей садоводства, любящей матерью двоих ребятишек и хозяйкой лабрадора.
Сейчас я понимаю, что тогда мне стоило обратить больше внимания на слова Анны и на воспоминание, которое они во мне всколыхнули. Это бы уберегло меня от последующих огорчений. Но в тот момент я думала лишь о том, что не слышала ничего печальнее. И я говорю не об обмане женщины и не о разглашении государственных тайн. А о том, что где-то кто-то – я представила кого-нибудь вроде Дэвида или Марго – сидит в кабинете и составляет список одиноких людей. Мысль об этом почти разбила мне сердце.
– Так что, – Марго, подняв бровь, взглянула на Дэвида, – вы останетесь после ужина?
– О, нет, это невозможно, – сказал он и сжал мою ладонь. – Мы с Тедди уедем так рано, как позволят правила приличия.
– Почему? – спросила я. – Что будет после ужина?
– Приемы у посла славятся тем, – ответила Анна, – что… с продолжением вечера пафос постепенно спадает. Лично мне нравится, когда все немного расслабляются.
– Потому что тебе по должности не положено здесь быть, – заметил Дэвид.
– Разве?
Со временем я поняла, что Анна не скупилась на колкости. Она всегда находилась с ответом.
В следующий час я познакомилась еще с несколькими коллегами Дэвида, однако он не выводил меня из оранжереи, пока не объявили ужин. Когда мы беседовали, до меня доносились отдаленный смех и гомон из другой части резиденции и с улицы – через распахнутые французские окна, – но хозяина и хозяйки нигде видно не было, а Дэвид не спешил идти на звуки веселья. Хорошо хоть, что между гостями ходили официанты с бутылками шампанского, и я каждый раз позволяла им освежить содержимое моего бокала. Дэвид, кажется, этого не замечал; если бы обратил внимание, то наверняка сказал бы что-нибудь между третьим и четвертым бокалом. Но он стоял в компании других сотрудников посольства и, повернувшись ко мне спиной, обсуждал с ними положение дел в Берлине.
Дела – мои, а не этой чертовой Берлинской стены – не слишком наладились, когда мы наконец заняли свои места за столом. На ужине присутствовали несколько десятков гостей, и нас усадили так далеко от главного стола, что мне не удавалось даже разглядеть Ага-хана и его невесту, и это очень меня расстраивало, ведь я умирала от желания увидеть, в чем она пришла. Волка и его жену тоже с моего места видно не было, но встать из-за стола и пялиться было бы невежливо.
Конечно, дурным тоном было и то, что никто из них не приветствовал гостей в передней – по крайней мере, так сказала бы мама. Честно говоря, ее бы шокировало то, как плохо было организовано мероприятие в целом, – как одни группы гостей изолировали от других, как скуп был Дэвид на слова, представляя мне людей. Возможно, у калифорнийцев просто свои правила; я и прежде слышала, что они более «расслабленны». Видимо, под «расслабленностью» имеется в виду небрежность.
Мне досталось место в конце стола, куда явно в последний момент втиснули стул, и было так неудобно, что я ждала, что Дэвид извинится передо мной или хотя бы прокомментирует столь пренебрежительное отношение хозяев, но бóльшую часть ужина он болтал с атташе из ФРГ не то о загрязнении воздуха, не то о каких-то нудных берлинских делах. Дэвид только перешел к обсуждению стандартов топлива в ГДР, как со стола стали убирать посуду после десерта – очаровательного бланманже, прекрасно освежающего в жаркий июньский вечер; по крайней мере меню было подобрано хорошо. По большей части разговор был утомительным, но это не помешало мне осознать, насколько Дэвид умен. Не знаю, говорила ли прежде, но что-что, а интеллект был его сильной стороной.
Демонстрируя, что ты самый умный человек в комнате, можно навлечь на себя неприятности. Я всегда считала, что безопаснее показаться дурочкой.
Люди поднимались из-за стола и выходили на лужайку, где на протяжении всего ужина играл струнный квартет в сопровождении итальянской гитары. Я встала со своего места и, насколько смогла, оттянула платье, не позволяя шелку обрисовать мои ягодицы и живот (слишком плотно поужинала, съела гораздо больше, чем собиралась, но все было так вкусно, что я не смогла оторваться), и уже была готова присоединиться к столпившимся на лужайке людям. Я хотела познакомиться с Волком и его женой, с Ага-ханом и его невестой, хотела блистать. Я была сыта по горло тем, что меня обходили вниманием весь ужин, к тому же выпила достаточно шампанского, чтобы пойти и изменить это.
Дэвид с Удо, атташе из ФРГ, стояли рядом и рассматривали компанию громких подвыпивших людей, перемещающихся ближе к музыкантам, а потом Удо сказал: «Боже мой! Вот кого я точно не ожидал здесь увидеть» – и кивнул на нескольких мужчин, которые, на мой взгляд, ничем не отличались от остальных гостей.
– Кого? – спросила я. – Кто они?
Я начинала уставать от того, что меня никому как следует не представляют.
– Они из советского посольства, – ответил Удо, выразительно понизив голос, словно ожидал, что я затрепещу.
Между тем я не находила в мужчинах ничего подозрительного. Один из них смотрел в сторону, но по чертам остальных вполне можно было предположить, что они чьи-то мужья или коллеги. Почему-то я ожидала, что русские будут выглядеть иначе. Возможно, удрученными или грустными. Но на них были те же костюмы, что и на остальных, те же галстуки от Ferragamo и блестящие лоферы, они даже носили такие же стрижки. Возможно, они казались чуть более замкнутыми, но опять-таки это могло быть потому, что такими мне казались все. Недостижимыми. Коварными.
Русские дипломаты были похожи на обычную компанию мужчин из Нью-Йорка или Чикаго, по крайней мере до тех пор, пока не расплылись в улыбках, очевидно, отреагировав на шутку товарища. И тогда я заметила, что у них довольно маленькие зубы, а некоторые кривые или сколотые. Американскими улыбками они похвастаться не могли.
– Удивлен, что их пригласили, – продолжил Удо. – Хотя, полагаю, ничего страшного, пока они находятся на улице, а не в здании посольства.
– Почему им нельзя заходить в здание? – спросила я. – Почему они должны оставаться снаружи?
– Из-за случая в Москве, – ответил Удо и, увидев непонимание на моем лице, объяснил: – Если в двух словах, то сразу после окончания войны коммунисты подарили вашему послу в Москве огромное деревянное панно с гербом Соединенных Штатов, с орланом, все как полагается, чтобы он повесил его у себя в кабинете. А спустя семь лет посол обнаружил в ней спрятанного жучка, и все это время русские слушали все, что там обсуждалось!
– Жучок?
– Скрытое прослушивающее устройство, – ответил Удо. – Такие сейчас повсюду используют. Специалисты зовут их штуковинами…
И тут Дэвид, отвлекшийся на мужчин, наконец встрял в разговор и сказал:
– Но все это неважно, потому что эти джентльмены просто дипломаты. Верно, Удо?
– Может быть, – ответил Удо. – Аксаков с Павленко – старые пьянчуги, а тот, что помоложе, новенький, по фамилии Ларин, – шут гороховый.
Я переспросила: «Шут гороховый?» – и поймала на себе взгляд Дэвида. Он словно хотел понять, стало ли мне не по себе от разговора об этих предположительно скользких мужчинах. Я вытягивала шею из-за плеча Удо, стараясь соотнести лица с именами. «Тот, что помоложе» глядел в сторону, но, насколько я могла видеть, был высоким мужчиной с копной светлых волос.
– Его отец занимает высокое положение в партии, – объяснил Удо. – Очередной бестолковый папенькин сынок с большими связями. Атташе по вопросам культуры, если это вообще можно назвать должностью. Конечно, сначала мы этого не знали. Навели справки, когда он занял этот пост в Берлине.
Он подмигнул Дэвиду:
– Вы в Вашингтоне, поди, тоже…
– Пойдем отыщем посла, – перебил Дэвид. – Пора тебе с ним познакомиться, как думаешь, Тедди?
И в этот момент высокий блондин, нареченный бестолковым гороховым шутом, повернулся, и, как только я его увидела – это вытянутое лицо, круглые очки (почему все мужчины в моей жизни плохо видят?), – сразу все поняла. Я узнала эти карие, почти щенячьи или кроличьи глаза за линзами, этот полный доверия взгляд, излучающий почти слепую влюбленность…