унд замолчал, хотя, несомненно, много чего хотел бы сказать в ответ, и лишь медленно выдохнул дым от сигары. Я знала его слишком хорошо и понимала: он пытается запугать сенатора Нибур.
– Что ж, – наконец произнес он. – Я не вижу причин, – начал он, и все присутствующие поняли, что он изображает Ребекку, высмеивая ее строгие формулировки, – по которым честные владельцы бизнеса в Соединенных Штатах должны спонсировать женщин, принимающих решения, столь противоречащие их природе. Женщин, позволим себе предположить, со столь сварливым характером, что они не способны или не желают найти себе мужчину, который о них позаботится. В сущности, мы оказываем таким женщинам медвежью услугу, говоря, что они могут и должны жить независимо, что, как покажет время, совершенно не соотносится с действительностью.
Сенатор Нибур поинтересовалась, что он под этим подразумевает и на какие данные опирается – как выяснилось, до того как Ребекка ощутила потребность пойти в политику, она работала учительницей математики в школе для девочек, – и Хэл ответил, что сейчас у него таких данных нет, но он уверен, что так и будет и что женщин, которые остаются один на один с миром, неизбежно постигает трагическая участь.
И сенаторше из Миннесоты об этом не было известно, но я знала, что в тот момент в помещении присутствовала еще одна женщина, и ею была Сестрица, которую и в самом деле, как сказал Хэл, постигла трагическая участь; и, думаю, он был прав и в том, что ни закона, подписанного Джеком Кеннеди, ни каких-либо уступок Торговой палаты не хватило бы, чтобы ее спасти.
Ребекка Нибур ушла, вероятно, немного более рассерженной и еще глубже убежденной в том, как важно ее присутствие в сенате, но стороны так ни о чем и не договорились. Хэл с дружками всласть пошутили на все темы, о которых я догадывалась, и даже больше – о том, какая она толстая, старая и страшная, после чего состоялось обсуждение употребленного ею слова – «контрацепция» – и категорий женщин, которые его употребляли.
– Если мы будем платить женщинам больше, чтобы они не выходили замуж, не рожали детей – пользуясь «контрацепцией», чтобы поддерживать подобный стиль жизни, – мы же просто превратим их в шлюх, – сказал Хэл. – То есть мы должны платить за то, чтобы они раздвигали ноги перед каждым встречным-поперечным?
В конце концов Хэл вспомнил, что я еще в комнате, и предложил пойти побаловать себя чем-нибудь – «но не слишком!» – и заказать ужин в номер. Едва ли можно было представить, что такого непозволительного для моих ушей они еще могут сказать, но я не сомневалась в том, что они обязательно что-нибудь придумают. Моя мать была бы потрясена, узнав, какие темы они обсуждали в моем присутствии. Конечно, я имею в виду секс, а не «сенаторшу» из Миннесоты и ее обвислые щеки, но я не собиралась ничего ей рассказывать, чтобы она положила этому конец. Я воспринимала свое участие в переговорах как некую привилегию находиться в одной комнате с влиятельными мужчинами, узнавать, что у них на уме.
Я не пошла в номер или в один из других ресторанов отеля, чтобы побаловать себя ужином – хорошим, но не слишком.
А отправилась на улицу с бутиками недалеко от посольского района, прямо в меховой магазин, и купила шубу из лисьего меха, даже не примерив. Заплатила наличными, и продавец, должно быть, решил, что я жена неприлично богатого неотесанного нефтяного магната, потому что вел себя обходительно и услужливо.
Ощущаешь некоторую власть, когда мужчина вот так вьется вокруг тебя, готовый исполнять твои прихоти; я попросила принести мне бокал шампанского, пока он упаковывал шубу, и продавец принес, а когда он предложил доставить шубу в отель, поскольку она была слишком тяжелой, чтобы я сама несла ее в чехле, я попросила просто оплатить мне такси, и ему пришлось сделать это, ведь покупатель всегда прав. Покупатель – король.
И хорошо, потому что у меня почти не осталось денег.
Войдя в номер, я тут же распаковала шубу и, вывернув, надела мехом к телу, чтобы ощутить его мягкость на коже. Шуба была такой теплой и роскошной, и я чувствовала, как она обволакивает меня и дарит спокойствие, но довольно скоро до меня добрался запах смерти. Пахло сбитым на дороге в жару животным, я представила десятки освежеванных лисиц и, прежде чем у меня забурлило в животе, ощутила рвотные позывы и все в той же вывернутой шубе оказалась на полу туалета, заливаясь слезами, и нити слюны липли к рукам, которыми я пыталась вытереть глаза.
Когда мне наконец стало лучше, я прополоскала рот, сняла шубу и убрала обратно в чехол. Надела черное вечернее платье – шелковое плиссированное от Madame Grès, некогда принадлежавшее Сестрице, в котором я ни за что не рискнула бы ходить перед дядей Хэлом, – сделала прическу, накрасилась и вышла из номера с той скудной суммой наличных, которая у меня осталась.
Я знала, что Хэл с коллегами до утра проторчат в баре «Мейфлауэра» или в «Карусели» при отеле «Уиллард», строя планы, ворча над новым законом и покуривая сигары, так что от меня требовалось лишь не появляться в тех местах. На самом деле я могла отправиться в любой бар Вашингтона – помимо нескольких человек из Национальной галереи искусства, здесь меня никто не знал в лицо, так что даже самые осведомленные политические деятели при встрече не поняли бы, кто я такая. И ведь правда, если подумать, весь город распахивал передо мной объятия, и я решила пойти в бар отеля «Хей-Адамс», который, как поговаривали, был отличным местом для тайных встреч. Помощники сенаторов и важные шишки из различных органов встречались там с журналистами, когда желали анонимно обнародовать какую-нибудь информацию.
Но я не собиралась ни с кем встречаться и не планировала делиться секретами. Все, что происходило дальше, было абсолютной случайностью – несчастливой случайностью, хотя тогда все казалось пустячным и безобидным.
Бар располагался в подвале, был плотно заставлен обитой бархатом мебелью и выкрашен в красно-оранжевые тона – казалось, что ты находишься внутри какого-то органа, возможно, материнской утробы. Помещение заливал приглушенный свет, и, когда я вошла, все гости подняли головы, а потом так же быстро отвернулись – не потому, что им не было любопытно, а скорее потому, что таковы правила этикета.
Помимо столиков со стульями в центре, в нишах вдоль стен стояли столы с диванами, но я заняла место у бара. У меня оставалось достаточно денег на то, чтобы быстренько выпить пару коктейлей, после чего я собиралась вернуться в «Мейфлауэр» и оказаться в постели еще до того, как Хэл ввалится в лобби.
На моей стороне больше никто не сидел – лакированная деревянная стойка формой напоминала шестиугольник, в центре которого заперт бармен, – но напротив хихикали три женщины в обтягивающих платьях и при полном макияже. Я плохо разбиралась в подобных вещах, но была почти уверена в том, что передо мной «работницы половой сферы», как называла их мама, хотя дядя Хэл подобрал бы гораздо более крепкое словцо. Однако, судя по всему, женщины хорошо проводили время. По крайней мере, они не сидели в одиночестве. У одной был высокий начес, и ее прическа напоминала мягкое облако – я же тогда носила прямые волосы и строгие стрижки, – и через несколько секунд после того, как я начала разглядывать этих женщин, к ней подошел мужчина, и она дотронулась наманикюренными пальчиками до его груди, и я задумалась, каково это – иметь возможность просто протянуть руку и коснуться.
– Вы кого-то ожидаете?
Бармен, прервавший мои размышления, плотоядно улыбнулся.
– На прошлой неделе умер мой муж, – не думая ответила я. Это не было ответом на его вопрос, я даже не планировала произносить эти слова, просто хотелось, чтобы он перестал смотреть на меня вот так. Как будто я такая же, как они.
Бармен переменился в лице и налил мне мартини за счет заведения, а потом еще. Больше он ко мне не приставал, и это было хорошо – если бы бармен продолжил расспросы, на продолжение истории моего воображения не хватило бы. Я не представляла себе, что чувствует женщина, потерявшая мужа. И каково быть замужем вообще.
Возможно, дело было в том, что я пила на голодный желудок, но я чувствовала, как водка обжигает мои внутренности, очищая от гнили, ржавчины, запаха смерти и запекшейся крови, оставшегося от шубы.
Спустя некоторое время я начала получать удовольствие от разглядывания помещения, от музыки, журчащей у меня в плечах, от аромата дыма в волосах и, вероятно, слабо походила на женщину, чей муж умер на прошлой неделе, но бармен наверняка никогда и не встречал таких женщин, так что откуда ему было знать?
Если бы я могла видеть себя со стороны в этом теплом приглушенном освещении бара, то, наверное, подумала бы: только взгляните на эту женщину. Она знает, чего хочет. Сидит одна, полна уверенности. Эта женщина управляет своей жизнью; она справляется собственными силами.
Я увидела, как он входит в зал. Как проходит мимо, а потом садится за один из обитых бархатом барных стульев через несколько мест от меня. Он казался нервным, нерешительным, и это привлекло меня. Он как будто сомневался, стоит ли ему здесь быть, – так же, как и я. Я давно свыклась с недалекими мужчинами, переступающими порог с важным видом, сидящими с широко расставленными ногами, поглощающими весь воздух там, куда бы ни заявились.
Он ничего мне не сказал, но, когда ехидный бармен подошел принять заказ, неловко помял в руках карточку с меню и пробормотал что-то.
– Виски, – наконец выдавил он, а когда бармен спросил, какой именно, снова стушевался, но все-таки ответил: – Любой.
Плохой ответ – у всех, кто сюда приходил, имелись предпочтения. Он выдавал в нем чужака – если не брать во внимание акцент, который я не могла точно определить, но полагала, что мужчина приехал из Европы. Возможно, немец или поляк.
Он открыл пачку сигарет, надпись на которой я не узнала и даже не смогла прочесть, и вытащил одну. С его большими неуклюжими пальцами это требовало определенной ловкости, и мужчина немного придавил сигарету, измяв бумагу. Кожа его рук выглядела мягкой и гладкой. Он вряд ли занимался физической работой. Вместо зажигалки он достал коробок спичек, прикурил и затянулся глубоко, как в конце тяжелого дня. Он вроде бы не дрожал, но мне показалось, что от него исходят какие-то вибрации, как от утомленного или напуганного животного.