– Я рад за тебя, медвежонок, правда рад, – сказал Дэвид, когда я вернулась домой с виллы Таверна и поделилась с ним новостями.
В отличие от меня, он помнил о предложении Лины поработать над художественной коллекцией в посольстве, но, по-видимому, счел его несерьезным – пустой болтовней за бокалом шампанского. Дэвид выглядел искренне довольным, хоть и немного настороженным. Он сказал:
– Может, это пойдет тебе на пользу, Тедди. Поработаешь. Научишься дисциплине.
Нельзя было назвать это полноценной работой, поскольку никто не говорил, что мне будут платить, но я подозревала, что, если бы мне предложили деньги, Дэвид не был бы так сговорчив. При том, как сильно его раздражали масштабы моих трат, Дэвид наверняка радовался тому, что работа в посольстве, по сути, станет для меня дополнительной роскошью, и не более. Вряд ли он смирился бы с тем, чтобы я увязывалась за ним каждое утро, проводила день там же, где и он, и еще получала за это деньги.
Радуясь хорошим новостям и тому, как меняется взгляд Дэвида на мою жизнь, я совсем забыла спросить его, где он провел целый день, ведь, если верить Волку, в посольстве Дэвид не появлялся.
В понедельник Марго передала с Дэвидом бумаги, которые мне нужно было заполнить: стандартная информация о сотруднике, объяснил он, чтобы мне сделали пропуск в здание. В ожидании, пока документы одобрят, я то нервничала, то принималась себя успокаивать, эмоции накатывали одна за другой. В те дни каждый раз, когда мы с Дэвидом садились ужинать или когда он вечером заходил в квартиру, снимал пальто и обувь и ненадолго садился отдохнуть на старый терракотовый диван, я представляла, как в кухне звонит телефон, как он медленно проходит по паркету в гостиную и снимает трубку, а потом принимается тихо поддакивать и понимающе угукать – и возвращается в гостиную со словами: «Тедди, надо поговорить».
Но этого не случилось. Он так и не пришел домой после долгого рабочего дня и не бросился на меня с порога с обвинениями, не вернулся раньше обычного, чтобы выпытать всю правду, никакая из тех уродливых сцен, от которых, как мне казалось, меня отделяли всего минуты, часы и дни, не воплотилась в жизнь. Как только в моих руках оказался пропуск сотрудницы посольства, я решила, что меня проверили и очистили от грехов, что, может быть, все, что я когда-либо делала, числилось в моем досье, просто никому не было до этого дела или, что более вероятно, никто не потрудился раскопать правду: кто я на самом деле, с какими людьми водилась.
Вообще, чем ближе я становилась к посольству, Волку и его окружению, тем более защищенно себя чувствовала. И тем меньше верила, что кто-нибудь узнает мои секреты, – а если кто и узнает, я надеялась, что влияния моих друзей из высших кругов хватит, чтобы спасти меня. Я стала чувствовать себя неприкасаемой. Ведь если моя биография достаточно чиста для работы в американском посольстве в Риме, значит, ничего ужасного я не натворила?
У меня никогда не получалось предугадывать, какие из проблем, которые я откладываю в долгий ящик, дадут о себе знать в будущем. Я не была готова к тому, что, как только потяну за ручку, одна из них выпрыгнет на меня, как клоун на пружине, хоть и прятала их туда собственноручно.
Перед первым рабочим днем в посольстве я почти не спала. Боялась, что не услышу будильник и будить меня придется Дэвиду – и тогда он обязательно скажет что-нибудь в духе: «Похоже, тебя не так уж сильно интересует эта работа» или «Если рассчитываешь чего-то добиться в этом деле, надо отнестись к нему серьезнее». Он уже успел прочитать мне нотацию о том, что я не должна его позорить. Говорил почти то же, что после вечеринки на вилле, но другими словами: в посольстве его работа, карьера, работодатель (хотя сам раздражался, когда я называла Волка его начальником: «Я работаю в дипломатической службе, Тедди, – говорил он, – а не на конкретного человека или партию»), и мои выходки отразятся на нем и тому подобное.
Честно говоря, меня не беспокоило, что я могу его опозорить. Меня беспокоило, что шесть лет назад я предала свою страну и вот-вот могла попасться, хотя, как я уже сказала, стоило мне получить пропуск, я стала думать, что все-таки сумела всех провести.
Но все равно переживала, поэтому всю ночь лежала почти неподвижно, чтобы не разбудить Дэвида, и размышляла, не была ли эта вакансия, приглашение в посольство и все остальное частью изощренного плана – загнать меня в ловушку и заставить сознаться в содеянном. Часами прокручивала эти мысли, снова и снова, и ни к чему не пришла, и в конце концов поступила так, как всегда поступала в подобных случаях, – бросила все силы на то, чтобы выставить себя в лучшем свете. У них будет меньше желания меня арестовать, рассудила я, если я буду выглядеть соответствующе – как гениальная хранительница предметов искусства. А если кто-нибудь схватит меня и затащит в темную комнату для допросов – и тогда я сразу во всем сознаюсь, – то, может, со мной будут обращаться деликатнее, раз я буду выглядеть как человек, требующий бережного отношения.
Накануне вечером я несколько часов методом проб и ошибок подбирала наилучший образ и пропустила обед и ужин, ограничившись лишь эспрессо без капельки молока, чтобы выглядеть стройнее и не втягивать живот. В конце концов я остановилась на костюме Сестрицы от Schiaparelli, который нашла среди ее вещей на Беверли-драйв после того, как она перестала приезжать каждый год. Он был потрясающе сшит: элегантная дымчатая юбка и пиджак из легкой шерстяной ткани, с широкими плечами и прилегающий в талии, как на моделях тридцатых–сороковых годов. Тепловат для июня, но я знала, что в нем буду смелее. То, как я выглядела в этом пиджаке с подплечниками, вселяло в меня уверенность в собственных силах.
Когда утренний свет стал проcачиваться под жалюзи, выливаться за их края и наполнять комнату, я оставила Дэвида сопеть и похрапывать в постели и пошла собираться. Тихо искупалась, чтобы не разбудить его. Я заранее вымыла и высушила голову вечером, поэтому оставалось лишь собрать волосы во что-то более аккуратное, чем я носила обычно, – в нечто похожее на субботний пучок Лины. Я облачилась в шелковую комбинацию и приступила к макияжу – выбрала более светлые тени, чем обычно, тоже как у Лины. После чего надела костюм, туфли на невысоком каблуке, как подобает, – и была готова отправиться в бой. Теперь я выглядела как женщина, с которой следует считаться.
Я уже потягивала эспрессо и читала газету Дэвида, когда он проснулся и пошел меня искать, и, хоть и чувствовала я себя немного уставшей и слабой, все мои усилия были вознаграждены искренней улыбкой на его лице.
– Только погляди на себя, Тедди! – сказал он. – Ты прямо леди-адвокат, не иначе.
Я восприняла это как одобрение.
Он поцеловал меня в висок и налил себе кофе, съел приготовленный мной тост, надел свой обычный костюм. Затем мы поехали на работу.
Какой бы сильной и уверенной я ни чувствовала себя в костюме, чем ближе становилось посольство, тем больше я замечала, что выпитый эспрессо исполняет странные трюки в желудке. Но каждый раз, когда Дэвид спрашивал, волнуюсь ли я, улыбалась и отвечала «нет, конечно нет, просто воодушевлена». И не лгала – я действительно была воодушевлена.
Американское посольство располагалось во дворце из розового кирпича в Людовизи – шикарнейшем, элитнейшем районе Рима – прямо на виа Венето. Здание в стиле неоренессанс напоминало свадебный торт и было приобретено Соединенными Штатами со всеми наполняющими его антикварными вещицами, фресками и скульптурами после войны. В начале века здесь двадцать лет прожила королева Маргарита Савойская, а при Муссолини во дворце недолго размещались офисы его правительства. Но теперь это здание принадлежало США, как и находившиеся в нем предметы искусства.
Что, как мне казалось, не сильно отличалось от моей жизни в Риме: я согласилась на брак с Дэвидом, и теперь все предметы в его квартире, его жизни, да и сама квартира вдруг стали принадлежать и мне тоже, желала я этого или нет.
Перед посольством, за высоким забором, росли пальмы, и, проходя мимо, я представила, что захожу в музей Барберини, что эти пальмы – добрый знак. Так это и ощущалось, ведь я входила в американское посольство вместе со своим мужем. Мне хотелось взять его за руку, но Дэвид наверняка посчитал бы это непрофессиональным поведением; впрочем, он касался моей спины и слегка направлял меня.
Мы прошли мимо охраны, тех же морских пехотинцев, что и на вилле Таверна (а может, и не тех, но в той же форме), и показали на входе пропуска. А потом Дэвид провел меня в главное здание – канцелярию, – где попрощался и сказал, что, если я захочу отправиться домой с ним, он уезжает около пяти, и на удачу чмокнул меня в щеку. Он объяснил, что за мной придет Марго, и велел дожидаться ее, а сам по парадной лестнице прошел на «пиано нобиле» – второй этаж, где располагались кабинеты сотрудников.
Спустя пару минут появилась Марго – она спустилась по лестнице, по которой только что поднялся Дэвид, в облегающем летнем платье с ярким узором, поверх которого был накинут короткий жакет.
– Да вы приоделись! – воскликнула Марго бодрым тоном, по которому сложно было понять, пытается она меня задеть или нет, а потом добавила: – Забавно. Кажется, у моей бабушки был точно такой же костюм.
«Правда, что ли? – захотелось съязвить мне, но я промолчала. – У твоей бабушки из Берлингтона, штат Вермонт – или откуда она у тебя родом, – был костюм Schiaparelli сорокового года из Парижа?»
– Вам не жарко? – добавила она.
Мне и правда было жарко, я начинала потеть и время от времени подносила руку к верхней губе и проверяла, не появились ли над ней капельки влаги. Под костюмом была только комбинация – снять пиджак я не могла, к тому же он являлся неотъемлемой частью образа. Пиджак с юбкой были единым целым.
Марго показала мне другие помещения канцелярии – точнее, бóльшую их часть, то, что было позволено видеть «гражданским» – несколько напыщенный термин для обстановки, в которой мы находились, но куда уж мне до всех этих тонкостей. Важнее было то, что одежда каждой женщины, которую мы встречали – от девушек в машинописном бюро до нескольких сотрудниц, служащих в посольстве, – была примерно такой же, как у Марго: из легких тканей, ярких цветов, свободного силуэта. Марго поглядывала на меня каждый раз, когда кому-нибудь представляла, – наверное, хотела увидеть, смущена ли я, заметила ли, что оделась неправильно, что прихожусь не к месту.