Я представила, как Марго с учителем идут ужинать в какое-нибудь уютное местечко, заказывают телятину и домашнее вино, а потом возвращаются в ее крохотную квартирку-студию на берегу реки, чтобы заняться любовью, и когда они говорят друг с другом, то ничего не утаивают, не требуют друг от друга ничего, кроме приятной компании. Он будет мириться с ее случайной грубостью, ее юношеской верой в то, что можно самостоятельно пробить себе дорогу, а она полюбит его за морщинки в уголках глаз и мягкое отношение к миру, так непохожее на самоуверенность, а иногда и надменность мужчин с ее работы. Ее учитель-итальянец не пытается подогнать мир под свое видение; он наблюдает, впитывает, восхищается и осмысляет.
По моим представлениям, в жизни Марго все было на своих местах: пять блузок и три юбки, кругленькая сумма, отложенная на черный день. Она ела, когда испытывала голод, и переставала есть насытившись. Я представляла, как она проводит ночи, когда итальянского любовника нет рядом, – сидит в кровати, откинувшись на изголовье, на тумбочке горит лампа, Марго умиротворенно читает около получаса что-нибудь умное из Джоан Дидион или Вирджинии Вулф, а потом выключает свет и спит крепко, возможно, не видя снов. Вряд ли она хоть раз просыпалась с черными кляксами туши на наволочке и фотографией в сумке – свидетельством ее вчерашних прегрешений.
Мне вспомнилось, как однажды, на одной из вечеринок или обедов, где мы пересекались, Марго сказала, что не видит оправданий безделью; у ее отца, объяснила она, была присказка, которой он научил своих детей: «Если тебе не нравится порядок вещей, пойди и измени его».
Как просто это звучало. Словно нет ничего легче, чем делать то, что от тебя требуется. Приводить в движение шестеренки своей жизни и надеяться, что тебе удастся предсказать, каким будет результат.
Секретарша Волка сказала, что, вероятно, он освободится после пяти тридцати, и, пока стрелки отсчитывали минуту за минутой и я становилась ближе к моменту, когда придется рассказать ему о Мауро, фотографии, о том, что наша сделка не состоялась, мне начало казаться, что я могу умереть. Острая боль в груди становилась все сильнее, и сколько бы я ни пила воды из стакана, который принесла из мини-кухни внизу, в горле было сухо, и казалось, будто кто-то набил его ватой. Я чувствовала себя чучелом волка на стене в кабинете посла. Еще мне чудился привкус крови во рту, той, которая окрашивала его рычащую пасть, но, наверное, просто разыгралось воображение.
Волк – тот, что человек, – пришел ко мне без пятнадцати шесть. Он не попытался ко мне притронуться, просто закрыл за собой дверь.
– Ну что, – сказал он. – Все готово? Сегодня понесешь деньги? Потом сразу приходи в бар «Розати»; буду ждать тебя там со спичками – доведем дело до конца.
Мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что он живет в совершенно другой хронологии событий. Для него вчерашний день ничего не изменил. Он думал, что я пришла в посольство просто поработать, и не знал, что вчера вечером я встречалась с Мауро. Волк считал, что его миллион все еще у меня, и по-прежнему надеялся, что этого будет достаточно.
Я заговорила хриплым голосом. Слова перетекали в шепот.
– Он хочет больше денег. Он узнал мою фамилию.
Волк смотрел на меня, никак не реагируя, и в тот миг он как будто бы стал похож на Дэвида. О, государственные мужи, как они спокойны, когда все вокруг летит в тартарары.
Когда он заговорил, его речь была привычно тихой, безэмоциональной и медлительной. Без намека на то, что что-нибудь изменилось.
– Сколько?
Я ждала, что он будет орать. Спросит, как Мауро узнал мою фамилию, и тогда придется рассказать ему о чековой книжке, и он скажет, какая я дура со своей монограммой на чеках и выпендрежными ручками. Глупышка Тедди, желающая, чтобы все вокруг нее было особенным, и пускающая всю свою жизнь под откос, лишь бы посветить сделанными на заказ чеками, темно-синего цвета с тиснением серебром.
– Десять миллионов.
Слова прозвучали как скрип медленно закрывающейся на ржавых петлях двери.
В этот раз Волк даже не выругался. Просто впитал услышанное. И я как будто снова увидела в нем ковбоя. Мужчину, которого заботит только то, как не сворачивать с намеченного пути, но уйти от пуль.
Я открыла рот, чтобы что-то сказать – не знаю что; может быть, извиниться, может, извлечь какие-то несвязные звуки, – но Волк поднял руку, останавливая меня.
– Дай мне подумать, Тедди.
И мы, Волк и я, так и стояли в тишине, пока он наконец не спросил:
– У тебя на счету есть такая сумма? Ведь должна быть – хотя бы от родственников?
– Да, но Дэвид…
– Дэвид! – Волк захохотал. – Дэвид столько не зарабатывает. Все, что там лежит, твое.
– Но он указан как владелец счета. Те деньги от дяди – он выписал чек…
Волк не стал меня слушать.
– Дэвид ничего не узнает. Я переведу тебе эту сумму, но чек должна выписать ты. На нем не должно стоять мое имя. Выпиши чек, отдай его долбаному фотографу, сделай это немедленно, сегодня же. Я позвоню своему человеку; деньги вернутся на твой счет до конца недели. Дэвид не успеет ничего заметить.
План казался очень простым. Собственно, все и было просто. Могло бы быть.
– Ты уверен?
Мой голос был слабым и напуганным, как и я сама.
– Не спрашивай, – ответил Волк. – Мы покончим с этим и никогда больше не будем касаться этой темы.
Я надеялась, что приду к Волку, отдамся под его покровительство, и он-то со всем и покончит. Унизится, но сделает это, и тогда я наконец снова начну спать. Но вместо этого бо́льшая часть ответственности снова легла на мои плечи; получалось, что со всем должна была разбираться я одна. Я надеялась, что он пойдет в квартиру Мауро и выломает дверь; зарядит фотографу прямо в глаз, как врезал его персонаж своему трусливому напарнику во время стычки в салуне «Полынь» в «Неделе на Рио-Гранде». Я хотела, чтобы все это закончилось.
– Смелее, Тедди, – сказал Волк и неожиданно смягчился. – Держи оборону. Не поверишь, но я уже решал подобные проблемы. Когда нельзя ни моргнуть, ни дрогнуть. В меня стреляли…
Вот оно – мне нужна была эта легендарная строчка из фильма. Нужен был киноковбой, который прискачет меня спасать.
– …И думаешь, я содрогнулся, спрятался, заныл? Нет. Я держал голову в холоде и делал свое дело. Так и надо, если хочешь жить дальше. Иначе тебя потопят.
До меня вдруг дошло, что он говорит буквально – о войне, а не о своих фильмах. В его воображении все, что угрожало его великой судьбе, сплелось воедино, в хаотичный клубок врагов: японские военные, серые волки, политические оппоненты, папарацци, дебютантка из Техаса по имени Тедди.
Он говорил так, словно этому – быть как он – можно было научиться, и мне действительно этого хотелось. Хотелось быть неприкосновенной; безупречной, как статуя, чтобы ничто не могло зацепиться за мою поверхность. Хотелось жить без последствий, а не оглядываться через плечо и не высматривать, что ждет в конце пути, зная, что мне уготована судьба Сестрицы, понимая, что каждая вечеринка до утра, каждая бездумная покупка, каждый раз, когда я слишком громко смеюсь, или слишком долго сплю, или принимаю слишком много тонизирующих таблеток, – все это становится еще одним камнем в горе доказательств, на которые они сошлются, чтобы запрятать меня подальше. Хотелось быть Волком, которого интересовало не то, где он просчитался, а лишь то, как замять ситуацию.
– Ты уже решал подобные проблемы? – спросила я.
Мне нужно было убедиться, что все закончится нормально. Я верила ему, потому что выбора не было, но все же хотелось знать наверняка.
– Приходи ко мне в кабинет, – сказал он. – На этаже сейчас никого. Моя помощница ушла домой. Надо позвонить кое-кому, запустить процесс, и я хочу видеть, как ты при мне выписываешь этот чек. А потом во всех подробностях расскажу тебе о том, как меня пытались прикончить в прошлый раз.
В кабинете Волк налил мне виски – и двойную порцию себе. Я держалась только на кофе и поглощенных вчера субпродуктах, из каких бы там животных они ни были извлечены, и желудок заурчал от одной мысли о горьком, жгучем напитке, но я понимала, что в конце мне станет лучше, поэтому приняла лекарство. После второго глотка дрожь в руках прекратилась.
Я присела на диван, узорчатое, обитое кремовой парчой чудище из резного грецкого ореха, шедшее в комплекте со зданием посольства, и стала наблюдать за тем, как Волк снимает трубку с одного из телефонов на столе – их было два – и просит позвать кого-то по фамилии Гилкрист.
– Пятнадцать из неучтенки, – сказал он Гилкристу, или кто там был на другом конце линии. Потом повторил то же самое и зачитал полученный от меня номер счета. А еще посмеялся над чем-то, что сказал его собеседник, и это меня возмутило. Что там могло быть смешного?
Повесив трубку, он сел рядом со мной и наблюдал за тем, как я достаю из сумки чудесную чековую книжку и драгоценную серебряную ручку и вывожу на чеке сумму. Десять миллионов лир с нашего с Дэвидом совместного счета. Ему не станут звонить, но, если перевод займет больше времени, чем ожидалось, он обнаружит пропажу, когда посмотрит выписку. Впрочем, выбора не было, время поджимало, и я это сделала. Я выписала чек.
– Когда я первый раз баллотировался в сенат Калифорнии, – начал рассказ Волк, обновив свою двойную порцию виски, – всплыли кое-какие фотографии Лины. Давнишние, она тогда только начинала карьеру. Многие девицы так делали, чтобы задержаться в бизнесе. Ничего такого, по мне так точно. Я бы даже сказал, искусство – как статуя у нас на лестнице или картина.
Произведение искусства, как Венера. Как те женщины на стенах у Мауро. Как удивительно было думать, что великолепная Лина, предстающая в фильмах сильной и знающей свое дело женщиной, с ее вкрадчивым тоном обольстительницы и скулами, которыми можно резать стекло, позировала обнаженной в начале своей карьеры. Я попыталась представить, что она чувствовала, когда всплыли фотографии, какую вину и стыд. С другой стороны, я допускала, что она могла и отчасти гордиться теми снимками, тем, как хороша и юна она была, сколько в ней было надежд.