– Только представь, – сказал Дэвид, смеясь. – Заявились со своими этими длинными волосами, плакатами, бусами и Бог знает чем еще, увидели мертвечину на стене и все равно были вынуждены продолжать выступление про лесозаготовки. Точнее, против них. Хотя с первой секунды, как только вошли в кабинет, понимали, что у них ни единого шанса на успех.
На случай, если чучела окажется недостаточно, у посла имелось оружие. На той же стене висел пистолет Намбу, который Волк забрал у японского солдата, убитого им на острове Рендова. Если верить слухам, в пистолете еще оставались патроны. Волк любил говорить, что сохранил патроны, которые предназначались для него самого, как напоминание. Не о смиренности перед лицом смерти – никто и не верил, что причина в этом, – а о своей несокрушимости. Это была вариация одной его реплики из «Недели на Рио-Гранде»: «Милая, в меня стреляли не раз, но, если мы не в раю, значит, я еще не мертв».
По словам Дэвида, Волк уверял всех, что таксидермический тезка достался ему так же, как и пистолет, – в ожесточенной схватке один на один. Но в данном случае уже человек против зверя. Животное напало на него ночью, когда он разъезжал по своим землям в Северной Калифорнии, если верить Волку, если верить Дэвиду. Однако Дэвид также сказал, что волки в Калифорнии уже не водятся, что наверняка тоже возмущало тех хиппи, и на самом деле Волк купил эту штуку у одного торговца антиквариатом в Нью-Йорке и переслал себе в Калифорнию. Дэвид услышал об этом от одного из сотрудников, который видел квитанцию на ящике в день доставки.
А вот с пистолетом сложнее. Дэвид не мог сказать, насколько правдива была легенда, но суть ее была ясна. «Волк любит держать врагов близко, – объяснил Дэвид. – Постоянно нам об этом говорит».
Так или иначе, стрелком Волк был достойным – опять же по словам Дэвида, который пару раз выезжал с ним поохотиться в Апеннинах в выходные. Он считал Волка слишком мягким, неженкой из Голливуда, киношным ковбоем. Ненастоящим мужиком. И тем не менее на охоте Волк был довольно метким напарником, да и Дэвид не мог не обхаживать начальника ради успехов в карьере.
Президент назначил Волка на пост в январе. Кто-то говорил, что это потому, что Волк был самым выдающимся американцем с итальянскими корнями в партии (он родился в Бруклине в восемнадцатом году под именем Венанцио Карузо, однако новое имя – Уоррен Кэри – лучше работало на узнаваемость), но другие, в том числе и Дэвид, считали, что некоторые авторитетные лица в партии просто пожелали до поры до времени придержать его. Избиратели страстно желали, чтобы Волк баллотировался после второго срока Никсона в семьдесят шестом. Им нравился его голливудский шарм, относительно молодой и привлекательный образ. Партийцам с горем пополам удалось привлечь достойных знаменитостей к прошлой кампании Никсона, и они уже боялись представить, что их ждет в семьдесят втором, поэтому киношный ковбой начал казаться очень неплохим кандидатом на эту роль.
Об этом я знала потому, что дядя Хэл не скрывал своего желания баллотироваться в том же семьдесят шестом и не стеснялся возмущаться тем, что его оппонентом может стать мужик, который когда-то зарабатывал на жизнь, расхаживая в гриме. Хэл разрабатывал план наступления на протяжении нескольких лет, потому что, сколько бы Дэвид ни говорил о шашках с русскими, Хэл играл в шахматы, и играл он против всех. Заявлял, что старается срубить как можно больше фигур на своем пути, еще задолго до того, как соперник осознает, что вступил в игру.
Хэл считал Волка обычным оппортунистом, которого не заботила политика партии: когда-то он был либералом, а потом, в пятидесятых, сделал себе имя на том, что начал обвинять других актеров в поддержке коммунизма. После этого его политическая карьера пошла в гору, как раз когда он больше не проходил на роль ковбоя по возрасту, но дядя Хэл сказал, что никогда не будет уважать того, кто перебегает из одного лагеря в другой. Даже если человек ошибался, а потом перешел на правильную сторону. Однако Хантли все равно спонсировали первые кампании Волка во всех городах, где ему удавалось добиться хоть каких-то успехов в таком безбожном штате, как Калифорния. «Калифорния, – говорил Хэл, – штат проблематичный».
Несмотря на дурные предчувствия касательно Волка, Дэвид все равно время от времени ездил с ним пострелять оленей и кабанов или кого-то еще, кто водится в горах Италии. Охота на кабанов в Апеннинах казалась мне чем-то средневековым: я представляла Дэвида с Волком как тех мужчин в шляпах с перьями, бархатных рубашках и позолоченных жилетах со знаменитой серии гобеленов «Охота на единорога». Представляла, как они тычут длинными копьями в упавшего на колени бледного единорога.
В школе я изучала изобразительное искусство. Те гобелены выставлены в музее Клойстерс на Манхэттене, но я так и не доехала до Нью-Йорка, чтобы увидеть их своими глазами. Мамы других девочек возили их туда на шопинг, но моя – никогда. «Порядочным людям в Нью-Йорке делать нечего», – говорила она, и на этом разговор заканчивался.
Папа с Хэлом пару раз брали меня на охоту, когда я была маленькой – «девочка из Техаса должна уметь пользоваться оружием», – так что в десять лет я уже училась стрелять на ранчо в Техас-Хилл, а когда мне исполнилось двенадцать, папа сказал, что я почти так же хороша, как он. Дети лучше обращаются с оружием, говорил он, потому что долго не раздумывают.
Но саму охоту я ненавидела и, хоть за все время не подстрелила никого крупнее белки, каждый раз так сильно плакала, что в конце концов они сдались. Мне становилось очень грустно, когда я смотрела на этих маленьких невесомых созданий с блестящими глазками, на то, как они внезапно падали на землю тяжелым грузом, а их внутренности выпадали на траву, как бобы из мешка. Еще меня пугали быстрые щелчки, когда ружья выстреливали одновременно, – совсем не похоже на стрельбу по мишеням, когда поражаешь цели одну за другой и тебя одобрительно похлопывают по спине.
У мамы была поваренная книга, доставшаяся ей от матери, а ей от ее матери, с рецептами старых техасских блюд, которые готовили из того, что было под рукой, и она попросила повариху испечь из моих жертв закрытый пирог с бельчатиной. И хотя еда прекрасно улеглась в желудках домочадцев, мне стало так дурно, что никто и никогда больше не заставлял меня стрелять белок или употреблять их в пищу.
– Если бы у тебя был брат, – сказал папа, – я бы велел ему не распускать нюни.
В первый раз, когда Дэвид засобирался в одну из своих поездок с Волком, я ворчала. Он только вернулся из командировки, той самой, в которую уезжал после медового месяца, и уже опять отправлялся в путь.
– Почему ты топчешься по горам с другими мужчинами, Дэвид, когда должен проводить время со мной? – спросила я.
Я хотела, чтобы он свозил меня на остров Искья – выйти под парусом и посетить руины Арагонского замка, – или чтобы мы провели выходные во Флоренции, или даже поужинали в «Джиджи Фаци» в Риме, только мы вдвоем, я и он. Но в первые дни он постоянно проводил время там, куда нельзя было поехать мне, пожимал руки и улыбался своей широкой белоснежной улыбкой – я обожала его улыбку, когда она была искренней, когда он ухмылялся с открытым ртом, словно не мог сдержаться, – и, конечно, решал рабочие вопросы, заставляя все клетки доски американскими шашками.
Дэвид уверял, что все эти выезды необходимы для дела, словно сам Дядя Сэм сошел с плаката и лично попросил сотрудников посольства ездить на охоту, играть в гольф и выпивать в определенных барах, где можно встретить особый тип женщин.
Где некогда, в один из вечеров в Далласе или Вашингтоне, можно было встретить меня.
Однако этого Дэвид не знал. Пока не знал.
Я попросила его хотя бы не приносить домой животных, которых он убьет; попросила не делать из них чучела и не вешать на стены нашей маленькой квартиры на виа делла Скала. Представила, как буду пытаться есть сэндвичи с тунцом или читать журналы под их пристальными взглядами.
На это Дэвид ответил: «Интересно, чем же моя охота отличается от оссобуко или отбивной по-милански, которыми ты ужинаешь? Те же мертвые животные. Тебе не кажется, что ты выдумываешь глупости, Тедди?»
Всегда одно и то же: «Тебе не кажется, что ты выдумываешь глупости, Тедди?»
И что я могла на это ответить? Как могла в этих обстоятельствах доказать, что нет, Дэвид, иногда, если я что-то говорю, значит, я действительно так думаю?
После первых нескольких отъездов Дэвида, в которые я оставалась в Риме одна, я попросила его кому-нибудь меня представить, жене какого-нибудь коллеги, пусть даже одной из секретарш в посольстве, но он ответил, что здесь все в основном заняты работой и редко когда встречаются во внерабочее время. А поездки и ужины, которые посещал Дэвид, были рабочими, объяснил он, и никто не брал на них своих жен.
Перед свадьбой Марша и Элинор сказали, что завидуют тому, какие отменные вечеринки меня ждут в Риме – все мы видели в бульварной прессе фотографии знаменитостей на виа Венето, смотрели «Сладкую жизнь» и «Римские каникулы» и читали, какие страсти кипели между Лиз Тейлор и Ричардом Бертоном на съемках «Клеопатры», – но в первые несколько недель я в основном бродила одна по городу. А когда не гуляла, сидела дома – и вскоре начала сходить с ума.
Я смотрела телевизор до тех пор, пока на каналах не заканчивались передачи, хотя совсем не понимала итальянскую речь, проводила остаток ночи за чтением журналов, дешевых романов и вообще всего, что могла отыскать, а на следующий день у меня ни на что не было сил, я спала днем и со временем настолько сбила режим, что Дэвид приезжал домой из командировки и обнаруживал меня в кровати в три часа дня. Я не разбирала накопившееся чистое белье – раньше Дэвид отправлял свои рубашки прачке, которая гладила их и присылала обратно, упаковав аккуратной стопкой в бумагу, но он радостно сообщил мне, что отныне не нуждается в ее услугах, ведь теперь у него есть я.
Жаль, и не только потому, что я не имею никакого представления о глаженье. Мне нравился шелест бумаги по утрам, когда муж – как странно было иметь мужа, в те первые недели я еще не успела к этому привыкнуть – разворачивал свои накрахмаленные белые рубашки, чтобы одеться и отправиться на работу. Мне нравилось, какой мягкой была его свежевыбритая щека, как пряно п