[33] – весь этот ужас, на который можно ответить только алкоголем, несчастьем, погружаясь все больше и больше в глубину несчастья… «Средь этой пошлости таинственной, / Скажи, что делать мне с тобой – / Недостижимой и единственной…»[34]. Прошло сто лет, и теперь вы читаете Блока и с удивлением и горечью обнаруживаете, что пошлость пробралась в сами его тексты. Что эта его страсть – на самом деле истерика. «В какие улицы глухие гнать удалого лихача» – это, конечно, очень красивые стихи, но только если его так слушать, как я всю жизнь. А если представить: господин в бекеше в спину погоняет одетого в красный армяк кучера, и так далее – вдруг сразу становится не трагично, а чуть-чуть смешно. У меня лекция, к счастью, не о Блоке, но я, к сожалению, мог бы показать, что очень большое количество его текстов разъедено пошлостью как ржавчиной. Они выглядят теперь фальшивыми, что и можно понять: чувства испытанные, реальные, описанные в первом томе, он затем все время пытался воспроизводить. А воспроизводить чувства – это почти имитировать их. А там, где мы имеем дело с имитацией чувств, мы непременно имеем дело с пошлостью.
Это еще и было связано с историей нашей страны. Оттого что жизнь до такой степени пошлости дошла, такие люди, как Блок – люди, впавшие в отчаяние, – наслаждались чувством катастрофы, вдохновлялись этим чувством. Они дожили до Октябрьской революции, которая, казалось бы, должна была со всей этой пошлостью покончить, с мещанством как классом. И дать обществу идеалы. И там происходили забавные вещи. Поначалу так и было задумано. По крайней мере, некоторые идеологи думали: мы заменим пошлый мещанский идеал достатка, благополучия, личного счастья – каким-нибудь высоким. Счастья всего человечества, например, справедливости для всех, братства и товарищества. Но это не очень получалось. Хотя, скажем, в романе Платонова «Чевенгур» странным образом мы видим примерно те же самые рассуждения, что и у Чехова. А именно: почему люди плохо друг к другу относятся? Из-за собственности. А чем создается собственность? А собственность создается трудом. А для того чтобы мы все были братья, надо перестать трудиться. Нужно обняться, лечь в лопухи и умереть. Социализм, пишет Платонов, это любовь к смерти, и только смерть нас освобождает от житейской пошлости. Поскольку это невоплотимый идеал, сначала все это было очень мило, на уровне бытовой борьбы. Новая молодежь должна была бороться с мещанством в себе: такие-то брюки некрасивы, носить галстуки нехорошо, пользоваться губной помадой – мещанство, ну и так далее. И слово «пошлость» сначала очень бодро вошло в советский оборот как обозначение одного из родимых пятен капитализма. Пошлый человек – это человек, который все еще верен каким-то буржуазным предрассудкам. На этот счет у нас есть драгоценное свидетельство поэта Олейникова, у него есть такой замечательный стишок: «Когда ему выдали сахар и мыло, / Он стал домогаться селедок с крупой. / …Типичная пошлость царила / В его голове небольшой»[35].
Вот это стремление к счастью, достатку, благополучию, уюту, жилплощади, – да, это все мещанство и пошлость, и с этим государство успешно боролось. Но, как мы знаем, вместе с тем оно насаждало единомыслие и единочувствие. Слово «пошлость» в XX веке приобрело совершенно другой характер. Я не знаю, почему это так, у меня не хватает философского образования, чтобы объяснить это, но мир животных инстинктов и материальной корысти нуждается в своей эстетике, ему хочется быть красивым. Эстетика мертвого, когда мертвое притворяется живым; эстетика зверского, когда зверское притворяется духовным, чтобы понравиться глупости; эстетика ретуши, грима, наряда, маски – вот это называется пошлостью. Почему – вопрос, который я оставляю без ответа. И точно так же, по другим причинам, я здесь оставляю без ответа вопрос, почему в XX веке в тоталитарных государствах пошлость переходит на другой уровень и становится оружием и орудием государственной политики.
Вот как далеко мы от Гофмана ушли. Но сейчас я постараюсь во втором отделении показать, как это происходит, абсолютно по тем же причинам, абсолютно та же эстетика; как ее берет на вооружение государство и как это заставляет нас, наших родителей, наших дедушек и бабушек проливать… Это была слезливая история пошлости, а дальше будет кровавая история пошлости.
Да, это очень пошлый идеал – личное благосостояние, но все-таки человек, стремящийся к нему, понимает, насколько это в его интересах. Но объяснить человеку, что он должен приносить себя и своих близких, свою жизнь и жизнь своих детей в жертву каким-то там абстракциям – несколько сложнее. Конечно, глупость тут приходит на помощь, но все-таки… Вот одно, другое поколение живет в нищете, в духоте, в коммунальных квартирах, в условиях дефицита, в голоде, в болезнях, в плохом запахе, в темноте и так далее – а им рассказывают, что они живут лучше всех на свете, а в других странах трудящиеся живут в картонных бидонвилях. Во-первых, их обманывают, во-вторых, запугивают, но этого все-таки мало. Потому что если просто сказать, как нам сейчас говорят: да, действительно, в стране нет средств, чтобы лечить детей от онкологических заболеваний, но мы все равно потратим 20 % бюджета на строительство авианосцев – это звучит просто как глупость. Это расчет на нашу человеческую глупость в пользу каких-то генералов, политиков; у них свои расчеты, почему это надо нам говорить. Но не совсем глупый человек просто так это не съест. Особенно если у него болен ребенок, а ему объясняют: ничего, мы зато построим авианосец, и с него можно будет высаживать десант на территорию Соединенных Штатов. Это радует, но не настолько.
И тут на помощь глупости обязана прийти пошлость, без этого просто не получится. Если встает человек и пытается сказать: ребята, у нас дети больные и младенческая смертность как в Африке – тут обязательно должна выступить пошлость, порвать на себе рубаху, зайтись в истерике и сказать: «наша священная цивилизация», «ты не любишь нашу родину», еще что-нибудь такое. Глупость глупостью, но для того, чтобы вас подавить, нужно сделать вид, что вы оскорбили чьи-нибудь чувства. Например, чувство патриотизма, или любви к родине, или любви к партии. На этом основана пошлость тоталитарного государства.
Чтобы не расписывать ее в подробностях, я только одну цитату приведу: абсолютно типичная цитата из газеты, но она дает представление об атмосфере, в которой жили ваши бабушки и прабабушки, дедушки и прадедушки, мои родители на протяжении десятков лет. Просто цитата из газеты, перед выборами; выступает писательница на съезде и говорит так:
«Народ-гигант неохватимо-колоссальной страны, весь народ с поднятыми в руках бюллетенями стоит перед фигурой Сталина и говорит голосом, слышным по всей неохватимой стране, по всему миру: „Друг наш, учитель наш, вождь наш!..“ и „отец наш!..“ – громким голосом, вся громада народа.
И это – от сердца. Это от сердца, из самой глубины его, искренно до слез. И этого никогда не бывает в буржуазных странах, никогда»[36].
Если вот таким звонким голосом, со слезами в голосе произнести, то это и есть формула государственной, политической пошлости, в которой задыхалась наша страна на протяжении ряда десятилетий. Ну а чем еще можно отравить весь народ? Одной глупости, как я уже сказал, недостаточно, потому что своя рубашка ближе к телу, свои дети, свои коммунальные условия; поэтому нужно было придумать чувство. Чувство это называлось, в общем-то, любовь. Сейчас мы уже в двадцать первый раз присуждаем Букера, а я был двадцать лет назад номинатором еще первой премии Букера, и там был такой замечательный писатель Евгений Федоров, автор повести «Жареный петух», много лет отсидевший в лагерях. Повесть была потрясающей тем, что он раскрывал физиологический механизм этого всего. Там, в частности, описано на основании ряда мемуарных свидетельств, что многие люди, мужчины и женщины, проходившие по Красной площади во время парадов и демонстраций и видевшие своего любимого вождя и учителя, реально испытывали оргазм. Реально, по-настоящему. Это была такая имитация любви, ложная любовь, эмоциональное изнасилование страны. Наиболее чуткие писатели это чувствовали и понимали; русская литература в тех немногих гениальных книгах, которые она успела создать в XX веке, все время только этим и занималась. И здесь – взять Платонова и Булгакова; и за границей – взять Набокова.
Набоков вообще пишет главным образом про это, и главным образом про это написано «Приглашение на казнь». Теперь, когда я объяснил механизм, я не буду заниматься историей, а просто на примерах покажу, как это понимали другие люди. Кстати, Набоков каждый сезон, кажется, в своем Корнуэлльском колледже читал лекцию про пошлость: ну никак не мог русскоговорящим, но на самом деле американским студентам объяснить это слово. У него получалось все-таки vulgar, и он оперировал главным образом примерами из рекламы. Но в его романах дело обстояло по-другому. В «Приглашении на казнь», как вы знаете, есть палач, м-сье Пьер; я просто напоминаю эти интонации, у пошлости две главных интонации – пафос и задушевность… Так вот, встреча палача с приговоренным к смерти Цинциннатом Ц.:
«Да, в самом деле, радостный день, красный день, – сказал м-сье Пьер, – у меня самого душа так и кипит… Не хочу хвастаться, но во мне, коллега, вы найдете редкое сочетание внешней общительности и внутренней деликатности, разговорчивости и умения молчать, игри вости и серьезности… Кто утешит рыдающего младенца, кто подклеит его игрушку? М-сье Пьер. Кто заступится за вдовицу? М-сье Пьер. Кто снабдит трезвым советом, кто укажет лекарство, кто принесет отрадную весть? Кто? Кто? М-сье Пьер. Все – м-сье Пьер».
Эта его интонация, задушевная, подлая, интонация подлой задушевности – на ней построено то, что хочет сказать Набоков про пошлость. Вот он начинает уговаривать приговоренного к смерти Цинцинната, объяснять, что он как-то несправедливо, грубо обращается с директором тюрьмы, нехорошо: «Вы знаете нашего милого директора… вы знаете, как он впечатлителен, как пылок, как увлекается всякой новинкой, – думаю, что и вами он увлекался в первые дни… Не будем так ревнивы, друг мой». Все время эта интонация. И опять про этого директора: «И, вообще, вы людей обижаете… Едва притрагиваетесь к замечательным обедам, которые мы тут получаем. Ладно, пускай они вам не нравятся, – поверьте, что я тоже кое-что смыслю в гастрономии, – но вы издеваетесь над ними, – а ведь кто-то их стряпал, кто-то старался…» – говорит палач заключенному. «Я понимаю, что тут иногда бывает скучно, что хочется и погулять и пошалить, – но почему думать только о себе, о своих хотениях, почему вы ни разу даже не улыбнулись на старательные шуточки милого, трогательного Родрига Ивановича?.. Может быть, он потом плачет, ночей не спит, вспоминая, как вы реагировали…»