Тут-то и начинаются мурашки, когда вам рассказывают, что директор тюрьмы ночей не спит, испытывает мучительные нравственные страдания оттого, что заключенный с ним как-то грубо и мрачно обращается. Вот как замечательно говорит палач будущей жертве: «…ни один ваш душевный оттенок не ускользает от меня ‹…›… Для меня вы прозрачны, как – извините изысканность сравнения – как краснеющая невеста прозрачна для взгляда опытного жениха. ‹…› Но, если я вас так близко изучил и – что таить – полюбил, крепко полюбил, – то и вы, стало быть, узнали меня, привыкли ко мне, – более того, привязались ко мне, как я к вам».
И это все делается уже совершенно невозможным в сцене казни, где – посмотрите, как говорит этот человек: «Никакого волнения, никаких капризов, пожалуйста, – проговорил м-сье Пьер». Это уже Цинцинната возводят на эшафот.
«– Прежде всего, нам нужно снять рубашечку.
– Сам, – сказал Цинциннат.
– Вот так. Примите рубашечку».
Ничего не напоминает? «А вот влепили им двушечку…» Вот эта задушевность, такая милота речи: «Примите рубашечку. Теперь я покажу, как нужно лечь… Хорошо-с. Приступим. Свет немножко яркий… Превосходно!..», ну и так далее.
«Приглашение на казнь» вообще написано о мире, где измерение, называемое душой, отсутствует. Это мир двух измерений, и гнусное гносеологическое преступление Цинцинната Ц. состоит как раз в том, что он для этих людей непрозрачен, потому что он человек трех измерений, а не двух. С точки зрения Набокова, тоталитарное государство пытается людей схлопнуть, сжать так, чтобы они стали двумерными, чтобы человек состоял из организма и социальной функции, как Башмачкин. Он тоже двумерное существо, о котором Гоголь в черновиках говорит, что «в существе своем это было очень доброе животное». Превратить человека в животное, сделать его существом двух измерений – этим занимаются тоталитарные государства, и делают это при помощи чувств, при помощи имитации их.
Есть профессии, где это вообще необходимо; это прежде всего касается театра. Поэтому прекрасные образцы того, как выглядит пошлость, мы находим в «Театральном романе» Булгакова. Я просто для вашего удовольствия это прочитаю, потому что это очень смешно и опять показывает… я ведь дал очень нехитрую формулу, и все, что я привожу, как будто ее подтверждает. Помните, как появляется Людмила Сильвестровна Пряхина в приемной, где нужно заполнить анкету и указать, сколько ей лет, что может сказаться на пенсии и стаже – и ей не хочется. Вы помните, как она появляется: она вбегает, держа платочек в руке, оттопырив мизинец…
«Вбежав, дама засмеялась переливистым смехом и воскликнула:
– Нет, нет! Неужели вы не видите! Неужели вы не видите?
– А что такое? – спросила Торопецкая.
– Да ведь солнышко, солнышко! – восклицала Людмила Сильвестровна, играя платочком и даже немного подтанцовывая. – Бабье лето! Бабье лето!
Поликсена поглядела на Людмилу Сильвестровну загадочными глазами и сказала:
– Тут анкету нужно будет заполнить.
Веселье Людмилы Сильвестровны прекратилось сразу, и лицо ее настолько изменилось, что на портрете я теперь бы ее ни в коем случае не узнал.
– Какую еще анкету? Ах, боже мой! Боже мой! – И я уж и голоса ее не узнал. – Только что я радовалась солнышку, сосредоточилась в себе, что-то только что нажила, вырастила зерно, чуть запели струны, я шла, как в храм… и вот… Ну, давайте, давайте ее сюда!»
Замечательная действующая модель пошлости есть в романе «Мастер и Маргарита» – там не одна такая, но уж очень это хорошо. Видите ли, в нашем быту, какими бы мы ни были духовными и замечательными, все равно встречается бесконечное количество ситуаций, где мы обязаны быть пошлыми. Все, что касается свадеб и особенно похорон – там есть такая эстетика притворства, которая неизбежна. Когда все эти люди кричат «горько» или еще какую-нибудь ерунду, то ведь надо же целоваться, а другие должны считать: раз, два, три, двадцать четыре; все это не особенно хорошо, хотя можно потерпеть. Но очень плохо на похоронах, потому что нужно обязательно притворяться, обязательно преувеличивать все: скорбь, значение умершего человека и так далее. И вот тут уж ничего не поделаешь, потому что да, люди все равно являются животными, притом смертными животными, притом говорящими животными. Вот из этих трех стихий возникает пошлость, потому что нам нужно скрыть от себя и первое, и второе – и то, что мы животные, и то, что мы смерт ны. Поэтому пошлость не является выдумкой романтиков, это сила природы, сила человеческой жизни и истории тоже. В этом смысле Булгаков дает нам замечательный урок. Если помните, там господин Поплавский, дядя погибшего Берлиоза, является в Москву, в нехорошую квартиру. Понятен его расчет, потому что жилплощадь-то пропадает, и хорошо бы прописаться в Москве – до сих пор не удавалось; но, вообще-то говоря, этот дядя является в квартиру умершего племянника. Идет абсолютно гениальный текст, гениально воспроизводящий интонации пошлости.
«– Моя фамилия Поплавский. Я являюсь дядей… Не успел он договорить, как Коровьев выхватил из кармана грязный платок, уткнулся в него носом и заплакал.
– … покойного Берлиоза…
– Как же, как же, – перебил Коровьев, отнимая платок от лица. – Я как только глянул на вас, догадался, что это вы! – тут он затрясся от слез и начал вскрикивать: – Горе-то, а? Ведь это что ж такое делается? А?
– Трамваем задавило? – шепотом спросил Поплавский.
– Начисто, – крикнул Коровьев, и слезы побежали у него из-под пенсне потоками, – начисто! Я был свидетелем. Верите – раз! Голова – прочь! Правая нога – хрусть, пополам! Левая – хрусть, пополам! Вот до чего эти трамваи доводят! – и, будучи, видимо, не в силах сдержать себя, Коровьев клюнул носом в стену рядом с зеркалом и стал содрогаться в рыданиях…
– Простите, вы были другом моего покойного Миши? – спросил он [Поплавский], утирая рукавом левый сухой глаз…»
Кстати, об этом рукаве и сухом глазе – я хочу сказать: какой Пушкин-то умница и молодец. Ведь государственной пошлости обязательно требуются слезы: надо плакать, слушая государственный гимн, или чувствовать оргазм, видя политического лидера. И у Пушкина, если помните, в «Борисе Годунове» чем занимаются люди? Они беспокоятся, что сейчас объявят нового правителя, результаты выборов – и надо же плакать! Принес ты лук-то с собой, чтобы глаза потереть? Это замечательная сцена у Пушкина. Так вот, «…спросил он, утирая рукавом левый сухой глаз, а правым изучая потрясаемого печалью Коровьева. Но тот до того разрыдался, что ничего нельзя было понять, кроме повторяющихся слов „хрусть и пополам!“. Нарыдавшись вдоволь, Коровьев отлепился наконец от стенки и вымолвил:
– Нет, не могу больше! Пойду приму триста капель эфирной валерьянки! – и, повернув к Поплавскому совершенно заплаканное лицо, добавил: – Вот они, трамваи-то».
Еще один писатель, который все это понимал – Евгений Львович Шварц. Вот, смотрите: речь идет о смехе и слезах, слезах и смехе. Когда бургомистр празднует свадьбу с Эльзой, в последнем действии он рассказывает: «Господа, прошу за стол. Мы быстро и скромно совершим обряд бракосочетания, а потом приступим к свадебному пиру. Я достал рыбу, которая создана для того, чтобы ее ели. Она смеется от радости, когда ее варят, и сама сообщает повару, когда готова. А вот индюшка, начиненная собственными индюшатами. Это так уютно, так семейственно. А вот поросята, которые не только откармливались, но и воспитывались специально для нашего стола. Они умеют служить и подавать лапку, несмотря на то, что они зажарены. Не визжи, мальчик, это совсем не страшно, а потешно». Здесь мы приходим к самой сердцевине, к этой имитации чувств уже в чистом виде. Пошлость как сухой спирт. Тут еще есть такой замечательный разговор, Ланцелот спрашивает первого горожанина, появившись:
«Я видел, как вы плакали от восторга, когда кричали бургомистру: „Слава тебе, победитель дракона!“ 1-й горожанин. Это верно. Плакал. Но я не притворялся, господин Ланцелот.
Ланцелот. Но ведь вы знали, что дракона убил не он.
1-й горожанин. Дома знал… – а на параде… (Разводит руками.)
Ланцелот. Садовник!
Садовник поднимается из-под стола.
Вы учили львиный зев кричать: „Ура президенту!“?
Садовник. Учил».
И все остальное, что я тут прикопил из примеров для этой лекции, – оно все идет по этой формуле, по ней можно разбирать. Цель-то моя какая? От пошлости, конечно, никуда не деться, она сильнее нас; в некоторых случаях, как я указал, она даже необходима. Но надо ее различать, разбираться в этом механизме, надо от нее какое-то иметь спасение, потому что иначе до крайности тяжело.
Средств от пошлости я лично знаю только три. То есть четыре, если первым считать способность ее различать, улавливать механизм имитации – когда мертвое притворяется живым, когда расчет притворяется страстью, когда нас заставляют испытывать личные чувства к абстрактным категориям. Когда какой-нибудь Лукашенко говорит, что несет Белоруссию на своих руках, как хрустальную вазу. Представляете себе? Вот он, этот механизм, тут все есть – и хрустальная ваза, и нежность, все эти положительные сигналы. Но в этот момент все-таки надо включить мозг и представить себе усатого дядьку, и как он на своих руках несет страну, в которой десять или сколько там миллионов живут; как он это себе представляет? И вы тогда понимаете, что вас – я бы даже сказал грубое слово, но скажу просто – вас обманывают, очень сильно вас обманывают. Потому что человека, который вам сказал, что он вас несет, как хрустальную вазу, надо немедленно куда-нибудь отправить. Он мог бы, наверное, быть вышибалой в ресторане, что-нибудь такое. Ну невозможно представить, чтобы какой-нибудь Саркози сказал, что он несет Францию в своих руках и старается не разбить. А здесь можно, потому что предполагается, что основная масса населения глупее, чем средний европеец.
Значит, первое средство от пошлости – понимать ее механизм: задушевность и пафос. Второе средство – это цинизм и сарказм. И третье – лично мне очень помогала в жизни грубая и нецензурная брань. Я много раз в жизни сидел на всяких заседаниях, на редколлегиях. Как только они начинают говорить, что наш народ небывалыми шагами идет к коммунизму и так далее – а я про себя… Это помогает.