Конференция закончилась 29 апреля. В тот же день состоялся первый пленум ЦК для утверждения решений конференции. Пленум утвердил их с одной лишь поправкой: Угланов был выведен из состава Секретариата ЦК, а Бауман, заведующий деревенским отделом МК, был назначен на его место. Кубяк через "болото" перешел на сторону Сталина. Секретариат ЦК теперь стал чисто сталинским.
XVIII. СТАЛИН КАК "ПОЛИТИК НОВОГО ТИПА"
Пленум и конференция закончились триумфом сталинской группы в Политбюро и сталинского аппарата в ЦК. На девять десятых это был личный триумф самого Сталина. Обычно было принято считать Сталина "серой скотинкой" в руководстве большевистской партии и человеком "посредственных способностей" — в политике. В лучшем случае в Сталине признавали "исправного исполнителя" чужой воли. Таким его рисует Троцкий. Таким его привыкли видеть при Ленине, таким его продолжали считать и после Ленина. Но Сталин оказался сфинксом даже для его ближайших друзей и былых единомышленников. Нужна была смерть Ленина, чтобы "сфинкс" начал обрисовываться. У сталинцев свое особое понимание политики, тактики и стратегии. Да и партию свою они считали и считают партией особого, "нового типа". Чтобы до конца понять и смело лавировать в темнейших лабиринтах этой специфической "новой политики", надо было обладать одним непременным качеством: свободой от старой политики. Сталин, конечно, знал и "старую политику", но знал лишь "посредственно" и в этом тоже было его величайшее преимущество. Меньше болел "детской болезнью" наивности в политике. Был свободен от всех морально-этических условностей в политической игре.
Троцкий не признавал Сталина и как теоретика партии. В марксизме, как политической доктрине коммунистов, его считали круглым невеждой. И это тоже было преимуществом Сталина. Он был свободен от догматических оков марксистской ортодоксии. "Существует марксизм догматический и марксизм творческий. Я стою на точке зрения последнего", — говорил Сталин на VI съезде партии, накануне Октябрьской революции.
В "новой политике" и "партии нового типа" Сталин не признавал ни романтики исторических воспоминаний, ни законов исторической преемственности. Приписывая Троцкому свои собственные намерения в будущем (к чему он довольно часто прибегал в других условиях и по другому поводу), говоря, что Троцкий хочет развенчать "старый большевизм", чтобы вычеркнуть из истории Ленина для утверждения собственного величия, Сталин сам был внутренне свободен от чинопочитания даже по отношению к Ленину. В "новой политике" Сталин держал курс на "новейшее". Очень характерны его слова на этот счет[54]: "Возможно, что кой-кому из чинопочитателей не понравится подобная манера. Но какое мне до этого дело? Я вообще не любитель чинопочитателей". Поэтому Сталин признает и "старых большевиков" постольку, поскольку они способны стать "новыми". Вот и другие очень характерные его слова, произнесенные на том же апрельском пленуме[55]:
"Если мы потому только называемся старыми большевиками, что мы старые, то плохи наши дела, товарищи. Старые большевики пользуются уважением не потому, что они старые, а потому, что они являются вместе с тем вечно новыми…"
Делая маленькое отступление, я должен тут же отметить общеизвестный факт: Сталин, конечно, признавал и вознаграждал чинопочитателей, но тех, которые колено-преклонялись только перед ним одним. И придя к власти, он доказал, что ставит себя выше Ленина и как теоретика, и как политического вождя. Вот чрезвычайно яркая иллюстрация к этому. В "Философском словаре" 1952 года, изданном под редакцией П. Юдина, есть косвенное сравнение Сталина с Лениным. О Ленине там сказано: "Ленин величайший теоретик и вождь международного пролетариата". В том же "словаре" о Сталине говорится: "Сталин — гениальный теоретик и вождь международного пролетариата". Ленин — лишь "величайший", а Сталин — "гениальный"!
Возвращаясь к теме, нужно сказать, что и такая внутренняя свобода Сталина от ленинских норм, традиций и "чинопочитания" по отношению к Ленину тоже была сильнейшей стороной Сталина как "нового политика". Наконец, Сталин был невеждой в теоретических вопросах и не мог считаться теоретиком в смысле старого большевистского понимания "теории".
"Теоретиком" он стал, когда получил власть. Но в те годы Сталин сам хорошо понимал свое ничтожество в теории и никаких внешних амбиций в этом смысле не проявлял. Когда его бесчисленные поклонники обращались к нему, чтобы он высказывался по вопросам марксистской теории, философии, политической экономии, языка, литературы, искусства, то он совершенно серьезно сознавался в своей несостоятельности в области теории или марксистской критики. В его опубликованные сочинения вошли некоторые его ранние признания на этот счет. Так, в письме к писателю Безыменского Сталин пишет[56]:
"Я не знаток литературы и, конечно, не критик". В другом письме, к Максиму Горькому, он признается еще более откровенно[57]: "Просьбу Камегулова удовлетворить не могу. Некогда! Кроме того, какой я критик, черт меня побери!"
Как бы это ни звучало парадоксально, слабость в теории тоже была сильной стороной Сталина, как политика "нового типа". Не находясь в догматических щупальцах Маркса и Ленина и не утруждая себя головоломными премудростями "научного социализма" будущего, в который он и не верил, Сталин оставался на почве реальности. В этой же реальности "социализм" означал не цель, а средство к цели — к власти любой ценой и при помощи любых методов.
Разница между ним и Лениным была тоже существенная. Ленин пришел к власти в борьбе с враждебными партии классами. Сталин же добивался и добился ее в борьбе с собственной партией. Однако тот же Ленин учил (этому глубоко верил и Сталин), что получить власть — это еще полдела, самая важная и самая трудная задача — это удержаться у власти. Для успешного разрешения этой задачи Ленин видел только один путь: политическая изоляция, а потом и физическое уничтожение враждебных партии классов. Это учение Ленина Сталин целиком перенес на собственную партию — получить власть он мог относительно легко, но удержать ее он мог лишь по тому же ленинскому принципу: путем политической изоляции и физического уничтожения враждебных ему лиц и групп в большевистской партии. Пока что Сталин был занят разрешением "полдела" захватом власти.
На апрельском пленуме Сталин и приступил к "политической изоляции" противников с тем, чтобы изолировать их и физически, когда новый режим личной диктатуры укрепится окончательно. Читатель может сказать, что Ленин поступил бы точно так же, как и Сталин, если бы он имел дело с многочисленными противниками внутри партии. Обращаясь на пленуме к Томскому, Сталин так и заявил, что он, Сталин, и его группа в ЦК либеральнее Ленина: "Помните, что товарищ Ленин, — говорил Сталин, — из-за одной маленькой ошибки со стороны Томского угнал его в Туркестан"[58].
На реплику Томского: "При благосклонном содействии Зиновьева и отчасти твоем", — Сталин ответил: ошибаешься, если думаешь, что Ленина можно было легко убедить в том, в чем он сам не был убежден.
Чтобы уничтожить при Ленине ленинскую гвардию, надо было сначала уничтожить самого Ленина. В этой гвардии был только один человек, способный на это — Сталин. В этом тоже было его исключительное преимущество.
Всего того, что было преимуществом Сталина, не хватало Бухарину. Сталинцы были правы, когда во всем этом видели "гениальность" Сталина. Остается добавить, что в этом именно и заключается "творческий" характер сталинского марксизма так же, как и секрет всепобеждающего мастерства сталинской диалектики. В этой сталинской диалектике первых лет борьбы с оппозицией террор еще не играл решающей роли. Решающую роль играла необыкновенная способность Сталина сказать в нужное время нужное слово, а сказав его, безоглядно приступить к осуществлению практического плана, если бы даже такой образ действия противоречил всем догмам и понятиям которые до сих пор считались "священными". При этом он действовал с точным учетом психологии рвущейся на сцену совершенно новой партийной элиты. Эта черта характера роднит Сталина с характером его исторического кумира — с Наполеоном.
"Я кончил войну в Вандее, — говорил последний, — когда стал католиком. Мое вступление в Египет было облегчено тем, что я объявил себя магометанином, а итальянских священников я завоевал на свою сторону, став ультра-монтанцем. Если бы я правил еврейским народом, я приказал бы восстановить храм Соломона".
Сталин не был теоретиком, как Бухарин, оратором, как Троцкий, даже интеллигентным человеком, как Рыков. Это тоже было его громаднейшим плюсом как лидера "нового типа".
Французский философ и политик, позднее министр, Жюль Симон свидетельствует:
"Еще за два месяца до своего всемогущества — Луи Наполеон был ничто. Виктор Гюго поднялся на трибуну (Собрание 1848 г.), но не имеет успеха… Редкий и мощный гений Эдгард Кине тоже не помогает… Политические собрания являются местами, где блеск гения имеет меньше всего успеха. Здесь считаются только с тем красноречием, которое подходит ко времени и месту, и с теми услугами, которые оказаны партии, а не отечеству. Чтобы Ламартин в 1848 и Тьер в 1871 г. получили признание, нужна была их решающая важность, как движущая сила. Когда опасность миновала, исчезла вместе со страхом и благодарность".
Цитируя вышеприведенные слова Симона, знаменитый французский социолог Лебон пишет:
"Бывают вожди интеллигентные и образованные, однако это вредит им, как правило, больше, чем приносит пользу. Интеллигентность, сознающая связь всех вещей, помогающая их пониманию и объяснению, делается податливой и значительно уменьшает силу и мощь в убежденности, которая необходима апостолу. Большие вожди всех времен, собственно вожди всех революций, были людьми ограниченными и потому имели большое влияние. Речи знаменитейшего среди них, Робеспьера, удивляют часто своей несвязностью. Когда их читаешь, не находишь удовлетворительного объяснения чудов