Tú, el aire que respiro yo
Y la luz de la luna en el mar
La garganta que ansío mojar
Que temo ahogar de amor
Он смотрел на экран, как идиот, телефон вздрагивал в такт усталому и захлебывающемуся сердцу, испанец горланил:
Y cuáles deseos me vas a dar, oh
Dices tu, mi tesoro basta con mirarlo
Y tuyo será, y tuyo será
Совсем рядом что-то щелкнуло.
И девчачий голос крикнул.
– Петя! Ты здесь? Ты где?!
Нина?! Услышала звонок!
Илья ошпарился, отскочил к лифтам, к лестнице, рванул на себя ручку, прыгнул через три ступени, еще через три, еще, вниз, вниз, вниз, со всех ног, затыкая на бегу телефон, горя-перегорая, в судороге вспоминая, на какую сторону выходят окна, куда ему из подъезда бежать, чтобы Нина его, чужого, убийцу, не увидела.
Успел сообразить: надо от подъезда сразу к торцу, в тупике с щучьими хвостами окон не было. И от торца здания уже спиной, шажком – к забору, к воротам. Мало ли кто ходит по территории. Окликни его – обернется: никакого Петра Хазина я не видел, не знаком.
Шел медленно, а мотор стучал так, будто километр с места пробежал. Телефон в куртке отжужжал раз, принялся заново. Прости, Нин, я сейчас занят. Я сейчас не могу говорить.
Я просто волю его исполнил. Дальше давай сама.
Дальше сама.
Притворился невидимкой для охраны на КПП, потом не выдержал, сиганул к далекой остановке: подъезжал новый синий автобус со слишком большими для России окнами. Илья дотянулся до отправления, заскочил. Три остановки пытался отдышаться, одуматься. Только потом стало интересно, куда едет.
Только потом достал мобильный.
Шесть звонков от Нины пропущено. И сообщения в Вотсаппе – кипой. Обреченно открыл. «Это ты был?!», «Почему ты убежал?!», «Поговори со мной!», «Пожалуйста!», «Я прочла твое письмо», «Ты боялся зайти?», «Зачем ты приехал?», «Куда ты исчез?!»
Перед глазами чернила в воде разливались, пачкали мир: зачем ты это сделал, скотина, мудло ты жалкое, мразь, зачем ты это с ней сделал, ты это для себя сделал, отчиститься чтобы, волю он исполнял, ты ей не помешаешь, ты в ней перо проворачиваешь, она только мучиться больше будет, а все равно пойдет на кресло, а ребенок на помойку.
Ехал в неверном направлении в синем аквариуме, уткнувшись в телефон, как все. Руки свело, пальцы судорогой, ждал и боялся новых от Нины сообщений. Думал опять упрятать мобильный подальше. А потом сказал себе: нет.
Набрал месседж: «Вызвали срочно». Подождал. И сказал правду.
«Не смог смотреть тебе в глаза».
Нина замолчала.
И Илья замолк.
За заляпанными окнами плыли громадные трубы ТЭЦ – серые бетонные конусы-котлы с основанием толщиной в стадион, жерла раскрашены в шашечку; над ними поднимались и упирались в потолок жирные рукодельные облака, которых никакой ветер порвать не мог. Вроде бы тепло в Москве делали из газа. Но Илье казалось, что в эти котлы что-то мясное должны были кидать, потому что из прозрачного бесплотного газа такого наваристого дыма выходить не могло.
Доехал до какого-то окраинного метро, пересел.
На часах было без четверти одиннадцать. Он успевал еще, все еще успевал на Кутузовский, успокаивал его телефон. Доехать до Кольцевой, там пересадку, по кольцу до синей ветки, по ней до станции «Кутузовская» – и оттуда пешком. За десять минут до времени будет там: так поисковик рассчитал.
После третьей станции в кармане опять ожило.
Определился номер: Беляев Антон Константинович. Один, кажется, из тех людей, кто Хазину никогда не писал. От такого буквами не отстреляться. Илья подумал пару секунд, решил рискнуть. Поезд только съехал со станции, вагон громыхал через черноту. В туннельном грохоте голос обезличивается. Лучше сразу сфальшивить, чем на потом откладывать: отвечать придется все равно. Нажал кнопку. Постарался как Петя.
– Да, Антон Константинович.
– Хазин, тебя где черти носят?
– Я в метро.
– Слышу, что в метро! Почему не на работе?
Илья свел свои старые ответы вместе, стал выбирать. Про отравление глупо, раз в метро. Про внедрение тоже не выйдет.
– Что?
– Почему не на работе, одиннадцать часов!
– У меня девушка в больницу попала, Антон Константинович. Еду туда.
– Девушка? А почему не предупредил? Почему на метро?!
– Только узнал. Восемьдесят первая городская. Пробки же.
– Что с ней случилось?
– Не могу дозвониться, не понимаю!
– Господи, Хазин! Ну что ты за человек?! Вечно у тебя то понос, то золотуха! Ладно, занимайся своей девушкой сегодня! Но отгул спишем!
– Так точно!
Состав завыл, замедляясь, и через десять секунд вкатились в распахнувшуюся тишину. Илья вытер пот со лба, с висков. Сколько же у Хазина начальников? Был раньше только Денис Сергеевич, а теперь и этот еще требует отчета. Кто из них под кем? Кто что знает? Теперь и Денису Сергеевичу надо вместо отравления девушку в больнице подсовывать?
Поверил этот Антон Илье? Поверил, кажется. А узнал в нем Хазина? Вроде, узнал. Жаль, в вагоне жить нельзя. Перевел дух.
Прости, Нина, что тобой прикрываюсь.
Послушал в памяти, как она кричит в ватном коридоре: «Петя! Ты здесь?!» Екнуло.
На следующей станции дали на секунду интернет, Илья поискал в новостях Трехгорную мануфактуру и тело. Понедельник все же: рабочие вернутся в этот подъезд, на лобное место. Начнут грызть дому нутро, зажгут лампы, будут звонить сапогами в люк, который у Пети Хазина над головой.
Может, уже нашли?
Оракул в туннеле зевнул, а на следующей станции Илью утешил: не ссы, арестант, твой жмур лежит спокойно, не шевелится. Бог зэка из скуки дает тебе еще немного свободы.
А что же матери говорить? Может, прямо сейчас позвонить ей, из поезда, из железного перестука и туннельного воя?
Ну, я сгонял в больницу, мать. Да ничего с ней такого.
В девять ему говорили, операция через два часа. Это прямо сейчас, значит, делают? Поэтому Нина пропала? Или ее успокоительными пришибло?
Тут стало пора выдавливаться с потоком из тюбика-вагона, вязко течь вместе со всей людской пастой в переход и на Кольцевую.
Не успел позвонить. И на Кольцевой не успел. Оттягивал, но знал: вот сейчас там, на другой стороне радиоволн, копится тревога. Петина мать ерзает, берет в руки телефон, откладывает.
Потом подумал: а если бы его мама ехала в метро и позвонила бы – он бы ее голос узнал сквозь гул и громыхание? Конечно, узнал бы. И подделку отличил бы.
Значит, нельзя звонить.
Открыл Вотсапп, написать. А что написать?
Правду нельзя – такую правду без голоса не проговорить. А нужно было матери тоже успокоительного дать. Женщины совсем без успокоительного плохо умеют.
Надо было на «Кутузовскую». Перешел на радиальную, не отрываясь от телефона, читая переписку Пети с мамой. В вагоне аккуратно напечатал ей: «Был в больнице. Не волнуйся, мать. С Ниной все будет ОК».
Потом под стук подумалось: Нина ведь у заведующей обязательно спросит – был тут мой парень? Врачиха ей, конечно, ответит – заходил, интересовался. Сутулый такой, худой, бледный. Как, разве не курчавый, не загорелый, не холеный? Какое там – холеный! На туберкулезника больше похож или на уголовника.
И всё.
Мудло идиотское, вслух сказал себе Илья.
Куда влез! Зачем? В чужое. Угробишь себя. И права не имеешь! Какое ты имеешь право к ним лезть?
Мать ответила через несколько минут: «Это то, что я думаю?»
Когда-то, сто лет назад, мама водила маленького Илюшу в залетный парк аттракционов на ВДНХ. Кроме прочего, там было одно совсем удивительное: огромный пустой стакан – метров десять в диаметре – по вертикальным стенкам которого гонял настоящий мотоциклист. Разгонялся по донышку, потом на большой скорости прилипал против законов физики к стене и дальше, все ускоряясь, мчался по кругу уже отвесно, невозможно и невозмутимо сдвигаясь по стене вверх и вниз: как будто это было право и лево. Илью это тогда потрясло. А теперь он это и сам, кажется, проделывал.
Нельзя останавливаться.
Подождал и написал: «Потом расскажу. Не телефонный разговор».
Глаз с телефона не сводил: сеанс одновременной игры, ни с одним ходом нельзя ошибиться и опоздать нельзя.
– Станция «Парк Победы», – объявил диктор. – Следующая станция «Славянский бульвар».
Очнулся. А где «Кутузовская» – то?! Да это же не та линия, у них там целых три «Киевских» гроздью болтаются, синюю с голубой попутал.
Выскочил из метро: без семи двенадцать! Посмотрел – идти до нужного номера минут двадцать, не меньше. Плюнул на пятьдесят рублей лишней траты и влез в привставший на остановке попутный троллейбус. Пока Илья отбывал, троллейбусам личную полосу на дороге выделили. Цивилизация, бляха.
Троллейбус клацнул судорогой-сцеплением, снялся с места, поколесил бесшумно.
Только Илья рассчитался, сел, выдохнул, обмакнулся в телефон, как троллейбус уперся в пустоту. Думал, светофор, сначала головы не поднял; потом оторвался.
Все кругом замерло. Как будто время остановилось. Ни одна машина не сдвигалась с места ни впереди, ни сбоку. Кутузовский проспект, трасса шириной чуть не с Каму, встал намертво. Каменные десятиэтажные сталинки сжимали его, как ущелье. Триумфальная арка, от которой только отъехали, разрезала поток надвое, как речной остров.
Илья глянул на телефонные часы: через две минуты надо быть там, во дворе тридцать пятого дома!
– Чего стоим? – он по поручням подобрался к водителю.
– Перекрыли, – бессильно-безучастно, как о дожде, сказал тот.
– Это что? Кто перекрыл?
– Сейчас поедет, – объяснили ему.
– Кто поедет? Куда? – Илья задергался.
– Ну кто? Это же Кутузовский проспект. Царь, кто-кто, ептыть, – сказал интеллигентного вида седовласый старичок в тонкой оправе.
– Откройте дверь, я тут сойду, – попросил Илья.
– Не рекомендую, – предупредил старичок. – Там гэбэшники вокруг, они этого очень бдят.