Были времена – человека приучали к мысли о том, что он винтик. Человек с этим яростно спорил и отстоял свое достоинство.
Пришло иное время – и человек, отнюдь не утрачивая своего достоинства, признает себя звеном в исторической цепи, конец которой уходит в глубину. Освобождение личности оказалось не противоречащим ее прямому и бесстрашному осознанию самой себя этим звеном. Осознание исторических связей совпало с освобождением от духовного рабства и – одновременно – от эгоизма «современноцентричности».
Чтобы понять себя, наше время, мы должны понять – их.
Легко или им было «быть», и не излишне ли облегченно мы порой о них судим?
Поворот современной литературы к истории, к ее белым пятнам не превращает ее в историческую. Она современна, злободневна и актуальна. Об этом свидетельствует и реакция на нее – как доброжелателей, так и противников.
Да и собственно публикаторская деятельность изменила свой жанровый характер. То, что печатается под рубрикой «Из литературного наследия», – проза М. Булгакова и А. Платонова, «Реквием» А. Ахматовой, «По праву памяти» А. Твардовского – не «музейно», а кровоточаще для нас. Это не литература для узкого круга посвященных, а второе рождение писателей в сознании общества. С этим, кстати, вынуждены считаться и современные литераторы – через десятилетия они как бы вступили в соревнование с «воскресшими» на соседних журнальных страницах. Нелегкое испытание для современников наших, скажем прямо.
Прошлое стало в каком-то смысле действительно перед нами, а не после нас.
Как мы знаем, с конца 1960-х годов были предприняты попытки «замолчать», затормозить этот процесс освоения. Но практика умолчания показала, что проблемы сами не исчезают. И сейчас общество, искусство вновь возвращаются к их решению, исследованию, называют наконец своими именами то, о чем не было сказано до конца.
«Нам нужна правда об обществе, в котором мы живем, – сказал на страницах “Советской культуры” (1987, 21 марта) Юрий Афанасьев. – …Горько думать, что с застоем связана лучшая, зрелая часть жизни моих ровесников. И ее уже не вернешь. Но ведь тем более нельзя ее забывать…» Иные спросят – а причем здесь искусство, литература? Вот как отвечает на этот вопрос историк-профессионал: «Не во власти историка рассказать… так…» – то есть не во власти науки произвести тот глубочайший художественно-психологический анализ эпохи, на который способна литература.
Может быть, с этим знанием, с этим пониманием нам будет тяжелее. Зато станем устойчивее.
В романе Владимира Дудинцева «Белые одежды» («Нева», 1987, № 1–4) есть сравнение человека со «спящей почкой». Умелой обрезкой дерева садовник может ее пробудить, и на этом листке возникает новый побег.
А литература истинная, как хороший садовник, этим и занимается: настойчиво пробуждает спящую почку.
Хранить вечно(о журнальных публикациях 1988 года)
Книги имеют свою судьбу, сказано в древности. Эти слова в полной мере относятся к романам и повестям, воскресающим сегодня на страницах литературных журналов словно из небытия. Напечатаны «Софья Петровна» Лидии Чуковской («Нева», № 2), «Московская улица» Бориса Ямпольского («Знамя», № 2–3), «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана («Октябрь», № 1–4). Повесть Чуковской была написана еще в ноябре 1939-го – феврале 1940 года – почти полвека ждал этой публикации автор. Роман В. Гроссмана считался вообще утраченным. Рукопись романа была конфискована у автора в 1961 году. После того как писатель отдал ее в журнал «Знамя», прошел, как вспоминает С. Липкин, почти год. Затем последовал обыск, арест рукописи, вплоть до копирки у машинистки. В. Гроссман обращался с письмом к Н. С. Хрущеву – безрезультатно. У него состоялась встреча с Сусловым, во время которой тот сказал, что роман можно будет печатать только через 200–300 лет…
Б. Ямпольский писал свою повесть безо всякой надежды на публикацию.
Все эти произведения рассказывают об эпохе сталинщины. Действие «Софьи Петровны» происходит в конце 1930-х годов. Гроссман, продолжая сюжетные линии своего романа «За правое дело», анализирует грандиозное столкновение фашизма и сил сопротивления на арене военных действий, человеческого стремления к свободе и ее подавления внутри тоталитарного режима. Ямпольский исследует съедающий бывшего фронтовика уже в послевоенное время страх – в начале 1950-х годов.
Судьба каждого из произведений складывалась драматично, если не трагично. Гроссман начал писать свой роман на волне первой оттепели – освободительного чувства, охватившего общество после XX съезда. Для того чтобы понять замысел писателя, бывает полезно вглядеться не только в самое художественное произведение, но и прислушаться к тому, как он определяет другого, близкого себе по духу художника. С. Липкин в своих воспоминаниях свидетельствует о дружбе, о духовной близости В. Гроссмана и А. Платонова. Когда в 1951 году Платонов умер, Гроссман произнес надгробную речь. Но опубликовать ее он смог только после 1956 года в виде рецензии на вышедшую книгу Платонова. В ней говорилось: «Платонов писатель, пожелавший разобраться в самых сложных, а значит, в самых простых основах человеческого бытия». Он «исступленно и безудержно, всегда и повсюду искал человеческого в человеке». Слова эти с полным правом можно отнести и к самому Гроссману. Да и не только к нему. К тем писателям, которые, несмотря на обстоятельства времени, расшатывавшего человеческое в человеке, подавлявшего личность, под лозунгом «усиления классовой борьбы» насаждавшего ненависть, в том числе и в литературе, – сохраняли и преумножали свет гуманности.
Для того чтобы реально ощутить атмосферу времени, раскроем «Литературную газету» за 1937 год. Перечислю заголовки выступлений писателей в номере от 26 января, в «пушкинском», кстати, номере («…милость к падшим призывал»), волею судеб, в трагическом гротеске, оказавшемся одновременно и номером под шапкой «Смести с лица земли троцкистских предателей и убийц…». Итак: А. Толстой – «Сорванный план мировой войны», Н. Тихонов – «Ослепленные злобой», К. Федин – «Агенты международной контрреволюции», Ю. Олеша – «Фашисты перед лицом народа», Д. Алтаузен – «Пощады нет». Вс. Вишневский – «К стенке!», И. Бабель – «Ложь, предательство, смердяковщина», Л. Леонов – «Террарий», М. Шагинян – «Чудовищные ублюдки», С. Сергеев-Ценский – «Эти люди не имеют права на жизнь», М. Козаков – «Шакалы», А. Караваева – «Изменники Родины, шпионы, диверсанты и лакеи фашизма», Л. Славин – «Выродки», А. Безыменский – «Наш вердикт», К. Финн – «Есть ли большее предательство?», Е. Долматовский – «Мастера смерти», Р. Фраерман – «Мы вытащим их из щелей на свет». В. Шкловский писал: «Эти люди – кристаллы подлости». А. Новиков-Прибой: «При чтении судебного отчета… получается впечатление, что вдыхаешь в себя смрад разложившегося трупа». С трибуны собрания ленинградских писателей раздавался призыв А. Прокофьева:
Где бы ни ползли – весь путь их страшен,
Где б ни шли они из всех зыбей,
Их за вашу кровь, за муки ваши
Ненависть настигни и убей.
В «Поэме о наркоме Ежове» Джамбул пел:
Цветут наши степи, сады и поля,
В пурпурный халат нарядилась земля.
Как Ленин, наш солнечный вождь гениален,
Любимый, родной, нестареющий Сталин.
В живом организме Советской страны
Ежову вождем полномочья даны –
Следить, чтобы сердце – всей жизни начало –
Спокойно и без перебоев стучало.
Следить, чтобы кровь, согревать не устав,
По жилам текла горяча и чиста…
Сохранять и тем более пропагандировать гуманизм в такой политической обстановке было более чем небезопасно. И все же русская литература его сохраняла – и сохранила.
Маленькая повесть Л. Чуковской является первым известным мне прозаическим произведением о поведении человека в условиях всевозрастающих репрессий. Автор работал над ней в то же самое время, когда Ахматова, с которой Л. Чуковская была в дружеских отношениях, писала свой «Реквием» – плач матери по арестованному сыну, плач России по расстрелянным сыновьям.
Действие «Софьи Петровны» тоже происходит в Ленинграде. В центре повествования – образы матери и сына.
Но если лирический голос ахматовского «Реквиема» – это голос мужественного знания, голос духовного сопротивления, то Софья Петровна Чуковской – отнюдь не олицетворение мудрости, мужества или сопротивления. Софья Петровна – рядовой человек, олицетворение обыденного сознания, узкого здравого смысла.
Еще в конце 1920-х, после смерти мужа, Софья Петровна решила приобрести профессию, стала машинисткой. Служба ей нравилась – «как увлекательно, как интересно оказалось служить» в одном из ленинградских издательств! Софья Петровна аккуратнейшим образом перепечатывает рукописи, деловые бумаги. Акакий Акакиевич 1930-х годов уже нашего века, не правда ли? С каким чувством собственного достоинства гоголевский герой ел честно заработанный кусок хлеба! И был безжалостно растоптан действительностью – как раз в момент наивысшего внутреннего блаженства, связанного с обладанием долгожданной шинелью.
Софья Петровна так же, как Акакий Акакиевич, предана своей работе и довольна своим образом жизни. Она гордится тем, скажем, что местком поручил ей собирать взносы. «Софья Петровна мало задумывалась (курсив здесь и далее мой. – Н. И.) над тем, для чего, собственно, существует профсоюз, но ей нравилось разлиновывать листы бумаги и отмечать в отдельных графах, кто заплатил уже за нынешний месяц, а кто нет, нравилось наклеивать марки, сдавать безупречные отчеты ревизионной комиссии». Эта бумажная псевдожизнь, подчиненная мертвой букве и цифре, замещает в ее маленьком сознании жизнь настоящую.
Все, что пишут в газетах, «казалось ей теперь вполне естественным, будто так и писали и говорили всегда». «По выходным дням Софья Петровна включала ра